Миллениум

Казимир Туровский, 2022

Начало века знаменуется коренными переменами не только в одной из стран бывшего Союза, но и в будничном течении дней главных героев. ОН и ОНА встретились на этом перепутье – как будто случайно, но разве бывает в этом мире и в этой жизни хоть что-то действительно произвольное? Покинутые, брошенные и потерянные, ОНИ стремятся найти нечто цельное на этих печальных руинах разрушенного прошлого. И сколько бы времени ни занимал поиск, финальной точкой будет одно-единственное чувство – любовь. Смогут ли герои вовремя понять это и сохранить то хрупкое и вечное, что осталось нетленным на этих страшных обломках туманной будущности? Или же смертоносная волна грядущих изменений поглотит все на своем пути?

Воспитание

За окном сонно проплывала ночь. ОНА стояла понурая, слушала жалобные стенания своего сердца, несуразный разговор двух пассажиров, и местами негромко постанывала.

Эти двое, сидевшие впереди, — мужчины лет сорока-сорока пяти, судя по запаху, специфической манере речи и другим не косвенным приметам, были изрядно пьяны. Один казался немного постарше, краснощекий и дородный; второй — моложе и тощий. Какое-то время они еще разговаривали — во всяком случае, делали попытки наладить хоть какой-нибудь диалог.

В салоне звучала музыка, несмотря на поздний час. Водителя клонило в сон, и ему было безразлично мнение остальных, ведь в своем автобусе шофер был «царь и бог». «Оказывается, слово «хамство» — присутствует не во всех языках, — припомнила ОНА, отложив мучительный круговорот тягостных раздумий. — Наш, к сожалению, не исключение!»

Но больше всего раздражала сама музыка. То, что раньше посчитали бы за откровенную пошлость — во времена вседозволенности стало нормой; и из всех радиоприемников полилась, словно из канализационной трубы, муть и пена.

— От песен… которыми нас кормят теперь… у меня обостряется гастрит? — произнес пассажир, тот, что был попышнее, делая в предложениях длительные перерывы, будто школьник, вспоминающий падежи и окончания.

— Я песен не ем… куриные ножки… иногда… — ответил более аскетично сложенный в такой же характерной манере.

Что они пили? — эти двое. Вместе ли или порознь? Равнозначно ли в пересчете на объемную долю этилового спирта или кто-то из них хватил больше?.. Эти факты канули в Лету так же, как и тайны постройки египетских пирамид, несмотря на явную диспропорцию в значении этих сведений для истории и потомков. Хотя, судя по дикции и качеству произносимых слов, а так же правильности расстановки букв в этих словах, — последний оказался более уязвимым действию вышеописанного вещества.

— Заграничные куры напичканы всякой дрянью! Не ешь! — продолжил полный мужчина.

— Угу! — вторил стройный мужчина.

— Вот тебе и «Угу»… и «Ага» и «Ого»! — возмущался толстяк. — А кто съел наших, родных кур?

— Кто, кто?.. Кто работает, тот и ест? — хорошо подумав, ответил тот, что суше.

— Это кто же столько работает? — развел вопросительно руками краснощекий.

Оппонент — тот, что тоньше — медленно, с покачиваниями, будто его голова держалась на подвижной пружине, повернулся к окну и увидел бескрайние поля пшеницы. Налитые колосья пылали желтым огнем, словно миллиарды свечей, и было трудно понять: они ли отражают лунный свет или луна, как в зеркале, отражает пшеничное поле.

— Это комбайнеры… работают… и едят, — ответил худой с осмысленным и задумчивым видом, глядя в поля.

— Скорее комбайнер!.. А ты соображаешь, дружище!

— Угу! — довольно согласился тот, что тоньше, хотя на счет «соображения», даже в его полусознательном состоянии, промелькнули некоторые сомнения.

Тот, что потолще, приковал взгляд в сторону водительского угла, откуда лилась музыка, и скривился:

— Тебе не противно, дружище?.. Они хотят тебя оболванить!..

— А тебя? — посмотрел на соседа менее упитанный.

— Ни-ни!..

— Ты уже?..

— Меня уже во… — говорящий прервался, проглотил что-то недоброе, подступающее изнутри: — Меня уже воспитали! а вон его… — дородный указал на подростка лет двенадцати, спящего впереди. — Его — оболванят!

— Угу! — сначала кивнул, затем отрицательно повел головой немногословный собеседник.

— Я тебе говорил, что я пчеловод?

Сидящий рядом силился произнести «нет», но икнул, и получилось: «Не-Э», с громким акцентом на «Э» и переходом с меццо-форте на фортиссимо.

— А я скажу! — не унимался первый.

— Скажи! — не возражал второй.

— А я тебе говорил, что у меня пасека?

— Не-Э! — снова исковеркал самое простое слово второй.

— А я скажу!

— Скажи!

— А я тебе говорил, как получают пчелиную матку?

— Не-Э!

— А я скажу!

— Скажи, скажи!

— А ты знаешь, что матку выращивают сами пчелы. Если они хотят, к примеру, произвести рабочую пчелу или трутня — кормят всех личинок пергой…

— Пер… чем? — переспросил субтильный.

— Ни «перчем»… — помотал кудрями пчеловод, — а пергой!.. то есть пыльцой… А если хотят вырастить матку — кормят тех же личинок маточным молочком.

— Маточным молочком? — удивился тот, что тоньше, видимо соединяя в уме значение этих двух слов.

— Моточным молочком! — неторопливо и с чувством поднял вверх указательный палец тот, что потолще, так что палец очутился у нее перед носом.

— Теперь ты понимаешь, дружище, как на земле все устроено: чем ты будешь молодежь кормить — то из нее и вырастет!

— Маточное молочко! Ммм! — худой обхватил виски рукой точно мыслитель в известном изваянии. — Кто бы мог подумать?!

— А ты знаешь, дружище, что для пчел самое страшное? — не унимался краснощекий толстяк.

— Пчеловод? — почти с уверенностью предположил собеседник.

— Ммм? — уже задумался тот, что потолще. — Пчеловод страшный только когда выпьет… Его пчелы боятся и поэтому жалят… А самое страшное для них — когда нет работы. Нет работы — нет пасеки. Без труда пчелы начинают роиться… и творят черт знает что! Пол семьи улетает, а та что остается уже меда на зиму может и не собрать… вот! и сдохнет от голода вместе с пчеловодом.

— Угу! — уже с трудом слушая, кивал худой.

— Вот тебе и «Угу», и «Ага», и «Ого»! — мясистый палец снова предстал перед ее носом, и ОНА даже уловила тонкий запах меда с нотками акации и эспарцета. — А ты им дай работу: нет нектара — поставь вощину; нет медоносов — перевези туда где есть; некуда мед носить — добавь рамок. А оставишь без дела — улетят за гору, к чертовой матери… к хорошему пчеловоду.

— Так к ней или к нему?

— Вот тебе бы все кривляться?! — сердито покачал головой тот, что потолще. — А вот ты спроси у этого мальчишки впереди: «Что ему нужно? Чего мальчишка хочет?» — и спрашивать не надо! — заключил толстяк. — Я и так знаю, чего мальчишка хочет: ты ему дай бланманже с мармеладом, и побольше, и ребенок тебя от всей души полюбит и скажет, что ты хороший… ровно до того момента, пока у него не выпадут от сладкого все зубы; только будет уже поздно. Вот что такое вседозволенность!

— Угу.

— Зато ты «буржуин», — пчеловод поместил указательный палец своему соседу к переносице, так что у того скосились глаза, — пока мальчишка не осознает, успеешь продать ему два вагона сладостей и набить свою мошну.

— Я… слесарь-водопроводчик, — возмущенно, насколько позволяло здоровье, ответил сосед, не имеющий совершенно никакого отношения ни к мальчику, ни к «буржуинам».

— И тебе, дружище, признайся, на его зубы на-пле-вать! — что совой об сосну, что сосной об сову!

— Да я слесарь-водопроводчик!

— И ведь будешь ходить вокруг нас кругами, обвешанный своим бланманже… причмокивать да нахваливать! — негодующий оратор махнул в сердцах рукой. — Вот оно новое время! Бесовское время!

Тот, что тоньше, с трудом приоткрыл глаза и беспомощно помотал головой из стороны в сторону, понимая уже всю бесперспективность себя обелить:

— Я… слесарь… водопроводчик.

— Так зачем мне его спрашивать, если я и так все знаю? Зачем?.. Мое дело — пресечь… мое дело — не дать тебе ребенка развратить… мое дело уберечь… и приучить кушать яблоки. Пчеловод достал из кармана яблоко, пролежавшее там бог весть сколько, и предложил товарищу:

— На… ешь!

— Не-Э… А «бламанже»… есть? — с трудом выговорил то ли «буржуин», то ли слесарь-водопроводчик.

— Эх, ты… сапожник без сапог! Не будет тебе бланманже! Понял! На, ешь яблоко! И уши закрой, не слушай эту гадость! — пчеловод прикрыл своими ладонями уши соседа. — Ни, ни! Они тебя испортят!