Монастырские

Галина Мамыко, 2019

Вера Монастырская и Катя Небылица – подруги с детства. Вера в течение своей жизни переживёт много приключений. В поисках личного счастья она отобьёт у Кати мужа. Но дружба между героинями сохранится. Катя решится на необыкновенный шаг, что потрясёт Веру и изменит её жизнь. В романе Галины Мамыко «Монастырские» проходит жизнь поколений и судеб человеческих. Автор приглашает читателя заглянуть вместе с героями не только в прошлое, но и за завесу будущих времён. Герои ищут себя, оступаются, попадают в жизненные ловушки, вновь устремляются к поиску того лучшего, что так хочется найти в первую очередь внутри самого себя и поделиться с другими. За внешними буднями стоит главное: внутренний мир человека, его духовные ценности, устремлённость к добру и свету, несмотря ни на какие пропасти и бездны на жизненном пути.

Глава 2: Смятение

Богдан старше меня на несколько минут…

Хм…

Как это было?

Разумеется, вот так:

…как только Богдан начал уходить навстречу голосу матери, туда — к свету, ветру, птицам, шуму водопадов, дыханию океанов, радости солнца, блеску звёзд, к своей будущей славе, всему тому, что уже подразумевалось и намечалось, — я опомнилась и погналась за ним.

Подумать только, я проспала самое важное!!! Я была так взбешена, что забыла про свои ожидания и надежды. В тот миг больше не интересовало, как я познакомлюсь с родителями, я ещё не знала, что буду разочарована многим в этой жизни, не только братом, но и своим именем: Вера… (Имена нам с братом придумывала верующая бабушка. Мой папа‑коммунист счёл благоразумным не омрачать счастливую новость о появлении близнецов и смирился с решением своей матери. Что касается моей мамочки, то ей было всё равно.)

Однако, какая подлость: брат не разбудил меня. Я должна опередить его!

Я схватила его за ногу, но ничего, кроме того, что сделала хромым, не добилась.

С воплем досады я согласилась, наконец, выпрыгнуть в руки акушерки. Ах, как я была зла! Ах, как кричала от негодования! Слава и триумф, первенство всегда и во всём на всю последующую жизнь — вот что означала для меня возможность первой войти в мир. Вот он, вожделенный прообраз! Человек рождается один раз! От того, как он это сделает — с первой попытки или с препятствиями, первым или вторым, уверенно или боязливо, от этого будет зависеть качество дальнейшей жизни! Такую теорию я выпестовала в предвкушении внеутробного иномирия. Я пребывала в уверенности, что все дети рождаются на свет парами.

Брат по Божьей милости родился одарённым малым.

Когда видишь успех ближнего — твой собственный меркнет.

Он — вундеркинд. Музыкант! Поэт! Художник! Золотые руки!

Богдан любил проводить время за резьбой по дереву, учился в художественной и музыкальной школах, в Московской консерватории им П. И. Чайковского, по ночам писал стихи, а к двадцати пяти годам изготовил свою первую скрипку, отмеченную в числе лучших на Всесоюзном конкурсе скрипичных мастеров. Ах‑ах!

Мой брат блистал, я — нет. Им с детства восхищались. Меня — не замечали. А что я? Я была полна горечи. Полынь произрастала внутри моей души так густо, её было так много, и всё кто‑то ходил, ходил внутри тех зарослей, стенал так мрачно, наводил на мою душу тяжесть и думы смертные. И ящерицы струились холодом по моим жилам, и жар ненависти обжигал душу.

А мой брат жил со светлой душой, чистыми мыслями и поступал правильно, он вообще был именно таким человеком, каким мне самой хотелось быть.

Все его качества на самом деле должны были быть моими, в безумии думала я. Я видела, как он добр там, где я оказываюсь злой, как он великодушен там, где я проявляю мелочность, и я терялась, я просто не знала, куда деться мне от самой себя, и только одно кипело в тот миг — ненависть.

Когда ему дарили на день рождения игрушечный катер с мотором и брат шёл в ванную, и с восхищением глядел, как катер плавает в воде, я рыдала от злобы. Мне тоже что‑то дарили на всякий случай, во избежание истерик, но всё равно то, что у брата, мне представлялось лучше. Я непременно хотела то, не своё. Мама, вернувшись из санатория, вручила нам с братом подарки. Брату — фильмоскоп с плёнками, мне — игрушечную швейную машинку. Я рыдала: мне тоже хотелось фильмоскоп.

Он первым научился кататься на коньках. Я с завистью смотрела ему в спину, он смеялся, и лёд сверкал под росчерком острых лезвий. И няня радостно махала ему рукой. И солнце холодно слепило мне глаза. А я стояла со своей злостью и только могла плакать.

Вот, вдруг вспомнила: той ночью, когда все уснули, я ведь выкинула в форточку эти самые, подаренные брату, ботинки с коньками.

И яд переполнял душу, и яд источал желание, это было желание смерти для моего брата. Но плакали неизвестные птицы, и опускались их белые крылья, и раскаяние наплывало на мою, напоённую ядом, душу, и я приходила в себя, и обнаруживала внутри себя опустошение. И я появлялась перед братом, я сжимала зубы, но бесполезно, моё лицо всё равно превращалось в слёзы. Я не могла ничего объяснить. Он утешал, я слышала его сочувствие и убегала с рыданиями.

Зависть отвоёвывала в моём сердце переулки и улицы, сооружала убежища, накрывала столы с угощеньями, с приправами ядовитыми, а зависть всё приплясывала, и зазывала жильцов новых бессовестных. Кто они были… С годами мне предстояло ещё узнать и их, и себя, и то неопределённое, тяжёлое, неизвестное и чужое, что росло в сердце.

«Зачем эта проклятая зависть‑то укоренилась во мне? Ну, зачем?! Там, ещё в детстве?» — спрашивала я себя, и не могла, конечно, ответить. «Так же, как я появилась на свет, вот так же из меня родилась зависть!» — говорила я, и мои глаза заполнялись слезами. О какие муки — терпеть внутри себя эту лягушку. Я не хотела её! А она прижилась и внаглую управляет моими чувствами! О, как это страшно — быть вот в такой чужой власти. Кто‑то жалит, и жалит сердце. Я не находила себе места.

Я выглядывала в окно, я шла в город, мои ноги наполнялись ритмом толпы бесконечной. Я становилась частью человечества. Вокруг меня кашляли и чихали, и люди шли в белых противогриппозных масках, и каждый болел своей какой‑то болезнью. Все, все больны, думала я и смотрела в лица встречных, но люди глаза отводили, люди не хотели никого видеть. Всем было и без меня противно. Всем было и так очень трудно. Никто не давал ответа на мои молчаливые вопросы.

У людей болят головы, ноги. Люди опираются на палки, люди ходят с таблетками в горле, их везут белые машины с красными крестами. Эти машины гудят, они требуют, чтобы им не мешали приближать пациентов к смерти. Или к жизни? Да, конечно, к жизни, той самой жизни, которая когда‑нибудь превратится в землю. Но почему меня никто не везёт — ни в морг, ни в реанимацию? Почему меня никто не лечит, и не вызывает ко мне «Скорую»? Ведь я так сильно больна. У меня так сильно болит сердце. Потому что там сидит жало. Это жалит меня страшная зависть.

«Но как странно, как, однако, даже совсем странно говорить об этом. Нет, чтобы говорить о чём‑то более стоящем. Что есть зависть? Что есть неприязнь? Зачем о них, того они не стоят…», — шептал мне кто‑то из оврагов горбатых, оттуда, где раздваивается и болит сердце, и разбивается на многие кусочки. И жалит, всё жалит кто‑то, и я заболевала ещё сильнее, а шёпот был сладок, и сомнения колебали мою душу… И крутились, крутились многие змеи, и поили меня смертным соком, и убеждали в нелепости терзаний, и было так тяжко, так сладко.

И я убеждалась, что ничего не понимаю, ничего не знаю о себе, о том, что меня мучает, и что такое то, что есть внутри меня. Да и кто из нас, кто знает себя так, как хотелось бы?! Кто может сказать: я — это… Что бы ни было говорено о себе, всё будет ложь. Узнать себя невозможно? Или…? Всю жизнь я хотела разгадать, что есть во мне. И приходила неизбежно к пониманию тщетности усилий. Усилий, направленных на проникновение внутрь самой себя, к тому, казалось бы, ясному, чистому, но при ближайшем рассмотрении туманному, в котором можно разглядеть что угодно, но только не своё лицо. Что угодно всплывёт в той мути, то, что владеет моим «я», но где же само это «я». Как до него достучаться.

А кто вместо него, кто вынуждает меня жить так, как я не хочу, делать то, что мне противно, говорить то, от чего потом меня тошнит… Кто они, эти неясные и таинственные хозяева моей внутренней жизни, моего «я», подталкивающие выплёскивать из себя не желанные мною слова, чувства, мысли… И всё не то, всё не то в моём существовании…

Все эти долгие годы я видела: жизнь владык, что руководили моими выходками, существовала внутри меня — независимо от меня. То, что внутри меня, это оно заставляло завидовать, бесноваться, ревновать, ненавидеть, совершать многое из того, что мне на самом деле противно и что сейчас я вспоминаю с тоскою.

«Почему я стала другой, почему я, Вера, не такая, какой была задумана ещё до моего рождения, до того, когда ещё не знала своего имени, когда ещё не была Верой?!» — в отчаянии вновь и вновь восклицала я. Ведь где‑то там, где меня ещё не было, там, в предначалии, я не могла быть задумана плохой, этого быть не может. Значит, я родилась хорошей. А потом?

О, нет. Я ничего не знала. И мне оставалось подчиниться этому, что жило во мне, и просто жить, жить…

Как я жила? Ну как может жить человек, который ничего не видит, ничего не знает, ничего не понимает, ничего не слышит. А главное, он при этом уверен, что видит, понимает, знает, слышит. Я торопилась, бежала, летела… Я всё боялась опоздать. Вот только куда, зачем…

Я была той речкой, которая мчится куда‑то по камням, ей больно, а она мчится, мчится. И некому её остановить. И мусор падает с чужих ног в неё, и грязь пенится на тусклых волнах, и барахтаются, плачут непонятные мрачные птицы над нею, клювы у них огромные, острые, глаза у них красные, крылья тяжёлые, бьют птицы крыльями по водам, уносятся куда‑то, наводят ужас глухой на всё живое…

А я всё бежала, бежала по острым камням, и не чувствовала, как больно израненным ногам. Мне было всё некогда, всё некогда. Мне некогда было поймать хотя бы одну из мыслей, что во множестве блуждали в голове, они стаями мышей бродили и рыли свои норы, и моя голова была полна этих грязных, гадких мышей. Мне некогда было понять одно из чувств, что кипели, кипели в душе, и заглянуть туда было страшно, там стенал ад, в том аду горела я сама, там было невыносимо от пламени, и неусыпаемый червь изводил мою душу в том страшном огне. А тем временем я просто, просто жила… Как живёт в отражении реки — высокое небо, а в том небе — случайное облако, уносимое рекою всё дальше, непонятно куда и зачем. Оно тает так же быстро, как и жизнь каждого, каждого….

«Вот так и наша жизнь, летит, как лист усталый, в мечтах о лучших днях, не ведая того, что так осталось мало, всего лишь миг, и вздох, и вот, последний шаг… и вот уже летят,

летят другие листья, им все равно, что там лежит в земле их брат, им хочется летать, все выше, выше, выше, ах, жизнь моя, где ты, где мой последний шаг…» — это строки из блокнота моего брата. Этот блокнот с десятком стихотворений я однажды украла у него и отослала в молодёжный журнал. Стихи опубликовали под моим именем. Богдан ничего не сказал мне на это.

С раннего детства мне и Богдану было привычным ощущать себя в окружении любящих родителей, нянек, бабушек, тётушек… Как хорошо было проснуться от того, что няня щекочет тебе пятки и шепчет какие‑то добрые слова. А брат ещё спит, и на губах его улыбка от того, что теперь и ему няня щекочет пятки. И солнце яркое, горячее, близкое, летит, летит по нашим лицам сквозь белый тюль. И движутся светлые блики, и свежие, свежие розы из открытых окон зовут из палисадника к себе, где тропинки, где шуршание гравия под ногами, где стрекозы. И голос мамы где‑то там, далеко: «Дети…!» И ветров шум в небесах, будто зовы ушедших в миры вечных страданий, в миры бесконечного покоя, среди них и мои предки… Кто вы, где вы, те, кто был до меня, в ком когда‑то текла та кровь, которая потом стала моей кровью…

Вот флаги эпохи, вот крики вождей, вот пушки грохочут, вот песни детей… Кто там покрывает саваном грудь, кто там умирает, кто там — всё забудь. Забыты рыданья, забыта любовь, всё пеплом покрыто, а жизнь всё идёт…

Вот я смеюсь, а кто‑то плачет, вот я и ещё кто‑то ненавидим друг друга, а потом миримся, а потом снова ненавидим. Сколько людей вокруг, сколько ссор, сколько дружбы, сколько лицемерия и потом раскаяния… Почему я плохая сегодня, и хорошая вчера? Почему я злая утром, и добрая днём? Откуда это? Что я есть? Куда это всё потом исчезнет, когда закроются мои глаза?

Мы все каждую ночь закрываем глаза, и сон объединяет нас, и мы становимся единым целым. Мы одинаково лежим, молчим, не видим вокруг тьмы, не слышим тишину, не чувствуем ночь. Нас так много, нас так много, нас — тьма, мы — сквозь все века — всюду мы. Вот снова мы растворились в том, что называется сон. И на всех стучит одно общее сердце. Но что за этим стоит, какие загадки, какие смыслы? И почему сон так похож на смерть? И что есть смерть, почему она есть, зачем она? А что есть рождение? Почему оно, зачем оно?

По вечерам, засыпая, я размышляла об этом, и мне становилось страшно от того, что там, до моего рождения, меня никто не знал, потому что я тогда не существовала, я была — кем? Я была смертью? Я была ничто, или нечто? Скорее — ничто? Или я была будущей жизнью? Тогда я сейчас — кто я сейчас, будущая смерть, это и есть я сейчас?! И вот, когда‑то меня не было на этом свете, когда‑то меня никто не знал, никто обо мне не думал, никто меня не любил, и я никого не любила. Но ведь и после меня, когда меня не станет, меня тоже никто не будет знать, и никто не будет меня видеть, и я никого не буду видеть и уже ничто не будет меня тревожить из того, что будет происходить на земле. И мне уже будет всё равно, помнят меня или нет. Или нет? Не всё равно? Меня не было, меня не станет, и что? И что?! Я никогда не буду? Навечно — нигде?! Навечно!!! В моём воображении возникала чёрная земля, внутри которой то, что когда‑то называлось мною, и этому — что? Этому не будет конца? Дрожь бежала по моему телу.

Страшное, ужасное, холодное сковывало мою душу, я не хотела больше думать об этом, слёзы проступали на глазах, но я уже не знала этого, я спала. В одной со мной квартире спали родители, спал брат, спали няньки. Но мне уже не было дела до них. Мне снилась слава.

Однажды, в далёком детстве, папа привёл нас с Богданом на Красную площадь на поклонение красному богу по имени Ленин. Я со священным трепетом вошла в мрачное «святая святых», и увидела что‑то страшное, что‑то непостижимое в виде «вечно живого». Вот оно. Куколка гения. Призрак могущества. Вот он, вождь всех времён и поколений, вот он, предмет народного обожания. Как уютно он лежит в своей норке, и с какой жадностью люди льются к нему любопытными реками, обступают безумными хороводами. Они льнут к нему, своему идолу, приобщаются к его смертным токам, заражаются его мертвенной бесконечностью, упиваются его чёрной святостью, поклоняются его адскому бессмертию. И ему, главной персоне массовых игрищ, центральной забаве государственных маскарадов, в центре всенародных ураганов — быть там, внутри кокона смерти, совсем не страшно! Потому что с ним все эти люди, потому что он для них вечный, вечный! Вот она, слава! Слава убаюкивает и согревает, слава делает тебя сильным!!! Так шептались во мне чьи‑то весёлые тени, обволакивали меня ядом. Я верила этим гусеницам, я слышала их завывание.

И тогда я решила — и слово это было горячо и наивно, страстно и бесповоротно — решила вот что: мне нужна слава! Вот достойная уважения цель жизни! Слава и только слава сможет спасти меня от этой страшной жизни, обещающей смерть по её завершении. Мне казалось, слава решит все проблемы, я буду счастливой… А дальше, говорила я себе, не важно… Я затыкала уши, надеясь таким способом не слышать внутри себя мыслей о смерти, и сердцем погружалась в мечты о славе.