Тайна высокого дома

Наступило 24 декабря 188… года.

Было двенадцать часов ночи. Город К. еще не спал. Большие окна деревянного здания на Большой улице, в котором помещался клуб, или, как он именуется в Сибири, общественное собрание, лили потоки света, освещая, впрочем, лишь часть совершенно пустынной улицы.

В клубе была рождественская елка.

Все небольшое общество города, состоящее из чиновников, по преимуществу, богатых купцов, приезжих инженеров, собралось туда, первые со своими чадами и домочадцами, встретить великий праздник христианского мира.

Около этого-то здания и была некоторая жизнь. В остальных же частях города и, в особенности, в слободах царила невозмутимая, подавляющая тишина.

Бедный люд спал после тяжелого дневного труда, и сладкие грезы переносили его, быть может, в другие миры, на елки, не в пример роскошнее той, возле которой собралась аристократия сибирского города.

Все были в зале, где происходила раздача подарков окружившим елку детям, — самый интересный момент праздника.

В глубине небольшой гостиной сидели только двое — кавалер и дама.

Это были Сабиров и Татьяна Петровна.

Счастливые одиночеством, они, казалось, забыли весь мир.

Он рассказывал ей свою встречу с нищим в саду, после последнего разговора с ней, и передал предупреждение этого загадочного старика.

— Это нищий Иван! Он следит за мной, как тень, — сказала Татьяна Петровна. — Он так ко мне привязан.

— Он любит вас, да и кто может не любить вас… Вы созданы, чтобы распространять вокруг себя счастье: ваша улыбка дарит надежду, ваши глаза льют свет, ваш голос — небесная гармония…

Молодая девушка в волнении слушала эту дивную музыку полупризнания.

Он держал ее за руку; она не отнимала ее.

— Вы долго еще останетесь здесь? — спросила она его.

— Я не хотел бы никогда уехать отсюда…

Она опустила глаза и высвободила свою руку.

— Я не хотел бы никогда отсюда уехать… — с пафосом повторил он.

Она лукаво улыбнулась.

— Петербуржцам скучно здесь…

— Но здесь вы… — отвечал он. — Впрочем, мне следовало бежать отсюда скорее и без оглядки…

Она окинула его вопросительно-недоумевающим взглядом.

— Да, скорее и без оглядки… Вы слишком недосягаемы для меня, хотя никто не может запретить мне любить вас, молиться на вас, мечтать о вас, жить вами. Но вы богаты, а я… я бедняк, без роду и племени… Вот пропасть, лежащая между нами… Если бы не это, с каким наслаждением посвятил бы я вам свою жизнь до последнего вздоха, я носил бы вас на руках, я лелеял бы вас, я сделал бы вас счастливой… Но вы богаты, к несчастью вы богаты.

— Тем лучше… — сказала молодая девушка, вся сияя от восторга, — значит, я могу выбрать себе мужа по моему желанию…

— Но ваш отец, конечно, пожелает, чтобы ваш выбор пал на богатого или знатного… Это всегда так бывает…

— Быть может, но мой папа и крестный держатся совсем другого взгляда… Я уверена, что они будут более смотреть на внутренние качества моего жениха, нежели на его богатство и титул… Они меня так любят и прежде всего, конечно, захотят моего счастья…

— Но этот нищий говорил мне, что уже отказывали многим, искавшим вашу руку…

— Это правда, — сказала она, — но из них я никого не любила…

— А теперь?! — воскликнул он и хотел было схватить ее руки, но она быстро убежала в боковую дверь, ведущую в танцевальную залу.

В тоже самое время в дверях, ведущих из буфета, появился Иннокентий Антипович.

Его взгляд был серьезнее, строже, печальнее, чем всегда, но в глазах его было заметно больше горечи, чем злобы.

Сабиров остался сидеть на месте, как бы прикованный к нему этим взглядом. Он был знаком с Гладких ранее, представленный ему вскоре после приезда в К., а потому последний протянул ему руку. Борис Иванович встал и почтительно пожал ее. Иннокентий Антипович взглядом попросил его сесть и сам сел рядом.

На несколько минут воцарилось тяжелое молчание.

— То, что я скажу вам, не должна знать девушка, только что вышедшая отсюда… — медленно начал Гладких, — и с которой вы, видимо, очень горячо беседовали.

Сабиров удивленно смотрел на говорившего, но сердце его усиленно билось, как бы предчувствуя беду. При последних словах Иннокентия Антиповича он весь вспыхнул, а затем побледнел.

— Вы мне нравитесь, молодой человек, — продолжал тот, — мы, сибиряки, живем здесь по простоте, но умеем не хуже других узнавать людей. У вас такое честное, открытое лицо, что я не хочу думать, что вы замыслили что-нибудь дурное относительно моей крестницы.

Борис Иванович сделал было жест негодования, но воздержался и сказал дрогнувшим от волнения голосом:

— Благодарю вас… Если бы вы это могли подумать, то обидели бы меня совершенно напрасно.

— Я и не хочу думать этого… Давайте поговорим по душе — хотите?

Гладких остановился.

Сабиров молча нахлонил голову, в знак согласия.

— Вы любите Таню?

— Больше жизни!.. — быстро, с уверенностью отвечал Борис Иванович.

Иннокентий Антипович вздрогнул, и взгляд его сделался мрачен.

— Несчастье больше, чем я ожидал… — прошептал он. — А вас она любит? — спросил он громко.

— Татьяна Петровна не дала мне права отвечать за нее… — дрогнувшим голосом отвечал Сабиров.

Оба собеседника были взволнованы. Борис Иванович чувствовал, как замерло его сердце. Он понимал скорее инстинктом, чем разумом, что Татьяна Петровна вся во власти этого человека, сидевшего перед ним, что одним словом он может разрушить все его радужные планы.

— Выслушайте меня! — сказал Гладких после некоторого молчания. — Вы любите Таню! Я люблю ее также… Я люблю ее так горячо, если не более, как мог бы любить свою дочь. Я забочусь о ней со дня ее рождения… Ее мать умерла через два часа после появления на свет этого ребенка, и над еще теплым телом покойницы я дал клятву оберегать и хранить, как зеницу, ока ее дочь… Я верю, что милосердный Бог не допустит, чтобы она была несчастна! Если бы я мог сказать вам все — вы бы поняли… Но я этого не смею… Когда я вижу в ее глазах слезы, то чувствую, что в мое сердце вонзают острый нож… Чтобы устранить от нее всякое горе, я с охотой отдал бы последние годы моей жизни… Но, Боже мой, я хотел бы жить до тех пор, пока ее счастье не будет обеспечено…

Сабиров слушал старика с лихорадочным вниманием.

— Если бы я мог предугадать случившееся, я никогда бы не взял ее в К., и вы бы никогда ее не встретили… Но несчастье уже совершилось — теперь остается лишь предупредить его роковые последствия, и вы, молодой человек, должны действовать со мной заодно… Мы постараемся водворить тишину там, где вы, сами того не сознавая, вызвали бурю… Хотите вы мне в этом помочь? Да, — ваши глаза говорят, что я могу на вас рассчитывать.

— Требуйте… я все исполню… — каким-то стоном вырвалось из груди Сабирова.

— Забудьте ее…

— Только не это!.. — крикнул с невыносимою болью в голосе Борис Иванович.

— Именно это… — глухо произнес Гладких. — Так как вы никогда не можете быть ее мужем.

Сабиров закрыл лицо руками.

«Он искренно любит ее… Бедный…» — мелькнуло в уме Иннокентия Антиповича, но он тотчас же поборол свою слабость и сказал почти грубо:

— Я все сказал… Что вы намерены делать?

— Разве я знаю это? — с искреннею наивностью отвечал Борис Иванович, подняв на Гладких свое смоченное слезами лицо. — Я не могу теперь ничего сообразить. Мои мысли путаются. О, старик нищий был прав… Я надеялся… Глупец… Какое безумие! Она — дочь богача… А я…

Он снова закрыл лицо руками.

Гладких был глубоко тронут таким отчаянием. Он с искренним сожалением смотрел на молодого человека.

— Вам не надо говорить, почему я не могу быть мужем m-lle Толстых… Я догадываюсь… — снова поднял голову Сабиров.

— Вы думаете? — с горечью сказал Иннокентий Антипович.

— Господин Толстых желает для своей дочери богатого или титулованного жениха.

— Вы ошибаетесь… Видите, я отчасти объясню вам — этим я доказываю вам мое расположение — Таня с пятилетнего возраста обручена… Вот единственная причина… Больше я вам не могу сказать ничего…

— Как… это… причина?..

— Единственная… И никакая сила в мире не может это изменить…

— Но позвольте… Разве можно обручать ребенка? Ведь сердце девушки может выбрать другого, а не того, кого вы ей предназначали.

— Это было бы большим несчастьем.

— Несчастьем?

— Да.

— Значит, и тому, кого она сама полюбит, будет отказано?..

— Конечно… Как вам, так всем тем, которые ей уже делали предложение.

Борис Иванович смотрел на Гладких отуманенным, вопросительно-недоумевающим взглядом.

— И это вы называете любовью к своей крестнице?

Иннокентий Антипович загадочно улыбнулся.

— Я сознаю, что для вас это непонятно, но я не могу объяснить вам все… Это моя тайна! Сердце Тани должно оставаться свободно… Предположим, что это сердце теперь любит вас. Она, как сон, скоро это позабудет… Вы не хотите сделать ее несчастной?

— И это вы спрашиваете у меня, у меня, который готов отдать за нее жизнь!

— Ну, так я заклинаю вас вашей любовью, вашей честью, всем, что для вас дорого, забудьте ее, избегайте ее, если можно, даже уезжайте отсюда.

Сабиров болезненно простонал.

— Дело идет о спокойствии и счастии одного неповинного ни в чем существа… вы бы не хотели сделать его несчастным… — продолжал Гладких. — Я говорю вам более, чем смею… Если бы это было возможно, я из всех выбрал бы только вас в мужья Тане, — я разгадал в вас честного человека! Но, увы, это невозможно… Вы не будете больше искать с ней встречи? Обещайте мне это?

Сабиров молча кивнул головою и, откинувшись в кресло, закрыл глаза — он был разбит и нравственно, и физически. Иннокентий Антипович понял, что самое лучшее оставить его одного и тихо вышел из гостиной. Борис Иванович продолжал недвижимо полулежать в кресле.

Из танцевальной залы неслись, между тем, звуки вальса «Невозвратное время» и слышался оживленный говор и шум скользящих по паркету ног.