Миллениум

Казимир Туровский, 2022

Начало века знаменуется коренными переменами не только в одной из стран бывшего Союза, но и в будничном течении дней главных героев. ОН и ОНА встретились на этом перепутье – как будто случайно, но разве бывает в этом мире и в этой жизни хоть что-то действительно произвольное? Покинутые, брошенные и потерянные, ОНИ стремятся найти нечто цельное на этих печальных руинах разрушенного прошлого. И сколько бы времени ни занимал поиск, финальной точкой будет одно-единственное чувство – любовь. Смогут ли герои вовремя понять это и сохранить то хрупкое и вечное, что осталось нетленным на этих страшных обломках туманной будущности? Или же смертоносная волна грядущих изменений поглотит все на своем пути?

Нелюбовь

Двадцатый век перевалил за середину и уже клонился к закату. До Миллениума оставалось каких-то девять лет. К своему концу подошел и самый великий человеческий эксперимент, какой только знала История.

На всех углах и все, кому не лень, с диким остервенением принялись хаять, плевать, топтать, крушить то, что по крупицам собирали их деды; и каждая крупица этого здания, размеры которого буквально не укладывались в голове, была не просто крошечным кирпичиком в фундаменте или фасаде, а маленькой, но бесценной жизнью, принесенной на алтарь, казалось бы, иллюзорной, но такой светлой и заманчивой идеи равенства и братства.

Строители взялись разрушать все до основания с таким же энтузиазмом, с каким начинали строить. За рекордные срок не осталось камня на камне. Карканье голодного воронья на пепелище смешалось с радостным улюлюканьем разгоряченной толпы, чтобы уже через несколько лет большая часть ее осознала, что ничего лучше в их жизни не было и, надо полагать, не будет.

Кто-то оправдывал себя тем, что на всех не хватало голубых штанов из хлопка с медными заклепками, — хотя, говоря по правде, данный фасон не всем идет; кто-то возмущался, что для него были закрыты границы, — хотя чтобы объехать свою собственную страну ему не хватило бы и десяти жизней; кому-то затыкали рот, не давая излить самое сокровенное, — но уже скоро окажется, что было бы гораздо полезней, если бы вместо замалчивания в их рот заливали жидкий свинец, ибо их внутреннее содержимое — грязное и зловонное болото.

Тех, кто не видел свое существование без вышеописанных голубых штанов, было меньшинство, и огромная страна принадлежала не им. Очень скоро все перевернулось с ног на голову, и кучка затравленных и ущемленных в прошлом любителей красиво жить ничего не делая, обретет в конце концов счастье, захватив одну шестую часть суши в свои алчные руки, продавая ее по кускам вместе с жителями… Началось смутное время — время забытых грез!

Однако мрак в государстве и мрак в душах его граждан никак не отразился на нескончаемом круговороте земных лет: солнце так же аккуратно всходило и заходило в положенный час, и не обращало никакого внимания на людские страсти там, внизу. Целый день оно согревало всех без исключения: хороших, плохих, добрых, злых, стяжателей, бессребреников, верующих, неверующих… Наконец, ненадолго присело на край неба, раскрасневшись от дневных стараний и, подмигнув на прощанье последним лучом, потерялось до утра.

Тихий и теплый вечер опустился на маленький приморский городок. Его узкие улицы террасами спускались к морю. Дома с черепичными крышами прятались в густых деревьях, словно грибы в высокой траве. Абрикосовый аромат стекал благоухающим туманом по склонам горы, чтобы перемешаться с морским бризом в немыслимый купаж, вобравший самые изысканные оттенки двух стихий.

ОН вырос в этом прекрасном и уютном городе. Его загорелое босоногое детство, с привкусом южных фруктов и соленой морской воды, было по-настоящему счастливым. Хотя, было бы справедливо сказать, что в той стране — стране случайно потерянного рая — счастливым детство было у всех… По крайней мере у всех, кого ОН знал… а так же по заявлениям тех, кого ОН не знал, но кого знали все те, кого ОН знал, — в общем всех!

Каждый ребенок с ранних лет понимал, что есть не только папа с мамой, но и большая страна, которая как нянька будет возиться с ним от рождения до преклонных лет, сюсюкая, воспитывая, иногда наказывая, но все же нежно любя… если малыш, конечно, не будет лентяем.

Когда ребенок становился взрослым, то продолжал относится к стране как к матери. Мать никогда не предаст и не обманет, будет любить вас, кем бы вы ни были, и отдаст самое лучшее, и останется в вашем сердце навсегда… Но, как водится, без вездесущего персонажа с тридцатью серебряниками в кармане не обходится ни одно столетие…

ОН приехал к родителям погостить и думал провести здесь лето. Сессия закончилась и можно было с чистой совестью выбросить из головы накопленные с избытком знания (конечно, до той поры пока не клюнет жареный петух и не потребует их обратно), вздохнуть полной грудью и ощутить себя ребенком, у которого могут быть лишь две проблемы: отсутствие насоса, когда спущен футбольный мяч, и просьба мамы сходить в магазин за хлебом.

Переодевшись и наскоро съев домашний творог со сметаной, присыпанный сахаром и малиной, ОН отправился к морю, оставив положенные расспросы и рассказы на вечер.

ОН шел по мощенной улице, смотрел вокруг и ловил себя на мысли, что знает каждую трещину в стене, каждый недостающий камень в мостовой, шторы в окнах, все до одной старые акации, выкрашенные белой известью, вывески в магазинах и даже цены на рыбу, неизменные сколько себя помнил. Проходя мимо булочной, ОН ощутил дурманящий аромат сдобы и свежего пышного хлеба, который никогда не приносился домой целым, — ведь что может быть восхитительней теплой корки, надломленной прямо в магазине! А уж если прибежать домой после моря, с еще мокрыми волосами и гусиной кожей, и готовым от голода съесть собственное ухо, как нанайский охотник, да намазать отрезанный горячий ломоть маслом, да разрезать пополам огромный сочный красно-розовый помидор, посыпанный солью, — разве могут с этим вкусом сравниться самые бесподобные яства на земле! разве такое блюдо отыщешь в дорогом итальянском ресторане среди тальятелле, лазаний и минестроне; разве сможет китайский кудесник из южной провинции, одержимый ароматами аниса, имбиря и кардамона, составить такую вкусовую гамму? — ни в коем случае! Абсолютно исключено!

Проходя мимо школьного забора, — черного и массивного, из кованного железа, — ОН не мог оторвать взгляд от родной школы. Двухэтажное здание, построенное буквой «Н» с мраморными парадными ступенями и уютным холлом — ничуть не переменилось. И даже дети, как и много лет назад, сидя на диванах у входа, размахивали мешками для сменной обуви, ухватившись за шнурок, и пытались угодить соседу по лбу. Старые липы в школьном парке стали выше; их соцветия еще не распустились, но уже скоро деревья оденутся в белые прозрачные шали, и вездесущий пчелиный гул смешается с детским смехом и шумом далекого прибоя.

На него нахлынули школьные воспоминания. ОН припомнил ежегодный сбор макулатуры — Олимпийские игры его юности: сколько азарта, сколько сил и находчивости требовалось, чтобы отыскать горы ненужной бумаги; с какими жалобными глазами они выпрашивали старые книги и журналы, обходя квартиры, и с каким остервенением исследовали ближайшие помойки — и все лишь для того, чтобы класс стал первым. Чего только не сделаешь ради победы!

А сбор металлолома?!.. Какими чумазыми они с друзьями приходили домой, какие неподъемные железные бочки были стасканы со всего города в их кучу на школьном дворе, и скольких нужных и полезных механизмов недосчитались легкомысленные соседи, оставляя их без присмотра возле своих гаражей, — ведь каждый килограмм металла для пионера «на вес золота»! И все во имя успеха! Ах, как же победа сладка!

От школы дорога извивалась, сверкала в полуденных лучах черно-серыми камнями, затем вырывалась на пляж и исчезала в песке, чтобы вынырнуть сразу за чередой волн и, искрясь слепящими точками, исчезнуть за горизонтом.

На ходу снимая с себя одежду, не в силах сдержаться, словно влюбленный после долгой разлуки, ОН побежал по каменному молу, оттолкнулся от края и полетел, раскинув руки для объятий. Море зашипело в барабанных перепонках, словно откупорило бутылку шампанского вина, и приветствовало старинного знакомого; мелкие рыбы метнулись в сторону, но сразу же остановились, будто тоже признали своего, и продолжили насущные дела. Только теперь, в это мгновение, ОН ощутил, что наконец вернулся домой.

ОН уселся на горячий бетон, свесив ноги вниз; набегающие волны терли белой пеной его пятки, и казалось — время замерло. «Как часто мы представляем, что для счастья нужно очень много: какие-то неслыханные богатства, карьерные победы, дома, машины… — подумалось ему. — А ведь я сейчас в полной мере счастлив, не потратив при этом ни гроша! Бог справедлив, и всем раздал радости поровну, не обращая внимания на кошелек, ступеньку на социальной лестнице и табличку на двери, будь та поблескивающая золотом с перечислением титулов и заслуг или нарисованная краской на старой жестянке с указанием номера дома».

ОН возвращался другим человеком: не чувствовалась ни усталость дальней дороги, ни зной летнего дня, ни груз прошедших экзаменов — лишь легкость, физическое и душевное возрождение и желание идти дальше.

Городок был маленьким и, пожалуй, ОН мог назвать каждого по имени или, уж по меньшей мере, знал в лицо. Подходя к кирпичной арке, за которой начинался тенистый двор дома, брюнетка в белом сарафане и слезой, катящейся по щеке, невольно преградила ему путь. ОН никогда ее не встречал прежде, но эти синие глаза будто смотрели на него с самого детства…

Как и когда эта темноволосая девчонка, что жила по соседству, успела превратиться в пленительную женщину, остается необъяснимой загадкой, — но это случилось. Невзрачный кокон, с такой же бесформенной и неуклюжей гусеницей, пребывал в неподвижности и был спрятан до поры до времени под зеленым листом; и только внутри, за шелковым пологом, кипела волшебная работа всесильного мага: содержимое растворялось, перемешивалось и выливалось в новую форму, пока кокон в положенный час не разорвался; из него появилась изящная головка и, осушив на солнце мокрые крылья, в свет выпорхнуло удивительное создание, ослепляющее все живое своим великолепием, и с красотой которого сможет сравнится лишь другое такое же создание.

Стеснительная, с двумя косичками, в коричневом школьном платье, с аккуратно завязанным галстуком, синеглазая всегда проходила мимо, бросая украдкой пристальный взгляд, и застенчиво здоровалась. В те далекие годы девчонка была немногим моложе его, — впрочем, как и сегодня, — но разница в три года для ребенка — непреодолимая пропасть! Ну, о чем можно говорить с персоной, которая впервые идет в школу, когда тебе уже десять?! — это бездна, что разверзлась между стариком и младенцем; это планеты с разных орбит; это бессмысленный диалог на разных языках; это лекция по высшей математике, блестяще прочитанная академиком на детском утреннике!

— Постой! Ты не та отличница из соседней квартиры, что не давала мне из рогатки стрелять по голубям?.. — остановил ОН ее. — Глазам не верю! Как ты выросла! Где твоя мама научилась варить эликсир красоты?

Девушка вспыхнула румянцем и засияла:

— Вместе с папой варила… У них это случайно получилось: все, что было в доме, ссыпали в одну кастрюлю и, по-моему, даже забыли посолить!

— Смешно! А почему вся в слезах?

— Пустое, — отмахнулась синеглазая.

— Чего уж там, рассказывай! — выпытывал ОН.

— Ерунда!

— Ерунда?

— Ерунда… — нехотя продолжила девушка, — наш бывший комсомольский вожак… ты его конечно помнишь — бойкий малый — очень убедительно говорил, но как оказалось не от чистого сердца… Теперь занялся какими-то темными делами: что-то покупает, перепродает… — в общем как многие другие… Занял у меня в прошлом году денег, и я никак не могу забрать их обратно… Люди помешались на деньгах, на богатствах… Странно, как мы раньше о них не думали?! Ведь основополагающим было — совесть и стыд… Куда это все делось?

— Нас заколдовали, но это пройдет! — ОН смотрел на нее и почти не слушал, только удивлялся: как поразительно меняет нас время: иногда старит, дорисовывая морщины и опуская веки, а иногда, как сейчас, берет камень серый и неприметный, закрывается в своей мастерской, плотно задергивает шторы и принимается за свое долото. Когда же гардины распахнутся, заглянувший прохожий остановится в изумлении, глядя на тонкие изгибы, мягкие переходы, ямочки, округлости, чувственные линии и одухотворенные черты. Очень возможно, кто-то скажет, что красота определение тонкое, и рулеткой ее не измеришь, но то, что синеглазая светилась изнутри — это уж точно.

— Где пропадал? В каких краях? — спросила синеглазая.

— Учился.

— На кого?

— На оболтуса, — отшутился ОН. — Каким был, таким и остался.

— А где учат на оболтусов? — не отрывая взгляда и с серьезным лицом, допытывалась синеглазая.

— Да практически в каждом университете есть факультет, — продолжал ОН легковесный и ни к чему не обязывающий диалог.

Они обменялись несколькими мимолетными фразами, девушка улыбнулась и, бросив на прощанье все тот же вопрошающий взгляд, убежала домой. Синеглазая была влюблена в него с первого класса.

Не говоря своей соседке ни слова, ОН отправился к молодому человеку упомянутому как «вожатый». Это был здоровенный парень, широкоплечий и высокий, немного постарше его, один из тех, кого хочется слушать и слушаться ввиду объемов, размеров и умения красиво говорить. Такие люди порой напоминают Дождевую лягушку, способную раздуваться до невероятных размеров и при этом пронзительно пищать, распугивая врагов. Признаться, этот прием чрезвычайно действенный, — именно поэтому вид у лягушки такой решительный и грозный… Правда, иногда приходится и поплатиться за не подпитанную чем-то более существенным самоуверенность. Вот и сейчас, во время их встречи, внушительные нагромождения мышц придали незадачливому должнику и обманщику уверенность, и даже развязность, тона в начале разговора; но только результат во всех подобных объяснениях заканчивается всегда одинаково, и последнее слово, — а то и единственное, — неизменно остается за тем, кто тверже духом или больше часов провел за натянутыми канатами ринга.

В отличие от своего оппонента ОН не был атлетически сложен, но за свою недолгую жизнь знал не понаслышке: что такое пот, режущий глаза и тяжелыми каплями капающий с кончика носа; подошвы, стертые до кровавых пузырей; нос, забывший свои мягкие и тонкие черты; воздух, что мгновенно исчезает повсюду, и ты один в замурованном черном склепе задыхаешься в отчаянье от своего бессилия и беспомощности; страх, сковывающий ноги, когда соперник каждый раз на шаг впереди, и ты неспособен приблизиться даже на миллиметр, будто перед тобой призрак; и тяжесть в гудящей голове, смешанная с горечью, когда рефери в конце с силой тянет твою руку к земле, когда ей так хочется взмыть вверх.

Разговор был коротким; и несмотря на крепкое телосложение собеседника, спор исчерпался очень быстро и, как это всегда водится — унизительно.

Когда ОН вернул ей деньги — сказать, что синеглазая была поражена, было бы не сказать ничего. Ее детские сны вдруг приобрели осязаемую форму: вот ОН стоял перед ней, спокойный, скромный, и сделал поступок… и поступок для нее, только для нее. Это был отрывок из романа, еще не написанного, но самого лучшего, самого долгожданного в ее жизни; и это происходило наяву. О большем счастье синеглазая не мечтала! — щеки пылали, лицо излучало свет, и впервые девушка почувствовала себя женщиной. А ведь женщина может быть по-настоящему счастлива лишь тогда, когда рядом настоящий мужчина!

На следующий день они встретились как будто случайно.

— Ты куда? — спросила синеглазая соседка.

— К морю, — ответил ОН.

— Возьми меня с собой. У меня накопились вопросы.

— Отчего же не взять, — улыбнулся ОН ее обстоятельному тону, с каким девушка обычно говорила, и было непонятно шутит та или это ее привычное отношение ко всему, что происходит вокруг.

Стояло предрассветное утро. Еще было свежо и роса приятной прохладой обжигала босые ноги. Они шли известными ему тропами в далекую бухту, обрамленную полукругом отвесных скал; и только тот, кто знал эти скрытые и невидимые глазу ступени, мог сойти вниз. Здесь всегда было немноголюдно, а в такой ранний час и подавно. Они были одни.

Солнце начинало припекать. Черная галька, рассыпанная между огромных каменных плит, недовольно шипела на притязания зеленых волн и прогоняла их восвояси. Два полотенца, брошенные на уже горячие валуны, и море — это было то, чего эта темноволосая девушка ждала так давно!

— Никогда здесь не была. Очень красиво!

— Пришлось потрудиться! Страшно было спускаться?

— Растем мы смелыми, на солнце загорелыми. Ноги наши — быстрые. Метки — наши выстрелы. Крепки — наши мускулы, и глаза не тусклые! — засмеялась синеглазая с иронией, воскрешая в памяти одно на двоих детство, проникнутое не самой плохой идеологией. — Ты помнишь школу?

— Иногда мне кажется, что ничего этого не было. Это был сон. Просто сон — добрый и мимолетный.

— А я помню все до мельчайших подробностей. «Мы горластые, мы вихрастые, нам не нужен души покой! Мы романтики, мы мечтатели, пионерский отряд боевой!» — просияла девушка. — Знаешь, через какое-то время, уже повзрослев и пропитавшись этим новым тлетворным всепроникающим запахом серы, что убивает в нас то, чему учили с младенчества — я вдруг стала понимать, как важен был весь этот грандиозный спектакль, как важно сплотить всех от мала до велика одной идеей, особенно если это идея добра… Может я заблуждаюсь… может это звучит абсурдно и дико: социализм — это отражение христианства в кривом зеркале той эпохи; несмотря на кровь, страдания и прочее, о чем там говорят…

— Это очень глубокомысленно. Надо подумать. Социализм — христианство для атеистов! Какая околесица!.. Хотя в чем-то, скорее всего, ты и права… Мы были атеистами, но нам вбивали христианские истины. Сегодня все надели на шеи кресты, а праведности почему-то поубавилось; и кто лучше — поди разбери: коммунист, который делает богоугодные дела, или духоборец, погрязший в грехах… — ОН ее дразнил и отшучивался. — Расскажи лучше о нашем школьном прошлом. Я буду тебя слушать и сразу все вспомню.

По ее лицу снова проскользнуло что-то неуловимое и восторженное, будто воспоминания бросили ее сквозь годы, и синеглазая, кувыркаясь и искрясь, вынырнула в белом фартуке и с большим розовым портфелем:

— Солнечный день в актовом зале школы. Огромные окна наполняют помещение теплом и радостью. Столы уставлены вазами с пышными букетами цветов. На стене висит плакат «Руки — к штурвалу, помыслы к солнцу, нам высота не помеха! Сегодня — мечтаем, завтра — дерзаем. Ребята двадцатого века!». В воздухе незабываемая атмосфера праздника и торжества. У меня огромный белый бант; такой огромный, что голову приходится держать лишь прямо, иначе та запрокидывается на сторону. Мы стоим в две шеренги во главе с учительницей. Каждый осознает всю важность момента, и ту знаменательную перемену, которая произойдет вот-вот; и мы будем уже другие: мы станем полноправной частью того единого общества, которое смело шагает к победе самой справедливой, самой честолюбивой и самой несбыточной идеи, какая только появлялась в умах людей. Нам девять лет, но мы уже прекрасно понимаем происходящее: мы родились в самой удивительной стране и нам несказанно повезло; где-то далеко люди живут ради собственного обогащения, а мы будем жить, чтобы сделать весь мир счастливым… — синеглазая поймала в его глазах затаенный смех и тоже рассмеялась, но, быстро вернув многозначительный вид, продолжила: — Справа стоят три пионера: один из них с барабаном, второй горнист и третий держит Знамя Пионерии. Все трое изрядно волнуются: барабанщик время от времени вытирает о штаны вспотевшие ладошки, трубач постоянно облизывает иссохшие губы и причмокивает; знаменосец нервно расправляет красный стяг, который, как нарочно, собирается в складки, и именно в том месте, где со знамени в сторону собравшихся смотрит мальчик с ярким пламенем над головой и словами «Будь готов!». Родители стоят с противоположной стороны. Их улыбки выражают несказанное счастья. Сейчас такие блаженные лица можно увидеть только у матерей при одобрении банком кредита на покупку четырех стен с крышей, а на лицах отцов — после выплаты последнего взноса, спустя десять лет…

ОН вовсю хохотал, но синеглазая не отвлекалась:

— Родительский угол поражает своей пестротой — наряды самые что ни на есть праздничные. Моя мама в белом гипюровом платье с желтой подкладкой, в туфлях на высокой платформе, на шее ожерелье из огромных искусственных жемчужин, и прическа с завитыми локонами а ля «Бабетта». Твоя мама в легком ситцевом платье в синий горошек, ее волосы высоко начесаны с завитками и прядями у висков — укладку еще называли «Кислая капуста», на ногах — туфли лодочки. Все кругом пронизано лучезарным светом, играющим на щеках взрослых и детей… Раздаются звуки горна и бой барабанных палочек. Звучит лихая речовка, и начинается торжественная часть. Директор школы — женщина представительная и строгая в обычные дни — сегодня источает материнскую любовь и нежность, отчасти и оттого, что появился повод надеть выходной костюм из умопомрачительного зеленого с золотым орнаментом кримплена, которую, видимо, удалось приобрести через пятые руки у какого-то моряка. Вообще, — если ты хочешь знать, — праздники придуманы для того, чтобы женщины могли показать свой гардероб, каким бы весомым и ответственным делом они не занимались; жаль только ярлыки не пришивают снаружи… Отряд пионеров выстроился в ряд, и среди них стоял ты, в выглаженном галстуке, но с расстегнутой верхней пуговицей на белой рубахе и с лохматой шевелюрой. Я выглянула из шеренги, чтобы пересчитать, какая я стою по счету; затем лихорадочно высчитала каким по счету стоишь ты. И… «Боже! Это невероятно! — чуть не в слух произнесла я. — Это ты… ты повяжешь мне красный галстук». Сердце так заколотилось, что я испугалась: не выпрыгнет ли оно из груди. Ты помнишь?

— Конечно помню… — с готовностью отозвался ОН, — только не очень! Слушай: как ты все это хранишь в памяти? Может ты уже старуха, которая держит в голове свое прошлое до мелочей, но не может отыскать наперсток, который надет у нее на средний палец.

— Я уже способна на первое и еще не дошла до второго! — засмеялась синеглазая с укором. — А ты фиглярствуешь и никак не хочешь проникнуться одним из самых сакральных эпизодов моей жизни.

— Извини, так что там с твоим пионером?..

— Ты подошел ко мне под треск барабана; взял треугольник алого кумача, весящий у меня на руке, и стал деловито завязывать его мне на шею. Я, затаив дыхание, неотрывно, смотрела на тебя снизу вверх. Мне так хотелось что-нибудь сказать тебе, но от волнения я не смогла вымолвить ни звука. Я даже не знаю, смог ли ты услышать, как бьется мое сердце? Конечно нет! Уверена, твои мысли тогда были переполнены всякой ерундой, вроде футбола… Да и сейчас в них все что угодно, кроме… — девушка запнулась, смущенно потупив глаза. — Прошло столько лет, а я никак не могу до тебя достучаться… Никак… Грустно, до слез.

Синеглазая с трудом вытянула на лице улыбку и порывистым движением поднялась на ноги, разбежалась и с высокого камня прыгнула в воду, грациозно изогнувшись в воздухе и почти не оставив брызг. ОН побежал вслед и прыгнул за ней. Синеглазая вынырнула и прикоснулась к нему. В ее бездонных бирюзовых глазах можно было утонуть. Это были два океана, две Марианские впадины. Девушка поцеловала его и, навалившись на плечи, оттолкнула на самое дно.

Когда они вскарабкались на камень — они уже были другими, — сияющими, открытыми и счастливыми.

Бывшая пионерка достала из принесенной корзины яства, которые готовила чуть ли не всю ночь; красиво разложила их на белое, вышитое по краям крестиком, полотенце; положила справа от тарелок ножи, слева вилки; две салфетки превратила в белых лебедей; не хватало только свечей и бутылки игристого вина. Готовила синеглазая великолепно.

— Если захочешь, — сказала девушка, — так будет каждый день!

— Ты о чем?

— Обо всем!

— Звучит заманчиво! — ОН не скрывал восхищения и был искренен.

Так начался их долгий и надрывный роман. Синеглазая была влюблена, ОН был одинок. Так бывает! Когда пришло осознание, что они совершенно разные — было уже слишком поздно.

«Да и плохо ли быть непохожими? — говорили одни. — Кто сказал, что вы должны маршировать, как на параде в одном строю, одновременно поднимая ногу?.. Главное: идти в одном направлении и не терять друг друга из вида…»

«Лишь родственные души могут удержаться вместе, — утверждали другие, — когда мысли читаются не долетев, когда молчание перекрикивает пустые речи».

Легко им было говорить! Со стороны смотреть на вещи просто… Со стороны всегда заметны только улыбки на лице — разлад в сердце издалека никогда не разглядишь.

Как бы там ни было, и как бы ни пророчили знатоки человеческого темперамента — все закружилось, понеслось привычной, не нами проторенной дорогой, а кочки и неровности — молодость не пугают. И вы едва ли будете жарко спорить с тем, что, наверное, в жизни каждого бывает полоса, когда не хочется никуда грести: хочется лечь на дно лодки, закрыть глаза и плыть по течению в уповании, что река сама вынесет на тот самый, счастливый, берег.

Синеглазая мчалась к нему, когда бы ОН не окликнул, но это случалось реже и реже. Когда его отправили в глухую провинцию, девушка писала ему: «Только позови — я все на свете брошу и приеду». Но ОН не позвал; и неожиданно для себя открыл ту недосягаемую и везде искомую формулу любви: «Любовь — это когда один готов бросить самое дорогое и приехать в дикую, поросшую колючками, степь по первому зову; а нелюбовь — это когда другой не хочет, чтобы к нему приезжали».

Их взаимоотношения неторопливо затухали — на холодном ветру тлеющие угли быстро остывают, превращаясь в пепел. Они продолжали изредка переписываться… Скорее девушка лелеяла еще веру: нет-нет да писала несколько строк или звонила в надежде услышать любимый голос и узнать: все ли с ним в порядке. ОН всегда отвечал, но делал это больше из такта, перемешанного с не покидающим чувством вины; и еще в знак верности тем годам, когда они были совсем юны, и свободны, и, в определенном смысле, счастливы. «Не любить хорошего человека — еще горше, чем ненавидеть плохого», — терзал ОН себя.

«Как странно, — часто думала синеглазая, — сотни мужчин были бы на седьмом небе, позволь я им лишь прикоснуться к моей руку. Только одному, которого я так люблю, я не нужна. Парадокс… и очень досадный. Быть может нужно время, — уговаривала себя, — быть может когда-нибудь ОН поймет, оценит… Только когда наступит это «когда»?.. Что за напасть?.. И вообще, с этой личной жизнью, творится невозможный сумбур, и очевидные доводы, такие простые и понятные, рассыпаются в прах, столкнувшись с антинаучной человеческой природой. Вполне точно, что еще не родился тот алхимик, который бы упорядочил весь этот хаос в отношениях мужчины и женщины и их слепое блуждание впотьмах. Вот бы появился какой-нибудь русский, как тот, что расставил во сне химические элементы по своим клеткам; или француз, что разглядел бы под микроскопом тот самый микроб непонимания; или англичанин, который смог бы расшифровать «Энигму» симпатий и антипатий… если, конечно, любовь поддается математическим расчетам вовсе?! Кто там внутри дергает за какие ниточки? Какой стрелочник ведет эти два локомотива в направлении друг друга сквозь необъятные просторы, чтобы они столкнулись где-нибудь в непролазной глуши на заросшей тайгой узкоколейке?»

«Бедные, бедные женщины! — писала ему синеглазая. — Какая невыразимая мука скитаться в этой пустыне, переполненной людьми, в ожидании, что принц принесет твою потерянную туфельку! Какие невыносимые страдания видеть одиноких людей, наполненных до краев любовью и жаждой заботы, не имеющих возможности ее выплеснуть, и одарить, и осчастливить. Зачем все так сложно? Зачем не родиться с номером на лбу, точно таким же как у той или у того, кто захочет прожить с тобой век и будет и копией, и дополнением, и утешением, и поддержкой; и не упрекнет, и оценит, и простит…»

«Это было бы так великолепно… но, пожалуй, слишком просто и скучно», — отвечал ОН ей.

«Как часто мы делаем один непоправимый шаг, — писала синеглазая, — и мучаемся потом веки вечные».

«Как часто мы делаем этот шаг, — отвечал ОН ей, — и мучаемся потом веки вечные, не догадываясь, что шаг в другую сторону принес бы бед гораздо больше. Как жаль, что нельзя пройти две дороги сразу, сравнить их и выбрать себе лучшую, на память».