Миллениум

Казимир Туровский, 2022

Начало века знаменуется коренными переменами не только в одной из стран бывшего Союза, но и в будничном течении дней главных героев. ОН и ОНА встретились на этом перепутье – как будто случайно, но разве бывает в этом мире и в этой жизни хоть что-то действительно произвольное? Покинутые, брошенные и потерянные, ОНИ стремятся найти нечто цельное на этих печальных руинах разрушенного прошлого. И сколько бы времени ни занимал поиск, финальной точкой будет одно-единственное чувство – любовь. Смогут ли герои вовремя понять это и сохранить то хрупкое и вечное, что осталось нетленным на этих страшных обломках туманной будущности? Или же смертоносная волна грядущих изменений поглотит все на своем пути?

Сострадание

В один из ничем не примечательных столичных вечеров, в парке, что неподалеку от одного из университетов, сидела брюнетка лет двадцати пяти и рыдала в три ручья. У части прохожих, бросавших на нее искоса любопытные взгляды, девушка вызывала сострадание; остальная же часть, особенно женская ее половина, отмечала про себя не без зависти: «Какая полноценная и содержательная у людей жизнь! а у меня изо дня в день одно и то же, одно и тоже! Хоть бы с мужем поругаться — так ведь нет! слова от него плохого не дождешься. Скучно! Мне бы хоть слезинку — если не радости, так легкой грусти!»

ОНА проходила мимо… но не смогла пройти.

— Этот бесчувственный болван меня не любит! — первое, что услышала ОНА, и по правде говоря, ничего другого услышать не ожидала.

Лицо брюнетки было ей знакомо: возможно они вместе учились, а возможно и нет; но только слезы, текущие потоком из глаз, одной и нежелание оставить человека наедине со своим горем другой — пересекли пути этих двух во всех отношениях разных людей.

— Может я чудовище? — продолжала брюнетка, обрадовавшись появлению «жилетки», в которую можно поплакаться.

— Ты ангел, — успокаивала ОНА, уже жалея, что ввязалась.

— Может я страшная?

— Ты прекрасная.

Девушка была в самом деле хороша, особенно глаза цвета сапфира, отражающие в слезах солнце во всех немыслимых оттенках синего.

— Может я глупая?

— Непохоже. Впрочем, давай посмотрим твой аттестат.

— Шутишь?

— Шучу.

Справедливости ради, было бы уместно напомнить о непостижимом положении вещей в подобного рода ситуациях: можно прожить с человеком в тесной дружбе сто лет, и итогом ее будет стопка поздравительных открыток к Рождеству; а можно встретить на улице незнакомку, и та в одночасье перевернет всю твою жизнь.

Надо отдать должное — рыдающая была особой достаточно примечательной. Взбалмошная и стремительная, девушка неслась по жизни, словно подталкиваемая ветром. А когда человек проходит мимо тебя быстрым и уверенным шагом, создается твердое впечатление, что тот знает предельно точно: что нужно делать и как! В такой походке всегда читается ясность цели, и, следовательно, нет никакого смысла мешкать — надо идти и брать быка за рога… (Хотя, между нами говоря, случается видеть людей, бегущих столь же целеустремленно по известной причине… Правда и им нельзя вменить отсутствие, своего рода, детерминированности в вопросах «что» и «как»; бывают иногда затруднения с вопросом «где», но это к теме повествования ни в коей мере не относится.) Одним словом, стремительные люди зачастую становятся объектами зависти у тех несчастных, что, стоят в нерешительности на перекрестке и почесывая затылок, размышляют куда двинуться…

Вот только парадокс заключается в том, что расстояние до цели измеряется не в метрах, как нас учат на уроках физики и математики, — а зависит лишь от выбора правильного пути. Поэтому скорость, с которой субъект к этой цели движется, если и имеет какое-то значение, то во многом косвенное… Ах, как же был прав этот немецкий еврей с его загадочной теорией!

Помимо всех метаний, неудач и заблуждений, в жизни брюнетки было еще одно обстоятельство, которое окрыляло ее ровно настолько, насколько тянуло в пропасть: в ее жизни была любовь — искренняя, всепоглощающая, такая, что переливается через край, но, как это часто бывает, — безответная.

Они выросли по соседству и знали друг друга с отрочества, и брюнетка была влюблена в него с того самого момента, когда девочка может влюбиться в мальчика. К счастью, детские годы — это то благословенное время, в котором наши предпочтения меняются с невообразимой живостью, словно картинки в трубе калейдоскопа; и наши детские влечения кажутся такими комичными в зрелом возрасте, что иногда, глядя на себя в зеркало и вспоминая «столетние» переживания, качаешь головой и с улыбкой приговариваешь: «Неужели и вправду такое могло быть?!»

Обычно так и водится!.. Обычно… Только не для нее. И чем взрослее они становились, тем крепче росло в ней чувство, что это тот, кого ей суждено любить до скончания дней, тот, за кем можно пойти на край земли, разделить горе и радость, съесть пуд соли, и вынести все, что бы ни послало небо на их долю.

— Как влюбить в себя, научи? — плакала навзрыд брюнетка, получив от него холодный ответ на письмо, больше похожее на жест вежливости. — Как убедить: что я — та самая, та единственная, которая сделает его счастливым?.. Все мои усилия пробить стену, достучаться, очаровать, обольстить — тщетны. Что этим мужчинам нужно? Что у них на уме? Сам черт ни разберет!

— Я в этом невеликий специалист, прости, — почти с сожалением ответила ОНА.

— Ты когда-нибудь любила? — продолжила всхлипывать новая знакомая.

Ее опухшие потрескавшиеся губы дрожали, но слезы уже высохли. Лишь тонкая дорожка размытой туши потекла по лицу, и в красных водянистых глазах отражалась вековая скорбь отвергнутой женщины.

— Не думаю!.. Во всяком случае, до такой степени, чтобы рыдать в парке у всех на виду, — ответила ОНА, протягивая платок. — Принести тебе воды?

— Нет, спасибо. Все нормально.

— Даже не знаю: жалеть тебя или завидовать? Кого бы я не встречала — в глубине души понимала, что этот человек не тот, кто мне нужен. И веришь, иной раз бывает страшно! А что если я ничего не почувствую до самой старости, когда кроме грелки для суставов, меня уже ничто не будет интересовать? У тебя такое бывало?

— Почувствуешь, и обязательно узнаешь его, даже на многолюдной улице, — увещевала та, которая еще минуту назад крайне нуждалась в участии.

— А если не узнаю? Если ОН пройдет мимо и так и не решится заговорить, потому что приличные люди на улице не знакомятся?

— Значит судьба столкнет вас лбами, да так сильно, что под светом искр, летящих из ваших глаз, вы непременно рассмотрите друг друга.

— Думаешь так и будет?

— Будет, — вздохнула устало девушка. — А у меня все, до смешного, наоборот.

Ее взгляд остановился на пальцах, перебирающих платок, затем понесся сквозь парк, переулки, дома и годы. Девушка продолжала смотреть в пустоту, хотя сама была уже за сотни километров от столицы, в маленьком городе на берегу моря, в том далеком детстве и в той далекой стране, которой уже нет, и возврата, увы не предвидится… И если страну каким-то чудом вернуть еще возможно, то заглянуть в детство, хоть ненадолго, хоть одним глазом в узкую замочную скважину, — желание невыполнимое, и не хватит всех чудес на свете, чтобы исполнить подобный фокус… Остается лишь одно средство — память — этот старый сундук на заплетенном паутиной чердаке, где хранится всякая всячина; но если как следует в нем покопаться, можно найти много интересного.

— Я стояла на первой школьной линейке, — окунувшись в недосягаемое прошлое, начала брюнетка, — в белом накрахмаленном фартуке с розовым портфелем. На нем были две железные застежки, и нарисованный медведь спешил в школу. В руках у меня был большой букет лилий из нашего палисадника. Знаешь, такие огромные рыжие бутоны с лепестками, закрученными назад, похожие на орхидеи, с тычинками длинными-длинными и коричневой пыльцой на концах? И запах у них был ни с чем не сравнимый — пряный аромат гвоздики и жимолости… Наверное, поэтому я нечаянно измазала лицо в этой пыльце. Один из школьников проходил мимо, посмотрел на меня, потом вернулся и протянул, вот так же как ты, свой платок: «Ты чего такая чумазая? Вытри нос, а то засмеют!» — сказал школьник с взъерошенным чубом и побежал дальше в свой отряд… И с тех пор не проходило и дня, чтобы я не думала о нем! Я храню этот платок до сих пор. На нем все еще следы от коричневой пыльцы двадцатилетней давности…

Каждую перемену я бежала на второй этаж посмотреть на него, и когда это удавалось — я ходила совершенно счастливая. Когда же не могла увидеть его в толпе мальчишек — до ночи грустила, как будто весь день прошел зря.

Однажды, в четвертом классе, мы писали диктант на тему: «За что я люблю свою Родину?». Это сейчас в диком непонятном обществе слово «Родина» или забыто вовсе, или, у кого еще осталось на слуху, — произносится неловко и насмешливо. В той стране это было свято, и я очень волновалась, смогу ли выразить словами переполняющие меня чувства… Как это теперь звучит нелепо, правда?!

— Да, звучит нелепо, — поддержала ОНА, с горечью понимая, что попала в сети сострадания и в ближайший час из них не выпутаться.

— Учителю пришлось отлучиться, и вместо нее привели нашего нового вожатого. Это был тот самый мальчик, — продолжила девушка, изредка всхлипывая, причем таким скулящим голосом, от которого подмывало незаметно улыбнуться. — Я не понимаю, как я написала сочинение, потому что смотрела лишь на него; я разрывалась между Родиной и мальчишкой, который был для меня все… Но я помню каждое слово из написанного, хотя прошло уже много лет. Я писала: «Моя Родина — большая, великая и необъятная, и это главное, что у меня есть» — но хотелось добавить: «оттого что в ней есть этот мальчишка». Я писала, что «моя Родина самая лучшая», и не только потому, что «это страна великих ученых, композиторов, художников и писателей» — но и оттого, что в ней живет этот мальчишка. Я писала, что «в ней заводы и земли принадлежат не богатым, а народу, поэтому в этой стране денег хватает на все: на дороги, великие стройки, бесплатное образование и медицину», и что «люди равны, и живут дружно и счастливо»… Но мне так хотелось написать о самом важном: о том, что я люблю свою Родину и никогда не захочу иметь никакую другую, оттого что все бесценные дары моей страны не шли ни в какое сравнение с возможностью быть рядом с ним в одном классе… Как это глупо, правда?! Ведь мне было каких-то десять лет, — вернувшись в сегодняшний вечер, сказала брюнетка.

— Для десятилетней девочки это очень глубокомысленно.

— Ты о Родине?

— И о Родине тоже. Хотя веришь ли, у меня, как это ни странно, нет таких радужных грез о потерянном… Нет, детство мое, как и всех остальных, было таким же безоблачным: звуки пионерского горна, шелест поднимающегося флага, запах костра и печеной картошки… Не буду спорить, что детский рай может выглядеть как-то по-другому… Вот только в нашей семье было принято писать сочинения на другую тему.

ОНА задумалась: стоит ли углубляться в те болезненные воспоминания, от которых всегда старалась отвернуться? Но уверенность, что их встреча так же мимолетна, как беседа двух случайных пассажиров, которые никогда уже не увидятся вновь, и более всего желание отвлечь сидящую рядом девушку от грустных мыслей, склонили ее продолжить:

— Моя родственница родилась в известной дворянской семье. После революции ее отца и мать расстреляли. Их бывший особняк был превращен в солдатскую казарму — все было разграблено и осквернено. Слава Богу, девочку спасла прислуга; и так как сирота жила под чужой фамилией, и имела теперь «рабоче-крестьянское происхождение» ее приняли в «Театр рабочей молодежи». Девушка всегда мечтала быть актрисой… Но после окончания театрального института ей почему-то вздумалось получить диплом на свою настоящую фамилию, и жизнь в одночасье перевернулась еще раз: за благородную родословную ее выгнали не только из института, но и из столицы, а вскоре арестовали и молодую, двадцатисемилетнюю по политической статье осудили на восемь лет лагерей. О том, что с ней было эти долгие годы, наша любимая родственница никогда не рассказывала, за исключением разве что трех слов: «Это был ад». После урановых и угольных шахт ее всю жизнь мучила клаустрофобия… И все только оттого, что ее родители были из дворянского сословия; только за то, что ей посчастливилось получить блистательное образование; только за то, что четыре языка были для нее как родные… Когда срок подходил к концу, ей добавили еще за крамольные разговоры меж лагерницами: хулить власть — занятие непростительное!.. Через долгих шестнадцать лет, после массового пересмотра дел, ее выпустили — надломленную, опустошенную, усталую. Бывшая актриса устроилась дворником, в один из театров, и могла бы махать метлой до своей могилы… Лишь чистая случайность изменила ее опостылые будни, когда та попалась на глаза кинорежиссеру, который пригласил ее сняться в маленьком эпизоде. И пригласил скорее всего потому, что такое лицо, у еще молодой женщины, и такие глаза — не в состоянии создать ни один художник: подобное преображение под силу лишь шестнадцати годам каторжного труда и жизни за колючей проволокой. Все что за эти нечеловеческие годы еще теплилось в ее душе; все чему когда-то училась и так и не смогла забыть; все что из нее вытравливали надзиратели и уголовницы, но так и не смогли истребить; все что грело ее еле-еле мерцающим пламенем упокойной свечи — все было выплеснуто на сцену. Я думаю ты и сама видела ее ни раз в образе феи или ведьмы. Дома мы всегда называли ее — «наша колдунья»…

Желание отвлечь разговорами новую знакомую закончилось полной катастрофой: обе теперь сидели угрюмые и мрачные. Нижняя губа уже подрагивала и у второй, а слеза на носу первой так и висела, не решаясь отправиться ни в одну, ни в другую сторону.

— Ваша семейная драма растрогала бы меня до слез, если бы я все не выплакала по другому поводу… и наверно таких, как твоя «колдунья», были тысячи… Это очень печально… Только как же с миллионами счастливых; тех, кто жил до революции, как скот и вдруг получил право учиться, работать и просто жить по-человечески? Если у меня будут дети, я бы хотела отправлять их на каникулы ни к бабушке в деревню — а в прошлое, в мое безоблачное советское детство, и клянусь, не пожалела бы никаких денег.

— Дети… Если у меня будут дети… — начала ОНА то ли отвечая, то ли спрашивая себя, но фраза повисла в воздухе так и не закончившись.

Мучительная тема нет-нет да навещала надоедливой осой ее расписанные по минутам дни, но в отличие от надоедливого насекомого от нее нельзя было избавиться, просто размахивая руками… В каждой девочке с самого рождения уже живет будущая мать, и если вы хотите от этого отмахнуться — у вас ничего не выйдет. Никакие оправдания, никакие доводы мужененавистниц, материальная неустроенность и даже слухи о грядущем апокалипсисе — не способны сломать женскую природу: ее голос будет слышен за любыми глухими стенами, какие бы женщина не пыталась насильственно возвести.

ОНА постаралась собрать воедино разорванные цепочки мыслей о будущих детях, но вопрос девушки вернул ее к беседе:

— Скажи: может я и вправду дурнушка, и вижу себя не такой какая я на самом деле? Ведь зеркала чаще всего смотрят на нас с самой выгодной стороны и отворачиваются от наших изъянов! Нас настоящих никогда там нет!

— Если вытереть под носом все, что должно быть в носу — ты очень симпатичная… — успокоила ОНА собеседницу. — Хотя, знаешь, ты и так очень симпатичная.

— А я еще готовлю! Ты даже не представляешь какой у меня борщ с пампушками?! А цыпленок Парминьяна?!

— А я готовлю скверно! И ресниц у меня таких нет! И кто меня измазал пыльцой в школе тоже не помню!.. Какая у тебя бурная и эмоционально насыщенная жизнь?!

— Все издеваешься?!.. Спасибо тебе. Ты меня здорово отвлекла. Мне уже гораздо лучше, — уже повеселевшая и ободренная, отвечала собеседница. — Послушай… а поехали со мной к морю?! У меня до сих пор там живут родители. Будет здорово! Приглашаю!

— Прости. Надо бежать. Выше нос. Твой пионер обязательно одумается!

ОНА встала, подмигнула по прежнему красной от былых слез девушке и исчезла в толпе прохожих, чтобы уже никогда не встретиться.