Монастырские

Галина Мамыко, 2019

Вера Монастырская и Катя Небылица – подруги с детства. Вера в течение своей жизни переживёт много приключений. В поисках личного счастья она отобьёт у Кати мужа. Но дружба между героинями сохранится. Катя решится на необыкновенный шаг, что потрясёт Веру и изменит её жизнь. В романе Галины Мамыко «Монастырские» проходит жизнь поколений и судеб человеческих. Автор приглашает читателя заглянуть вместе с героями не только в прошлое, но и за завесу будущих времён. Герои ищут себя, оступаются, попадают в жизненные ловушки, вновь устремляются к поиску того лучшего, что так хочется найти в первую очередь внутри самого себя и поделиться с другими. За внешними буднями стоит главное: внутренний мир человека, его духовные ценности, устремлённость к добру и свету, несмотря ни на какие пропасти и бездны на жизненном пути.

7. Товарищ Сталин

— Товарищ Сталин. Всё подготовлено. Вот документы.

Сталин мельком взглянул на аккуратно разложенные бумаги, хмыкнул. Медленно прошёлся по кабинету, подошёл к окну. Вид открывался величественный. Больше всего Сталин любил смотреть не вниз, не туда, где можно было увидеть здания, людей, землю, а вверх, где сияло на синем небосклоне солнце, или просто слепил белый свет. Вот как сейчас. Сталин курил трубку и думал.

Он думал о том, что хочет обратно в юность, в духовную семинарию, которую когда‑то так ненавидел за её железные порядки и палочную дисциплину, а теперь вспоминает без неприязни и почти с ностальгией.

Он думал о Боге. Да, не исключено, в иных мирах и высотах Кто‑то есть. (Не зря всю жизнь мать об этом твердила. Мечтала видеть сына епископом. Расстраивалась, что сын не пошёл по церковной стезе.) И этот Кто‑то всё видит и слышит. Но об этом, однако, то и дело забывалось. Или Бог прятался от вождя, или сам Сталин прятался, как когда‑то в детстве. «Выходи, выходи, я тебя вижу. — А я тебя не вижу!» Так кричали друг другу дети. И так теперь Сталин кричит Богу в снах. Он, маленький мальчик, бегает с завязанными глазами по закрытому серому двору между высокими глухими стенами и кричит невидимому Богу: «А я Тебя не вижу!» И слышит в ответ: «А Я тебя вижу». И тогда ребёнок поднимает, наконец, голову, и видит синее небо. И на этом сон обрывался. Чтобы через месяц‑два присниться вновь. И вот, это небо, именно небо, оно больше всего напоминало Сталину о Боге.

О том, что Бог есть, маленький Иосиф впервые задумался в раннем детстве, когда оказался при смерти в один из страшных дней очередного буйства пьяного отца. Иосиф помнит, как ввалился отец, зверь‑зверем, в дом. Как кричала мать, когда отец бил её. Не пожалел и сына, кинувшегося под ноги зверю. Сын хотел защитить маму. На голову мальчика обрушились удары, он потерял сознание. Никто не надеялся, что после тяжёлой травмы головы ребёнок останется жить. «Если и выживет, то дурачком будет», — шептались соседки. Но набожная мать Иосифа горячо молилась у постели сына, и однажды упоминаемый в её молитвах Христос пришёл к умирающему ребёнку: «Живи, малыш. Но помни, не то важно, сколько лет проживёт человек на земле, а важно иное…» — «А что же важно?» — подумал мальчик.

На этот вопрос получил он ответ уже наяву, от матери: «Жизнь дана для того, чтобы подготовить душу к встрече с Богом».

Он всё стоял у окна и курил. За спиной было тихо.

— А что у нас там со священниками делается?

— Всё в порядке, товарищ Сталин. Уничтожено уже очень много.

— Да?

Он повернулся и взглянул на секретаря.

— А зачем?

— Э…

— Ну‑ну. Говори.

— Согласно приказу, товарищ Сталин.

— Но зачем?

— Э…

— То‑то. Ладно, не дрейфь. Не расстреляю. Хе.

— Спасибо, товарищ Сталин.

— Ты вот что. Попа хотелось бы услышать. Ну, ты понял, о ком я говорю?

Секретарь молчал. Этого покладистого и простоватого с виду мужика Сталин знал много лет и доверял ему. Верность он ценил. А этот со времён учёбы в духовной семинарии доказал Сталину свою преданность. Сталин помнил, как тот в годы юношеской дружбы говорил ему: «С тобой в огонь и в воду. Ты великий человек, я верю в тебя». «А в кого ты больше веришь, — смеялся Сосо, — в Бога или в меня, твоего товарища?» — «Конечно, в тебя!» — «О. За такой ответ я тебя обязательно возвеличу. Не завтра, конечно. Но придёт, вот увидишь, придёт мой час, когда я стану на очень долго в этой стране тем человеком, от шевеления мизинца которого будет зависеть жизнь каждого живого существа. Веришь?» — «Конечно. Ты — бог! Ты всё можешь!» — «Да. Ты первый, кто это понял, ты увидел во мне того, кто я есть. Я умею ценить преданность. И тебя — не забуду». И будущий вождь засмеялся. И товарищ его тогда так и не уразумел, всерьёз Сосо говорил, или в шутку…

— Итак, — повторил Сталин. — Так что же ты понял, о каком таком попе речь?

— Думаю, что…

— Нет. Меня не интересует, что ты думаешь. Мне нужно знать, понял ты или нет. Ну‑ка… Впрочем, ладно. Организуешь, встречу. Смотри, чтобы никто не пронюхал.

Сталин знал, что его любимца секретаря за глаза именуют Ваней вместо Иванов. Да и сам вождь так мог обратиться к подчинённому. Ваню в свите Сталина побаивались. Ваня был к Сталину ближе, чем даже начальник охраны Карл Паукер. И это вождя устраивало. Зайти в кабинет к Сталину в обход Вани было невозможно. Многие распоряжения Сталин любил отдавать подчинённым именно через своего бывшего сокурсника по семинарии, а теперь его личного секретаря Иванова Егора Павловича.

То, что нынешний секретарь когда‑то был лучшим другом юности и сокурсником вождя, не афишировалось. Имя, фамилию, отчество своему другу Сталин сам придумал, документы — тоже. Ваня отличался молчаливостью и преданностью вождю, его называли тенью Сталина. Семьи у Вани, как и тайных романтических связей, не было. Так ему велела совесть, ну, а совестью заведовал личный бог — Сталин.

Ване разрешено было не так и мало — работа на бога‑вождя и, помимо сна и пищи, возможность отдыхать в загородном доме и ездить в гости. Жил обычно Ваня в одной из комнат Кремля, расположенных недалеко от кабинета Сталина и был под рукой у вождя. Право на поездки в гости к друзьям он не использовал, но мог позволить себе раз в год путешествие. Путешествие это было особой тайной не только Вани, но и Сталина. Ездили они вдвоём или к матери Сталина, или к их общему наставнику по духовной семинарии. Поездки было приказано сохранять в строгой тайне. Особенно от прессы. «Пресса — это путь в историю. А историю нужно строго дозировать», — говорил Сталин.

— А по съезду, кстати, вот что. Хочу, чтобы дети там были.

— Э…

— Знаешь, никто, наверное, не способен меня порою так растрогать, как ты. И как ты думаешь, почему?

— Не знаю, товарищ Сталин.

— Да глупость в твоих глазах, дружище, такая, знаешь ли, непроходимая русская глупость. Мужик русский, он ведь часто глуп. Вот как ты, глуп. Но русский мужик зато хитёр, а ты, к счастью, нет. Скорее бесхитростен. За это и ценю, можно сказать. Признайся, ну что ты подумал, когда я про детей сказал. Только честно.

— Не знаю, товарищ Сталин.

Сталин засмеялся.

— Ну, брат… А я тебе сам скажу, что ты подумал. А подумал ты, что товарищ Сталин решил на съезд созвать детей вместо взрослых. Потому что товарищу Сталину всё возможно. Даже самая нелепая идея может быть осуществлена, если она от товарища Сталина. А? Жду реакцию.

— Простите, товарищ Сталин. Как скажете, так и будет, товарищ Сталин.

— Ладно, к делу. Надо этот съезд разбавить детскими выступлениями. Песни, стихи о Родине. Понял? Всё же это не простой съезд, а это съезд победителей. Строители социализма, революционеры, подпольщики, храбрые солдаты гражданской войны. Их надо угостить светлым, добрым, тем, что называется детство, радость, счастье. Всё это будет в глазах искренних, радостных октябрят, пионеров и комсомольцев. В них — наше будущее. Они на съезде и будут символизировать это будущее. Повторяю, именно в детях — наше будущее. Дети — как предвестники обновления. Обновление, обновленцы, вот что нужно всем нам и в партии, и во всей стране. Вот как, если ты ещё не забыл, в церкви пытались обновленцы живую струю впустить, вот так и нам надо. Но если в церкви дело это заглохло, то у нас всё впереди. И пусть именно дети станут прообразом этого всеобщего грядущего обновления. Мы засиделись в старом, мы обросли хламом. И делегаты должны уйти со съезда в уверенности, что у этих ребятишек, так счастливо певших на съезде свои счастливые песни, будет не менее счастливое будущее. И это должно всех обнадёживать. Вот так… — Сталин помолчал. — А ещё хорошо бы какую‑нибудь изюминку придумать… Чего молчишь? Жду вопроса.

— Какую изюминку, товарищ Сталин?

— Молодец, этот вопрос я и ждал. Что‑нибудь неординарное. Чтобы растрогало. Удивило. Расположило. Но обязательно — из ряда вон. Крайне неожиданно, крайне удивительно. Нестандартно. Понял? Успех мероприятия обеспечен при наличии в нём изюминки.

— Понял, товарищ Сталин. Но…

— Никаких «но». Иди, подумай, а потом мне доложишь. Если что дельное надумаешь, то сделаем твою изюминку прелюдией, поставим в самом начале, а детей уже вторым эшелоном. Мда, «эшелоном»… Да не перепутай. Сначала — встреча с попом, потом уже дела партийные. В таком вот порядке.