Путешествие котуркульского крокодила. Начало

Александр Кириллов, 2023

Эта книга – история моего детства. Она обо мне, о котуркульских друзьях-товарищах и о том послевоенном времени в поселке Котуркуль (ныне Катарколь) на севере Казахстана, где я родился и прожил до совершеннолетия. Я писал эту книгу и больше года смотрел через волшебное окно времени на те события далеких 50-х и 60-х, печалился и наслаждался, извлекая из глубин памяти события тех лет и их участников. По прошествии множества лет я доставал из погреба своей памяти бутылки с «вином из одуванчиков» и открывал их одну за другой, вдыхая аромат своего детства, видел Синюху и скалистый Окжетпес, желтый песок на берегу котуркульского озера и зелень акаций на школьном дворе. Я извлекал волшебный напиток воспоминаний о моих детских годах и погружался в этот рай, который согревал меня, и я не хотел его покидать.

Дом на улице Карла Маркса

Микроавтобус подвез нас к дому на улице имени знаменитого немецкого философа, который никогда не бывал в нашем поселке и даже не знал о его существовании. Дом почти не изменился: двор закрыт на те-же серые дощатые ворота, те же голубые ставни на окнах, только клены постарели. Самый высокий клен отец назвал Сашей, а другой, поменьше, Юрой. В жизни все наоборот.

Сюда к воротам летом или осенью на грузовике привозили стволы срубленных деревьев, которые нам с отцом предстояло распилить, а потом расколоть и уложить в поленницу во дворе.

— Как ты будешь входить в дом, если в нем засели немцы? — спрашивал отец, стоя перед воротами этого дома.

— Открою калитку и буду стрелять очередями из автомата, — отвечал я.

— Нужно сначала бросить во двор гранату, — говорил отец.

В нем жила война. Она не оставляла его до конца жизни. И всю жизнь его мучил вопрос, почему он остался жив, а они погибли.

Чирухины уехали из этого дома на юг Кахахстана и директором техникума назначили Валентина Харитоновича Ким. Он не стал переезжать в директорский дом и предложил этот дом моему отцу. Мы переехали на один дом подальше от школы и настолько же поближе к озеру и к центральной улице, единственной асфальтированной улице в поселке, которая называлась — Ленинская. Дом, как и предыдущий, был бревенчатый, штукатуренный, беленый и крыт шифером. К дому примыкал просторный двор с железной и ржавой от времени крышей. Из двора можно было попасть в дом, в сарай и к дощатой уборной в огороде. Каждую лето в огороде появлялся стог сена, который корова за зиму съедала почти полностью. Дергать это сено с помощью специального крюка и кормить Майку было моей обязанностью.

В наш старый дом на Школьной въехали преподаватели Геннадий Алексеевич Шлагин и Майя Петровна Миронова. У них было двое детей: Коля и Лена. Старший Николай был моим сверстником, мы подружились и вместе проводили время пока он не уехал в Новосибирск учиться в десятом выпускном классе.

В новом доме нас окружали новые соседи. Против нашего дома жила семья Степановых. Хозяйку звали Лена, у нее была серьезная травма ноги, поэтому ходила она с палочкой, переваливаясь с боку на бок. Вместе с Леной проживала пожилая мама и дочка Надя. Белокурая Надя часто бывала нашем доме, она дружила с моим братом и любила с ним играть. В восемь вечера у Степановых закрывались ставни на окнах. Они ложились спать. Зато поднимались они с первыми петухами.

Наискосок от нашего дома жили Мукановы. Пожилой казах Муканов летом ходил в теплом стеганом халате, зимней шапке с лисьим мехом и кожаных сапогах. Ходил он медленно и наклонившись вперед, с палкой за спиной, засунув за эту палку свои руки. В семье Мукановых было четверо детей. Старшая жила в Алмате-Ате, вторая Катя была старше меня на четыре года. Третьим был Женя он был на год постарше, и самый маленький Пшук был немного младше меня. Возможно, что имя Пшук это аналог русского имени Паша, не знаю, но мальчика так звали друзья и родные. Ходила легенда о том, что родственники по какой-то причине затянули с обрядом обрезания и приступили к этой процедуре, когда мальчик уже вырос. Он вырвался и убежал из дома. Так и остался Пшук необрезанным.

Большой и тёмный Мукановский двор манил нас соседских мальчишек таинственными атрибутами потомственных скотоводов, запахами кожи, кумыса, курта и жареных в масле бурсаков. Мы бессовестно поедали румяные бурсаки и кислый сухой сыр курт.

Однажды я случайно увидел, как Женькина мать ставила себе пиявки на язык. Небольшая пиявка, плавающая в банке, на наших глазах превратилась в огромного червяка насосавшегося крови. Туберкулез был частой болезнью в простых казахских семьях. Не обошел он и наших соседей.

Как-то летом перед поездкой в пионерский лагерь, проходя обследование в районной поликлинике, я услышал как врач-рентгенолог сказала моему отцу:

— Как хорошо у мальчика зарубцевался очаг туберкулеза!

По-моему, родители мои были в шоке. Возможно это была ошибка. Но много лет спустя, когда я заболел орнитозной пневмонией, пульмонолог спросила меня, не болел ли я туберкулезом.

Не смотря, что Женька был старше нас на год, мы разноплеменные друзья несколько лет были неразлучны — Борис Фризен, Коля Шлагин, Женя Муканов и я. Вместе играли, вместе мечтали. Женя и Коля мечтали стать летчиками. А я с Борисом хотели стать моряками. Похоже, что детская мечта сбылась только у меня.

Одно из любимых мест наших игрищ была горка — возвышенность в 100 метрах от наших домов и недостроенное каменное здание пожарной части. Долгострой затянулся на несколько лет и позволил нам вволю насладиться этой «ничейной» территорией.

Однажды ранней осенью мы сидели вокруг костра в этом недостроенном здании.

— Эх, хорошо бы картошки напечь, — сказал я.

— Надо загнать козла, — сказал Женя.

На нашем языке это означало «забраться в чужой огород и украсть».

— И к кому мы будем загонять козла? — спросил Коля.

— Ко мне в огород, — сказал Женя.

Мы перешли улицу и в мукановском огороде подкопали несколько кустов картофеля, не вырывая ботву, выбирали только крупные клубни. Через полчаса мы палочкой выкатывали из углей черные картофелины и, обжигая пальцы, очищали их, беспрестанно дуя на них и на обожженные пальцы. Мы с большим удовольствием съели неочищенный до конца от сажи картофель и уже через час счастливые и чумазые гоняли мяч.

В день моего рождения, когда мне исполнилось 11 лет, старик Муканов сделал мне потрясающий подарок. Он посадил меня на лошадь. По казахским меркам я сел на лошадь очень поздно. Женька, например, стал наездником в пять лет.

Седла на лошади не было, она была пегой масти и очень толстая, как оказалось, жеребая. Я должен был съездить на кобыле к озеру на водопой. Мне помогли забраться на лошадь и дали в руки поводья. Кобыла пошла сама, она хорошо знала дорогу к озеру. Когда мы пересекали асфальтированную Ленинскую, я увидел пожилую женщину, идущую по обочине. Она шла по тротуару, если можно так назвать утоптанный участок земли, проходящий параллельно главной магистрали. Наши пути пересекались. Я, как воспитанный пионер, потянул поводья и остановил кобылу, желая уступить пожилой (так мне казалось) и полной женщине дорогу. Женщина тоже остановилась, в руке у не была авоська с продуктами, видимо, она шла из магазина домой. Наверное, это была первая лошадь в жизни сельской женщины, которая уступила ей дорогу.

— Плохая лошадь! — сказала женщина и не спеша прошла перед нами.

Я благополучно доехал на жеребой до озера и тут случился небольшой казус. Дойдя до кромки воды, лошадь неожиданно для меня наклонила голову и стала пить. Я чуть не свалился вниз через голову кобылы. Спасло меня от падения в воду только то, что я успел ухватиться за гриву лошади. Кобыла напилась, и мы тронулись в обратный путь. Моя первая поездка благополучно закончилась. Вскоре кобыла ожеребилась и рядом с ней стал бегать забавный рыженький жеребенок. Однажды через год, когда я вернулся с водопоя и спрыгнул с лошади, жеребенок подскочил ко мне и больно лягнул. Старик Муканов неожиданно споро подбежал ко мне и стал осматривать мои ребра. Но все обошлось. Приревновал, наверное, стригунок к своей матери.

В поселке случались пожары. Если где-то раздавалась сирена пожарной машины или появлялся в воздухе запах дыма, отец брал лопату и шел на горку, что находилась в двухстах метрах от нашего дома. С нее лучше видно, где горит. Однажды у соседей Мукановых кто-то ночью из хулиганских побуждений поджег стог сена. Их дом стоял через дорогу наискосок. В комнате было светло, как днем. Искры летели в сторону нашего дома. Мама и бабушка вязали узлы с вещами, а отец тушил с мужиками пожар. Оба дома тогда спасли.

Между нашим домом и ленинской улицей жили дед и бабка Пушкаревы. Дед был из казаков. Я видел однажды, как он в подпитии в фуражке и синих штанах с красными лампасами, сидя на коне, поднимал его на дыбы. Из огорода Пушкаревых к нам через щели в ветхом заборе пробивались длинные усы тыквы и к осени среди кустов нашей картошки красовались большие оранжевые плоды. Но мы никогда не брали соседскую тыкву. В нашей семье ее не ели почему-то. Это сейчас по прошествии многих лет я научился готовить тыквенный крем-суп с имбирем, кедровыми орешками и чесночными гренками. А, впрочем, вариантов великое множество. Мой знакомый турок говорит, что тыква — это десерт. Значит я умею готовить десертный крем-суп.

Иногда сосед Пушкарев появлялся в нашем доме, садился на порожек и просил отца налить стопку спирта. Семья у нас была непьющая, но спирт для компрессов был всегда. Отец наливал стопку и предупреждал, что это не разбавленный медицинский спирт. Пушкарев молча выпивал, крякал и, поблагодарив отца, сразу уходил. Сейчас он мне отдаленно напоминает героя актера Юрского из кинофильма «Любовь и голуби».

Однажды дед Пушкарев исчез. Он не появлялся в доме трое суток. Его жена обратилась в районную милицию. На четвертые сутки дед выбрался из своего подпола, где он сидел в темноте, пил самогонку и закусывал сметаной.

Итак, мы переехали в директорский дом, где до нас жили Чирухины, а еще раньше Каскеновы. Может быть, и Савиновы жили, но этого директора я не помню, маленький был.

Колю Шлагина определили в параллельный класс, но после занятий мы часто играли вместе. Мой новый друг был неугомонным придумщиком и изобретателем. Вокруг него всегда что-то горело и взрывалось. В баночке из-под валидола мы пробивали отверстия, засовывали туда туго скрученную фотопленку и поджигали. Самодельная ракета взмывала высоко в небо, оставляя за собой дымный след, а потом падала на соседскую крышу, и с шумом носилась там, стуча по ребристому железу.

Мы постоянно взрывали бутылки с карбидом, обворовывая сварщиков, набивая карманы своих штанов кусочками твёрдого и дурно пахнущего вещества. Частые взрывы и летающие осколки от бутылок из-под вина заставляли волноваться хозяек ближайших домов. Колю они прозвали «Шайтаном», а мальчишки подхватили это прозвище, и оно на долгие годы прилипло к моему товарищу.

Геннадий Алексеевич Шлагин, Колин отец, был мужчина видный и строгий, внешне он был похож на композитора Яна Френкеля, такой же усатый и был он мужиком рукастым. Его Москвич-401 наполовину был переделан его собственными руками, и Колька гордился своим отцом. Однажды Шлагин старший помог нам собрать большую деревянною машину. Колеса тоже были деревянные из кругов, отпиленных от бревна, и поэтому неровные. Сиденье мы обтянули кожзаменителем, положив туда стекловату для мягкости. Вместо руля в руках у нас были два рычага, поворачивающие переднюю ось. И возили мы друг друга по очереди на этом автомобиле целыми днями. Мы катали друг друга пока не развалились колеса, пока не порвалось сиденье и стекловата не оставила болезненные следы на наших ягодицах.

Шесть лет мы вместе встречали коров после пастбища, играли в настольный теннис, футбол, баскетбол, влюблялись в одноклассниц, дрались с мальчишками и между собой, увлекались музыкой, фотографией и радиотехникой. Лето мы проводили в пионерлагерях. Купались в озере, играли в спортивные игры, ходили в походы. В пионерском лагере мы научились работать на кинопередвижке Украина, получили удостоверение киномеханика.

В школе у мальчишек иногда вспыхивали ссоры. Отношения выходили выяснять после уроков к уличному туалету, где летом зеленела густая изгородь из акации.

В одном из таких поединков участвовал мой друг. Соперником Коли был Генка Климов по кличке"Рогатка". Звали его так потому, что пальцы на его руках были сросшимися от рождения и образовывали две уродливые рогатки."Клим"был физически силен и слыл отъявленным драчуном. Со стороны Коли это был мужественный поступок. Завсегдатаи мальчишеских дуэлей наверняка знали климовскую манеру вести поединок, но для нас это оказалось неожиданностью. Клим бил наотмашь, да так сильно и быстро, что Колька не успевал увернуться. Кроме того, климовские «рогатки»» не сжимались в кулаки, и его грубые уродливые конечности доставали соперника на таком расстоянии, на котором никакие нормальные руки не должны были доставать. Лицо у Кольки покраснело от многочисленных ударов, но он не сдавался и давал Генке сдачи при первой возможности. Клим не ожидал такого отпора от новичка и, явного преимущества не получилось.

Пройдет несколько лет, и они столкнутся вновь. Но прежде два лета подряд мы садились с Колькой на велосипеды и ехали в лес, где отрабатывали на поляне броски через бедро и через себя, руководствуясь тоненькой книжкой"Борьба самбо". Тренировались на совесть, до синяков, бросали друг друга по очереди на траву, падая иногда на жесткие корни деревьев, выступающие из земли. И вот, как-то раз вечером на центральной улице, которая в народе называлась просто"грейдер", Климов оскорбил Николая при девушке. Колька бросил его через бедро на асфальт и у Генки оказалась сломанной рука.

Надо сказать, что они не стали врагами. Я сам видел, как Клим при встрече первым протягивал моему другу руку. Видимо, уважал соперника.

У нас была традиция. В день рождения мы ходили друг к другу в гости без приглашения. Я к Коле ходил поздравлять зимой, он ко мне летом. Шли обязательно с подарком и чаще всего это была книга, которая подписывалась на форзаце. С Колей часто приходил двоюродный брат Виталий. Мы пили чай с конфетами и обсуждали свои мальчишеские дела.

Вот и сейчас на моем столе лежит синий фотоальбом с изображением бронзового конькобежца на обложке. На форзаце надпись:

— Саше в день рождения от Коли и Виталия. 26 июня.

В альбоме мои фотографии. В основном — детские. Собирала их мама.

Одним из серьезных наших увлечений была радиотехника. И, если в спорте я еще мог конкурировать с другом, то здесь он был явным лидером. Мы собирали радиоприемники, усилители, генераторы. Все это работало и доставляло нам огромное удовольствие. Мне памятно все: магия разноцветных радиодеталей, черные шляпки треногих транзисторов, запах канифоли, блестящие шарики расплавленного припоя. Наши дома находились в поселке недалеко друг от друга. Нужно было преодолеть всего один соседский огород и перейти улицу Карла Маркса. Мы прибили к заборам несколько высоких жердей и натянули между нашими домами медную проволоку от бобины. Я уже и не помню, хватило ли нам одной катушки зажигания или пришлось сращивать провод, но в этот вечер у нас заработал персональный телефон. К медному проводу были подключены обыкновенные наушники, второй конец которых мы присоединили к батарее отопления. Для вызова использовалась плоская батарейка. Если в телефоне возникало пощелкивание, значит абонент вызывает на разговор.

У бабушки Мани этот гаджет вызвал почему-то легкую тревогу. В первый же вечер мы никак не могли расстаться с другом, находя все новые поводы для общения. И, наконец, чтобы успокоить Марию Кондратьевну мы решили учить совместно уроки.

— Высоко в горы вполз уж и лег там в сыром ущелье, свернувшись в узел и глядя в море. Высоко в небе сияло солнце, а горы зноем дышали в небо, и бились волны внизу о камень…

Я"Песню о соколе"помню почти наизусть до сих пор благодаря изобретению моего друга.

Увлечение популярной музыкой и радиолюбительством соединилось в одном явлении, которое можно назвать радиохулиганством. Наш поселок стоял далеко от аэродромов и радиохулиганство почти не преследовалось. Простенькие генераторы на лампе 6П3С были у каждого третьего школьника нашего возраста. Это нехитрое устройство между собой мы называли"шарманка". На средних волнах звучал позывной радиохулигана, а затем модная музыка, которая иногда специально искажалась подергиванием кассеты на магнитофоне, чтобы не записал конкурент. Один мой одноклассник уехал после школы на юг России и вышел в эфир, после чего попал под суд. Там было строго с этим.

У моего друга Коли была рижская «Спидола». С ней мы и отправились как-то гулять по зимнему поселку, прослушивая на средних волнах музыку и радиообмен местных радиохулиганов. Из труб сельских домов валил дым, снег поскрипывал под ногами, а Коля нес радиоприемник в руках, демонстрируя мне направленные свойства магнитной антенны. Уже тогда в 60-х я постигал азы пеленгования.

— Вот видишь, самый сильный сигнал с этого направления, — сказал Николай, — значит радиосигнал поступает с юга.

Кто-то, не отвлекаясь на разговоры, раз за разом гонял в эфире одну и ту же песню"Satisfaction". Пользуясь радиоприемником, как пеленгатором, мы определили направление источника радиосигналов. Магнитная антенна безошибочно привела нас к сельскому дому, в котором жил один наш знакомый мальчишка. Мы обошли деревенский квартал и убедились, что"шарманщик"живет именно здесь.

— Ну что, зайдем к этому любителю Роллингов? — сказал Николай.

— Да он же сейчас обделается, — пытался остановить товарища я.

Но Колино лицо излучало решимость и мне ничего не оставалось, как последовать за моим другом.

В деревне дома закрывались только на ночь. Мы свободно попали сначала в сени, а затем и в прихожую простого крестьянского дома. Пахло свежеприготовленным борщом и еще чем-то съестным.

— Есть, кто живой, — громко спросил Николай, оставаясь стоять у входных дверей.

В соседней комнате случилась какая-то возня, раздался звук упавшего в воду предмета. В проеме двери показалась испуганная физиономия мальчишки и тут же исчезла. Уже через несколько секунд наш знакомый с бранью набросился на нас с кулаками. Он очень испугался и утопил УКВ приставку в ведре с помоями. Пришлось нам возмещать ему ущерб. Вручили мы ему новый генератор, и он продолжал"крутить"в эфире своих любимых"Роллинг стоунз".

В том месте, где углами сходились огороды наших соседей Гуминых и Пушкаревых, можно было перебраться через забор на территорию участка, где стоял легендарный техникумский спортзал. Говорят, что это высокое каменное здание построил в одиночку один ингуш. Камень добывали в карьере, что находился в лесу недалеко от поселка. В этом месте мы с бабушкой собирали любимые бабушкины рыжики.

В зимнее время этот оштукатуренный и беленый спортзал с высокими большими окнами был нашим любимым местом для проведения досуга. Здесь мы играли в баскетбол и волейбол, болели за наших боксеров, устраивали вечера танцев. В этом спортзале Павел Петрович Караганов пытался сделать из меня гимнаста, но гимнаста из меня не получилось.

Я продолжал ходить в красную школу, куда меня часто сопровождали собаки, которые знали, что у Сашки всегда в портфеле для них припасены кусок хлеба или даже косточка. Однажды одна крупная дворняга похожая на овчарку прожила у нас во дворе целый месяц и каждый день сопровождала меня на занятия. Позже она внезапно исчезла.

Майя Петровна Миронова подарила нам черного щенка ньюфаундленда. Мы назвали его «Пиратом». Я построил ему будку, утеплил ее, как мог, и кормил каждый день. Мы подружились. Через год из маленького щенка вырос огромный мохнаты зверь. Зимой Пират возил меня и Юру на санках в качестве ездовой собаки. Я уже не помню, как была устроена упряжь, но летал наш пес по деревенским улицам с огромной скоростью. Однажды он выпрягся и подбежал ко мне играя и не давая себя ухватить за ошейник. Продолжая играть, он подбежал к проходящей мимо женщине и встал на задние лапы, положив передние ей на плечи, не проявляя никакой агрессии. Я только запомнил, что собака оказалась на голову выше прохожей. Женщина от неожиданности или от страха упала на снег. История имела резонанс. Я был посажен под домашний арест, то есть наказан тремя днями без прогулок. Пирата посадили на цепь до весны. Когда сошел снег мне разрешили выпускать собаку побегать в огороде. Но Пират стал гоняться за курами, ловить их и наступать лапой на горло. Любимые бабушкины леггорны стали улетать через забор, спасаясь от мохнатого душителя. Но убежать удавалось не всем. Собаку снова посадили на цепь.

В поселке мне случалось видеть беспризорных собак. Одна из таких бездомных часто прибегала к Пирату. Однажды отец сказал, что у Пирата идет слюна и это один из симптомов бешенства.

— Это его подруга заразила вирусом! — сказала мама.

Пришел кто-то из опытных коллег-ветеринаров. Вердикт консилиума был однозначным. У Пирата серьезное вирусное заболевание. Отец застрелил Пирата и отвез на скотомогильник. Больше у меня собак никогда не было.

Однажды в этот дом отец принес старую списанную классную доску черного цвета и у нас во дворе появился «теннисный стол». Угол доски был подмочен, покоробился и шарик, попадая на это место часто менял траекторию непредсказуемо. Но такой пустяк не мог помешать нам с мальчишками наслаждаться пинг-понгом. Крытый двор не мешал нам играть в непогоду. Я не стал мастером спорта, но любовь к настольному теннису пронес через всю жизнь.

Почему-то в моей памяти сохранился эпизод, где я, придя с улицы, застал у нас в гостях тетю Машу Зимину. Время стерло ее черты. Но, вероятно, это была еще молодая женщина. Тетя Маша была женой единственного на весь поселок доктора. Доктор Зимин был худой и высокий, целыми днями он ходил по Котуркулю, обслуживая тысячи сельчан. Мне видится его образ в длинном пальто и шляпе, возможно, это уже моя фантазия. Однако точно помню, что в руках у доктора всегда был коричневый саквояж и курительная трубка во рту с профилем Мефистофиля. Мне кажется, что профиль на трубке был очень похож на профиль нашего земского врача. Доктора звали Петр Петрович. Я хорошо помню, как доктор Зимин приходил к нам в дом, ставил свой саквояж на стул и извлекал из него свои медицинские принадлежности. Стетоскоп холодил мне спину. Вечером папа будет ставить мне горчичники, и я дослужусь до капитана.

Позже в нашем поселке появилась амбулатория, а потом открыли больницу. Но я там был только однажды, когда навещал бабушку.

А мама с тетей Машей Зиминой в тот вечер о чем-то живо беседовали. Мама показывала балетные па. Она подпрыгивала и, высоко взлетев, била ножкой о ножку в воздухе. Балетная школа по прошествии двадцати лет еще жила в ней. А тетя Маша учила меня танцевать чарльстон. Они были еще очень молоды.

Я еще беру уроки игры на баяне. К нам домой приходит студент-репетитор Василий, он хороший баянист. Я еще иногда играю «Полонез Огинского» на школьных вечерах и разучиваю «Полет шмеля». А у мамы хранится любительская фотография маленького семилетнего баяниста, сидящего на сцене сельского клуба, исполняющего «Одинокую гармонь». На снимке совсем не видно меня. Только чубчик над баяном половинкой и большие черные валенки да пальцы рук, перебирающие круглые кнопочки правой клавиатуры и басов.

Иногда папа берет мой баян и на слух подбирает популярную мелодию тех лет и тихо напевает:

Спят курганы тёмные,

Солнцем опалённые,

И туманы белые

Ходят чередой…

Наша классная руководительница Мария Тапаевна Бекенова решила нас посадить так, чтобы за каждой партой сидел мальчик с девочкой. Меня вполне устраивал мой сосед по парте, но строгая учительница была непреклонна. По ее команде мальчишки и девчонки рассаживались на новые места. Дошла очередь и до меня. Мне было предложено сесть за вторую парту в среднем ряду с новой нашей одноклассницей Валей Федоровой. И тут я струсил и отказался сесть с ней рядом. Учительница настаивала, она обладала твердым характером, но и я был непреклонен. Эта девочка нравилась мне. Я, кажется, впервые испытал такое сильное влечение к противоположному полу. Но, вероятно, я еще не был готов к оказанию знаков внимания и ухаживанию. Почему-то вспомнилась шуточная фраза: «Мама, у нас в садике есть девочка, она мне нравится. Когда был тихий час, я хотел её поцеловать, но она лежала далеко, поэтому я в неё плюнул».

Нет, я не плевал в девочку. Но показывать свои чувства очень стеснялся. Пройдут годы прежде чем я возьму ее за руку, и мы дойдем до скалы, стоящей у дороги из Котуркуля в Щучинск, которая называлась «Прощальная сопка». Говорят, что до этой скалы казачки провожали своих мужей, уходящих на войну.

Тайно от родителей я сделал наколку тушью на левой кисти руки. Время стерло с руки имя моей первой любви, осталась только едва заметная точка, как напоминание о чувствах далекой юности и незавершенном гештальте.

В теплые июльские дни мы с моим другом Колей Шлагиным иногда ложились спать в палисаднике на раскладушках под открытым небом, где подрастали молодые клены, посаженные отцом и росли незатейливые мамины цветы. Иногда между раскладушками стояло ведро, в котором прятался будильник, заведенный на четыре утра. Так рано нужно было вставать, если мы шли на рыбалку. Но чаще мы просто лежали на свежем деревенском воздухе и глазели в глубокое звездное небо. В эти минуты и часы у нас «сносило крышу» от попытки осознать бесконечность времени и пространства. Мы оба любили фантастику, читали научно-популярную литературу и наши разговоры могли длиться часами.

— Ты представляешь, Саша, наши ученые смотрят в мощные телескопы во вселенную и видят там то, что было в прошлом, — говорил мой друг.

— Ну да, — соглашался я, — ограниченная скорость света приводит к большим временным задержкам.

— Скажи, сколько времени свет летит от Луны? — спрашивал меня Николай.

Он любил экзаменовать.

— А сколько километров до Луны? — говорил я, — и я скажу какое время движется до нас от нее свет.

— Больше 350 тысяч километров, — говорил Коля.

— Значит свет летит чуть больше секунды, — говорил я.

— Правильно! — говорил Коля. — А Солнце мы видим таким, какое оно было восемь минут назад.

— А другие звезды? — спрашивал я, — они ведь гораздо дальше.

— До других звезд нашей галактики годы световых лет, — говорил мой школьный товарищ, — а до других галактик и вовсе миллионы световых лет.

— Значит сейчас какие-то гуманоиды видят в свои мощные телескопы динозавров на нашей планете, — говорил я.

Иногда непогода прерывала наши «полеты в космическом пространстве», и мы переносили раскладушки во двор под железную крышу и засыпали под барабанную дробь ночного дождя.

Случалось, что в этот дом на улицу Карла Маркса приходила посылка от бабушки из Ленинграда. Посылочный ящик был подписан знакомым почерком. Фанерная крышка открывалась с помощью ножа с небольшим скрипом. В ящике неизменно лежали мандарины. Каждый фрукт был аккуратно завернут в белую бумажку, чтобы не испортились в пути. Комната наполнялась насыщенным цитрусовым запахом. В 1965 году бабушка Аня единственный раз приехала к нам в далекий поселок Котуркуль. Десять дней она провела, не выходя из дома, с ужасом взирая на потоки воды после ливней и не асфальтированные улицы, по которым без резиновых сапог пройти невозможно, на бездомных собак, сбивающихся в стаи и странноватых местных жителей, совсем не похожих на жителей Литейного проспекта.

Мы фотографируемся с братом на фоне зеленых кленов с нашими именами и садимся в автобус. Нам предстоит проехать дорогой, по которой в феврале 1964 года в мороз и метель бабушку Маню повезли в последний путь. Я прощаюсь с домом, в котором прожил 9 лет и уезжаю, наверное, навсегда.