Монастырские

Галина Мамыко, 2019

Вера Монастырская и Катя Небылица – подруги с детства. Вера в течение своей жизни переживёт много приключений. В поисках личного счастья она отобьёт у Кати мужа. Но дружба между героинями сохранится. Катя решится на необыкновенный шаг, что потрясёт Веру и изменит её жизнь. В романе Галины Мамыко «Монастырские» проходит жизнь поколений и судеб человеческих. Автор приглашает читателя заглянуть вместе с героями не только в прошлое, но и за завесу будущих времён. Герои ищут себя, оступаются, попадают в жизненные ловушки, вновь устремляются к поиску того лучшего, что так хочется найти в первую очередь внутри самого себя и поделиться с другими. За внешними буднями стоит главное: внутренний мир человека, его духовные ценности, устремлённость к добру и свету, несмотря ни на какие пропасти и бездны на жизненном пути.

Глава 8: «Идти в школу без Кати я отказалась»

Когда я узнала, что скоро пойду в первый класс, обрадовалась. Но моя радость исчезла через минуту. Родители сказали, что буду я ходить в элитную школу для детей из высокопоставленных семей. Я вспомнила о Кате Небылице. Она — не из элитной семьи. Значит, Кати со мной рядом не будет. Идти в школу без Кати я наотрез отказалась.

— Вера. Это не проблема. Один мой звонок, и Катю зачислят с тобой в ту же школу в один класс.

Но воспротивилась Ритольда.

— Моя дочь не пойдёт в школу для воображуль из крутых семеек. Знаю их порядки. Катю будут дразнить и смотреть как на второсортную.

После длительных уговоров родители от меня отступились, и 1 сентября 1966 года мы за руку с Катей пошли в ближайшую к дому Монастырских школу в сопровождении Ритольды. А в элитную школу поехал послушный воле родителей мой смиренный брат Богдан — на отцовской «Волге» вместе с Марией Фёдоровной и моей мамой. Папа был занят. Я была рада, что предстоящие десять лет учёбы не придётся слушать, как учителя захваливают моего талантливого брата. Наша школа оказалась с углублённым изучением английского языка. Это предопределило выбор моей будущей профессии.

3 часть романа

Я хочу быть другой! — Вера Монастырская

Глава 1: Перестрелка

Ну вот, я опять проснулась. Когда просыпалась, чей‑то голос сказал мне: «Ты до сих пор жива, Вера. Как странно, почему ты до сих пор жива…». Я удивилась и тут же проснулась. И я сказала вслух: а ведь правда, зачем мне эта жизнь. Пустота и пустота, вот что такое моя жизнь. Зачем вообще я тут.

С утра было так тихо, что мне казалось, я до сих пор сплю. За лёгким тюлем лёгкое утро. За светлым небом светлое будущее. Что там, небо? Есть ли там, над тобой, ещё одно небо, и ещё одна жизнь, и будет ли эта жизнь со мною? Как хочется. Ах, как хочется быть там, где свет, где нет мыслей о смерти, потому что нет и самой смерти. А будут ли мысли? И о чём они будут? Этой ночью мне вновь думалось о смерти, как это бывает со мною, когда мрак, и вот, уже рядом слепота подступающего сна, и что‑то тяжкое, мучительное наваливается на душу, пугает, обжигает. И холод такой, что… О, зачем и говорить об этом. До того тяжко. И никакое одеяло не спасает от этого холода.

Этой ночью я ходила во сне. Но я не знала, что это сон. Я видела себя, я стояла посреди комнаты, и я была не я, а — скелет. Я видела свои кости, они были белые, как смерть, и я двигала ими, и шла по комнате. Мне не было страшно. Мне не было страшно? Или было? Не знаю. Но вот я очнулась, и увидела себя, настоящую, я стояла в своей чистой кружевной ночной рубашке до пят — посреди чего‑то страшного, тёмного, всё дышало вокруг и вздымалось. Я похолодела от ужаса. Где я, может, это не я, а я уже умерла, и это… Я, наконец, окончательно проснулась, узнала свою комнату, и прыгнула обратно в постель. Я вспомнила, что точно такой же сон случился со мной в детстве. Всё было точь‑в‑точь, я в виде скелета передвигаюсь медленно, с опаской, будто по краю пропасти, я смотрю на свои руки и вижу лишь кости, и вместо ног тоже кости, и я проснулась и увидела, что иду по спальне. Странно. К чему это. Зачем вообще всё это. Все эти сны. Зачем они пугают меня. Я не хочу таких снов. Кто даёт их мне? Кто так пугает меня? Кто заставляет меня смотреть эти сны, когда я не хочу их? Кто повелевает мне пугаться и страшиться, холодеть от ужаса, когда я хочу быть весёлой, радостной, и ничего не бояться…

Ах, до чего я устала. Не понимаю себя. Что‑то мешает мне, не даёт быть спокойной. Богдан говорит, это совесть. Как глупо. Всё глупо. А Богдан меня злит разговорами о совести, советами пойти в церковь на исповедь. Вот и вчера он пришёл ко мне и предложил почитать Евангелие. Я отказалась. А он сказал… «Вера. Ты уже третью ночь плачешь во сне. Ты рыдаешь и говоришь, что тебе душно. Я сказал няне, она ходила к тебе, но не стала будить. Ты говорила во сне: «Тяжело… Тяжело». Няня сказала мне, что это плачет душа. Понимаешь? Душе тяжело от… Как бы это выразиться. Ну, от всего‑всего. Одним словом, от грязи. Накопилось много такого, что мучает душу. И она хочет очиститься. А делается это, Вера, ну, ведь ты и без меня это прекрасно знаешь, через покаяние. Исповедь в церкви. Причастие Тела и Крови Христа… Ты же помнишь, как это было в детстве, как было хорошо, там, в детстве, когда няня водила нас в церковь…».

Я молчала. Я не заметила, как он ушёл. И провалилась в смерть. А наутро, как это обычно случается, воскресла, и вспомнила свой сон, такой странный сон, в котором я видела себя в виде скелета. И этот скелет куда‑то двигался. А когда я очнулась, я увидела себя идущей по комнате. Я ходила во сне. Куда же я шла? Где сон, а где явь? Не так ли наша жизнь. Как сон, как сон…

Но вот что‑то послышалось мне. Кто‑то вошёл в спальню.

«Ангел вопияше Благодатней: Чистая Дева, радуйся, Твой Сын воскресе тридневен от гроба, и мертвыя воздвигнувый…»

Богдан стоял у двери и шептал молитвы, и глядел сквозь меня. Так мне показалось. Хотя, не исключаю, что он глядел на мою унылую душу. Иногда мне кажется, что во время сна душа человека болтается неизвестно где, но только не в теле спящего человека. Ей скучно находиться целый день внутри тела, и она ждёт‑не дождётся, пока человеческая плоть провалится в сонную смерть. Вот и на этот раз, пока я спала, моя унылая душа сидела рядом со мной и мечтала о всяких глупостях. Ей хотелось полетать, залезть на высокое облако и увидеть Ангела. Но душа слишком срослась с моей плотью, чтобы позволить себе подобную роскошь. «Как это тяжко, жить в дебелом теле», — думала она. В этом состоянии её, не исключаю, увидел Богдан. Но тут я очнулась от своей смертушки, и всё исчезло. Я была я, и никаких глупостей. Я сидела с прямой спиной на своей кровати, мне было зябко, я куталась в тёплый халат. Богдан стал говорить так, как будто не было ночи, и время остановилось, и продолжался наш вчерашний разговор.

Мне было страшно слушать Богдана. Чувство жалости к самой себе поднялось в сердце. Я хотела закричать на Богдана, прогнать. Я подумала, что если скажу хоть слово, то зарыдаю. Я продолжала молчать и смотрела под ноги.

Глуховатый голос Богдана приблизился. И снова отдалился. Он шёл своей прихрамывающей походкой, но не ко мне, он сел за стол. Расправил складки на скатерти. Сказал: «Да. Правда. Как было хорошо в детстве. Мы ходили с няней в церковь. Дружно, вместе. И няня нас вела, держа за руки. А теперь ты стала чужой. И вот, больше не хочешь быть с Богом… Ты молчишь». Он подождал, я всё равно молчала. Он снова заговорил: «Но я знаю, что ты хочешь сказать. Ведь ты всегда, всю жизнь, споришь, перечишь, делаешь и мне, и всем — назло. Ты и сейчас хочешь мне сказать то, что раньше уже говорила, а говорила ты, что никогда не хотела быть с Богом. Но, Вера, как страшно, что ты веришь не себе. Потому что эти твои слова — не твои. Тот, кто повелевает тебе так говорить и думать, это не человек, Вера. Это — то, что не от жизни, а от смерти, и это тебя держит крепко, мёртвой хваткой, не хочет выпустить. Но, Вера, я тебя прошу, очнись, приди в себя, вспомни, кто ты, зачем на этой земле, для чего приняла от Бога жизнь. А ведь для чего, Вера? Ты помнишь? Разве не для того, чтобы потом вновь её отдать Богу, и дать отчёт, что успела сделать за это время. А что надо было, что, Вера? Вот что от нас ждут учителя на экзаменах? Ну, там, знаний, да? Хороших знаний по предмету. Так вот и тут, когда наша жизнь закончится. Мы должны будем отдать Богу то, что самое драгоценное. Это — наша душа. Вот предмет всей заботы нашей земной жизни. Вот то, что мы должны были в течение этого жизненного срока лелеять, готовить, очищать, и всё для того, чтобы войти потом в чертог небесный. Грязных туда не пустят. А куда же деваться грязным? Подумай, Вера, как страшно, куда деваться грязным… Ведь ты знаешь, знаешь ответ, и вот почему так плачет твоя душа по ночам, когда ты спишь, а душа не спит, а душа хотя бы ночью получает возможность выплакаться, а что ей ещё делать, когда ты и твой мрачный невидимый хозяин не пускают её, душу твою (которая, как всякая другая душа человеческая, христианка по своей природе), не пускают её в Дом Отца своего, в Храм Божий, к Тому, Кто ждёт покаяния, ждёт изменения твоей жизни….»

Богдан поднялся, подошёл ко мне, мы взглянули друг другу в глаза. В глазах Богдана я увидела сочувствие. А что в моих глазах увидел Богдан? Не знаю, во всяком случае — не сочувствие. Я бы хотела, вот так, как он, быть доброй, быть честной, быть, наконец, справедливой. Вот и сейчас. Он сочувствует мне. Он так высок в своём благородстве, что мне хочется плакать. Отчего? Чужой, неприятный голос что‑то говорит мне, этот мерзкий голос зовёт из мрачных глубин моей души злобу, и эта злоба — на Богдана. И вот, мне уже хочется скрипеть зубами от злости, и мне не хочется смотреть в глаза брата и видеть в них сочувствие. Почему он не такой, как я? Почему я не могу быть такой, как он?

— А знаешь, я сделал не так давно лично для себя интересное открытие. Вот, слушай, — Богдан поднял указательный палец и на секунду замер, он напоминал учителя перед началом лекции. — События в жизни человека с духовной точки зрения не имеют цены. Никакой. Каждому человеку Богом отведена какая‑то роль в жизни, и целая вереница событий. Человек цепляется за них, он верит, что всё, что случается с ним, это очень серьёзно, это важно. Он видит великий смысл в том, чтобы достичь служебного роста, сделать успешную карьеру. Кто‑то всецело поглощён заботой о деньгах, кто‑то — о славе и могуществе, а кто‑то ставит своей целью достижение власти. Для одного главное — это крепкая семья, жена, дети, другому хочется помимо этого иметь ещё и на стороне любовные приключения. Для кого‑то жизнь — это тяжесть, заботы, скорби, и человек бесконечно стонет, проклинает, мечется. И жизнь кажется ярмом. Кто‑то заполняет своё сердце плачем из‑за тяжёлой, изматывающей его телесной болезни. А кто‑то ищет утешения в угождении чреву, он каждый день с радостью поглощает всё новые яства, и спит потом в неге, и сладкие сны ему кажутся явью. И вся эта вереница событий представляется человеку насыщенной, наполненной, и человек ждёт новых и новых событий. Но на самом деле всё это, Вера, не главное! Всё это лишь некий скелет, не более.

— Скелет? — я будто очнулась, вспомнив свой сон. — Почему скелет? О чём ты?

— О том, Вера. Что на самом деле не события в нашей жизни главное, а то, как мы на них реагируем. Бог послал каждого из нас в эту жизнь на испытание, и Он смотрит, как мы будем жить, если хочешь — какого качества будут наши поступки и мысли, как мы будем помнить Того, кто дал нам и эту жизнь, и все эти блага. Будем ли жить по Его слову. Будем ли благодарить Его за всё, в том числе и за скорби! Не будем ли роптать? И каждый день, Вера, для нас испытание. Да что там день. Каждый миг — это проверка нашей совести. Потому что Тот, кто испытывает наши сердца и слышит наше дыхание, ревнив! Он не желает, чтобы мы ради чрева и удовольствий забывали Его. Он скорбит, когда мы плачем не о Нём, а плачем о том, что не можем утолить свои страсти. В нашем сердце происходит то, что и есть самое главное в этой временной жизни — выбор между тьмою и светом. Мы принимаем внешние переживания и различные жизненные этапы за судьбоносное, необходимое, мы берём к сердцу то, что потом обременяет на годы. Мы ссоримся друг с другом. Затаиваем зло. Привыкаем к зависти. Взращиваем ненависть. Мы жаждем мести. Мы льстим друг другу, а в душе испытываем совершенно иные чувства, и это лицемерие нас не коробит, мы срослись с ним, и вся наша жизнь становится большим лицемерием, большим пузырём чванства и спеси. И мы уже всё реже и реже видим себя на перепутье. Мы не хотим этого видеть, мы делаем вид, что не слышим Голос Бога в душе, а этот Голос продолжает нас звать. Но нам так не хочется делать выбор между светом и тьмою, это так трудно. Гораздо легче быть злым и мерзким, пакостным и лицемерным, жестоким и завистливым. И мы всё чаще сдаёмся, и превращаемся в надутых, сытых, пустых, и не понимаем, что на самом деле мы давно мертвы. Давно. И мы уже превратились в тех скелетов, какими скоро и станем, после того, когда наши бездыханные тела понесут в такую холодную, такую чёрную землю.

— Но каков тогда смысл всего, о чём ты говоришь, Богдан? Зачем тогда жить, если так всё страшно?

— Смысл, Вера, не в том, что именно человек ест и пьёт, на ком он женился, и сколько детей у него родилось. Смысл, Вера, и не в том, богат человек или беден, достиг ли он положения в обществе, обрёл ли богатство, сделал ли хорошую карьеру, или остался навсегда нищим, никому не известным. Смысл, Вера, не в том, здоров человек или болен, умён или глуп, образован или не образован, удачлив или нет. А смысл в том, и об этом я уже только что сказал, в кого превращается человек в этих, данных ему Богом, жизненных обстоятельствах, может быть, в ангела, а может быть, в зверя, а может быть, он мятётся всю жизнь, мечется между своими «я», между своими ликами, и то на один гребень волны взлетит, то на другой, да и ухнет в бездну, то он добр, то он зол, то он глуп, то умён.. И плачет, плачет человек, и не хочет быть таким, каков он есть, и ничего поделать с собою не может… Увы, увы, как часто мы слабы, как часто малодушны…

— А что ты предлагаешь, Богдан? Ты вот такой умный. Да, человек слабое существо, согласна. Но как же стать сильным, как? Как сделать так, чтобы вот эта внутренняя гниль не душила тебя каждый день и каждый час, а? Как преодолеть в себе ту пакость, что точит и точит, что съедает твою душу, доводит до изнеможения? Ты знаешь рецепт, чтобы научиться оставаться добрым и милостивым к людям, обуздывать свои страсти и жить так, чтобы другим людям было тепло и уютно рядом с тобою, научиться забывать себя ради других людей?

— Сам по себе человек ничего не может. Но есть Бог, и Он может всё. И если человек возложит всё упование на Бога, если станет каждый день умолять Его о помиловании, просить помощи, то Он даст силы терпеливо переносить тяготы жизни, без уныния встречать скорби, и ежечасно славить Творца, давшего жизнь, показавшего свет. Жить так — это значит жить ради Господа, и ради Господа жертвовать собой. Вот тогда и начнётся преображение души, и человек вдруг обретёт крылья, которые позволят ему подняться над собственным «я». И тогда человек будет каждый день в полёте, он будет подниматься и над этим миром, и над собственными страстями. Молитва будет соединять его с дыханием Бога, и он будет каждый день новым.

— Трудно поверить в твой идеализм. Просто не могу представить, чтобы, например, сам по себе злой человек вдруг стал добрым, жадный — щедрым, злопамятный — милостивым… Хм…

— Чтобы это понять, надо попробовать хотя бы так начать жить, Вера. Человек, который живёт для Бога, такой человек живёт тем самым для других. И каждый день приносит себя в жертву ради Бога, ради пользы ближнего. Такой человек получает свет и отраду от самого Бога. Почему те, кого мы называем святыми, стали такими? Потому что всё, что они делали, они делали во имя Господа. Они через немалые труды научились каждый день приносить себя в жертву ради Бога. Они смиренно терпели скорби и лишения ради Господа. И Господь посылал им духовные дары, Он утешал их неизреченной благодатью. И такие люди укреплялись от Бога духом, это были могучие духом люди. И этих людей, святых людей, ничто не могло сломить в этой жизни. Потому что с ними был сам Бог. И они знали, что эта жизнь на земле промелькнёт как сон. И не эта жизнь главное. А главное то, что будет после неё.

— Ну и что будет?

— Царство Небесное, Вера. Царство Небесное.

Я слушала Богдана и не хотела его слушать. Я думала о том, что Богдан прав, и мне это не нравилось. Я ловила себя на неприятном ощущении. Вот что это, что? Вот сейчас закричу ему: «Хватит давить на совесть!»

— Хватит! Хватит!

Мы вздрогнули. Кто‑то кричал близко, в этом голосе было отчаяние. Раздались выстрелы. Мы, не глядя друг на друга, побежали к окну. Туман окутывал двор. Фигурки людей двигались, прыгали, смешно кланялись друг другу, бросались на землю, будто собирались целовать её в знак покаяния перед Богом.

— Господи, помилуй, — тихо сказал Богдан.

Я взглянула мельком на него. Он крестился и повторял молитвы.

Во дворе стреляли, люди прятались за деревьями, за детскими горками, перебегали от дома к дому. Мы увидели, как чей‑то силуэт мелькнул вблизи от нашего подъезда. Хлопнула дверь. Когда в квартире раздался долгий звонок, я испугалась. «Нас арестуют, если мы впустим к себе этого человека», — подумала я. Богдан строго взглянул мне в глаза («Он прочитал мои мысли», — подумала я), и ушёл в прихожую.

Незваный гость оказался симпатичным высоким парнем лет двадцати восьми. У него были чёрные выразительные глаза. В них можно было прочитать интерес и желание познакомиться с милой девушкой. Его широкие плечи и тренированный торс также привлекли моё внимание.

— Хватит, — повторил он нервным голосом то, что кричал во дворе. — Только не говорите ничего. Хватит слов. Хватит стрельбы. Хватит.

Мы молчали. Он не стал ждать приглашения, закрыл за собой дверь. Богдан кивком указал, куда надо идти, и все пошли в его комнату.

Богдан уложил парня на диване. Я перевязала раненую руку.

— Спасибо, ребята. Ничего не бойтесь. Это не опасно. Так, разборки между своими. Меня зовут…

Он замолчал, взглянул на меня, улыбнулся глазами, и продолжил:

— Константин.

Я протянула ему стакан с водой и ушла. Пусть поболтают с Богданом о жизни, а мне‑то что. Но любопытство оказалось сильнее моего равнодушия, а равнодушие оказалось напускным. Как только я осталась одна, мне стало скучно. Я слышала голоса. Ладно уж, пойду, послушаю, мне всё равно нечего делать.

Как пусто в моей жизни. Как хочется чего‑то красивого. Любви? А может, замуж? Но за кого… Желающих, может, и хватает, но всё не то, не то… Вот и этот, Константин. В его глазах я увидела интерес. Вот сейчас, войду в комнату, пройдусь медленно, с задумчивым видом, сделаю вид, что ищу книгу, постою перед шкафом, мельком взгляну в сторону гостя, и…

Да, вижу, вижу, я ему интересна. Всё так, как я и представляла. Ха. Хм. Я быстро чувствую настроение другого человека, если это касается меня. Пожалуй, я слишком люблю саму себя, свою красоту, свой ум, но люблю ли кого‑то другого… Когда задаёшь себе такие вопросы, становится страшно. Почти так же страшно, как и в минуты размышлений о смерти. Страшно заглядывать внутрь себя и видеть там пустоту. Во мне нет ничего, во мне пусто, вот что понимаешь, когда смотришь не в зеркало, не туда, где красивые глаза с накрашенными ресницами, очерченные помадой губы, а смотришь в душу. Вот там всё не так, как в зеркале. Там всё некрасиво, уныло, страшно. Там — пусто.

Неужели я люблю себя вот за эту пустоту? Нет. Но любить себя ради этих красивых глаз — глупо. Наступит время, когда они утонут в морщинах, а вместе с ними утонет и моя красота. И вот что тогда? Будет ли мне, как и прежде, чем восторгаться в самой себе? Чем тогда я буду гордиться, когда утрачу свой блеск? Деньгами? Славой? Могущественным мужем (если он будет)? Но ведь это всё лишь приложение ко мне. А лично я, что останется во мне такого, чем я смогу гордиться? О, страшные мысли, о, жестокие мысли, зачем вы мучаете меня. Я теряюсь от этих мыслей. Я хочу рыдать, бежать от самой себя.

Я слышу, Константин рассказывает про перестрелку во дворе. Звучат известные фамилии. Андропов, Брежнев… Щелоков заручился согласием генсека на арест шефа КГБ, но чекисты, охранявшие дом 26 на Кутузовском проспекте, оказались удачливее группы спецназа МВД… Ага, видно, наш Константин из чекистов, раз так их нахваливает. Хм.

+++

Роман с Константином получился скучным.

Мне быстро надоели его долгие поцелуи, торопливые движения рук, это глупое дрожание пальцев.

— Послушай, Костя, — мой голос прозвучал, пожалуй, нежно, и это выдало мою издёвку. — Ты, наверное, в детстве был алкоголиком?

— Почему ты это говоришь?

— У тебя руки дрожат.

— Это тебе лишь кажется.

— А, поняла. Это — озноб любви. Ха‑ха!

Он посмотрел на меня так, как умел это делать — без выражения. Это, подумала я в который раз, профессиональное.

— А вас там, где ты работаешь, учат скрываться за пустотой глаз? — перебила я себя.

Он молчал. В его глазах видны были деревья из окна напротив. Они тянули ко мне свои щупальца. Мне не хотелось ни к этим щупальцам, ни к этим глазам. Я отвернулась к настоящим деревьям. Они так хорошо шелестели в открытом окне. Они были настоящими.

— Вот деревья — настоящие. А ты — нет, — сказала я.

Он подошёл и взял меня за плечи.

— Ты опять? Тебе не даёт покоя моя работа. Перестань.

— Нет, Костя. Мне не даёшь покоя ты сам.

— И это плохо, судя по твоей интонации?

— Плохо, да. А знаешь, почему?

— Не хочу знать.

— Значит, знаешь.

— И что же я знаю?

— Что ты мне надоел.

— Ты не выспалась. Завтра у тебя будет другое настроение. И всё будет по‑старому.

Я оттолкнула его.

— Уходи.

— Ты разочаровалась из‑за той истории?

Я пожала плечами. Я знала, о чём он говорит. Но и что с того…

— Я не знаю, о чём ты говоришь.

— Нет. Ты знаешь.

Я повернулась и взглянула ему в глаза.

— И что с того…

— Мне интересно просто, что думает невеста, когда у её жениха вываливаются из кармана презервативы.

(Я закрыла глаза. В памяти всплыло. Спустя два месяца после нашего знакомства он пришёл и объявил, что к власти приходит Андропов, а потом вдруг сделал мне предложение. Я помню, как в моей голове пронеслись мысли о блестящем будущем такого брака, и какой‑то неприятный голос как бы подсказал моей душе: соглашайся. Мои губы стали чужими. Они будто омертвели. И я сказала: согласна. И стала сама себе противна. Но тебе уже двадцать четыре, пора иметь семью, детей, и, главное, перспективного мужа, — как бы сказал некто моей душе. И мы пошли гулять на набережную.

Он демонстрировал, что умеет ходить на руках. А потом из его кармана посыпались презервативы. Он вскочил на ноги с криком «бля…!», упал на колени, стал их запихивать обратно в карман брюк. Я хохотала. Костя взглянул на меня. И вдруг сказал взволнованным голосом, что снимает проституток возле метро «Проспект Мира». Ой, не могу. Зачем он это сказал?! Болван болваном. Просто умираю от смеха.)

Он ушёл. Я знала, что он вернётся через день‑другой.

Я полистала блокнот. Там немало мужских имён. За каждым — своя история. Мда. Кому позвонить? Ну, хотя бы Генке.

— Послушай. Ты не мог бы побыть моим кавалером на полчаса. Так надо.

В трубке кашлянули. Меня раздражает в людях эта манера — покашливать вместо слов.

Я бросила трубку.

Телефон откликнулся звонком и спросил:

— Тебе это зачем?

— Затем.

— Послушай. Мы не видели и не слышали друг друга двести лет, и вдруг этот звонок… Не странно? Я не знаю, что и ответить…

— Мне нужно отшить одного типа.

— Понятно. И что я должен делать.

— Придёшь ко мне, когда я позову. А дальше по ситуации.

Но отшивать особо и не пришлось. Костя позвонил через неделю и предложил встретиться, как он выразился, «на нейтральной территории для серьёзного разговора». Такой территорией он согласился считать мой двор.

Я пришла, как и планировала, не одна.

По дороге Генка сказал, что я очень красивая. Мне это не понравилось.

Костя взглянул на Генку.

— Ты кто?

— Кока.

— А, — сказал Костя.

— Это сокращённо. А вообще я — Кокарейкин, — сказал Генка, взглянул на меня снизу вверх и правой рукой обнял мои плечи. Для этого Генке пришлось привстать на цыпочки.

Мне стало противно. Я сбросила его руку. Костя усмехнулся и взглянул на меня. Я чувствовала, что моя красота его волнует, и меня это раздражало.

— Я вообще‑то хотел наедине с тобой поговорить.

— Ладно. Гена, извини, до завтра, милый, — сказала я с облегчением.

Генка тоже меня раздражал. Генка меня раздражал ещё больше, чем Костя.

Генка ухмыльнулся.

— Хорошо, дорогая.

Я посмотрела вслед Геше. Какой был, таким и остался. Сколько лет я его не видела… Интересно, есть ли у него девчонка? Вряд ли. Не пришёл бы сюда.

— Кулакову привет! — крикнула.

Геша оглянулся и помахал рукой:

— Ха‑ха.

В его смехе я услышала для себя воспоминание о минувшем. Как Кулаков с Гешей гонялись за мной по коридорам телестудии. Как Кулаков смотрел на меня влюблёнными глазами. Как… Мда, Кулаков… Хм…

— Так что ты хотел мне сказать?

— Вера, это касается твоего отца. Его могут арестовать. И скажу больше, решение по нему уже принято на этот счёт. Пока наблюдают. Когда всё произойдёт? Дело времени. Поэтому…

Он помолчал, глядя мимо меня.

Он прячет глаза, подумала я.

Он сказал:

— Так вот.

И снова замолчал.

— Ну? — сказала я.

— Знаешь, ты вовремя сказала «уйди». Теперь я даже рад этому.

— Почему? — сказала я. — Впрочем, мне не интересно, что ты ответишь. Я и так всё поняла.

— Ну да, ну да, — бормотнул он.

В его голосе я услышала помимо тревоги — облегчение. Он тревожился, сможет ли перенести разлуку со мной, и радовался, что избавляется от проблем. Но это я так решила. А как на самом деле, фиг его знает. Я кивнула ему и развернулась, но уйти сразу не получилось. Он обнял меня сзади, прижался ко мне всем телом. Он дрожал от возбуждения.

— Ты просто чертовски красива, — сказал он горячим, страстным голосом мне в ухо, и его руки засуетились, хватая меня так, будто хотели напоследок отщипнуть от меня как можно больше сувениров на память.

Я передёрнула плечами, и чужая страсть тут же осыпалась с меня будто старый песок. И всё стало тихо за моей спиной.

Меня расстроило то, что он сказал об отце.

Сказать папе об этом? Но как я объясню, откуда это знаю? Нет, это невозможно.