Путешествие котуркульского крокодила. Начало

Александр Кириллов, 2023

Эта книга – история моего детства. Она обо мне, о котуркульских друзьях-товарищах и о том послевоенном времени в поселке Котуркуль (ныне Катарколь) на севере Казахстана, где я родился и прожил до совершеннолетия. Я писал эту книгу и больше года смотрел через волшебное окно времени на те события далеких 50-х и 60-х, печалился и наслаждался, извлекая из глубин памяти события тех лет и их участников. По прошествии множества лет я доставал из погреба своей памяти бутылки с «вином из одуванчиков» и открывал их одну за другой, вдыхая аромат своего детства, видел Синюху и скалистый Окжетпес, желтый песок на берегу котуркульского озера и зелень акаций на школьном дворе. Я извлекал волшебный напиток воспоминаний о моих детских годах и погружался в этот рай, который согревал меня, и я не хотел его покидать.

Раннее детство

В поселке Котуркуль, в котором я родился, существовала легенда. Однажды преподаватель средней школы вышла к озеру подышать свежим воздухом и увидела плывущего крокодила.

— Крокодил, крокодил! — закричала она.

Сбежались люди, спустили лодку, подгребли к крокодилу и, оказалось, что это обыкновенная коряга. С тех пор всех местных жителей, родившихся и выросших в поселке, называли котуркульскими крокодилами. Так и меня часто называл отец.

Я родился в Северном Казахстане в поселке, который ныне называется Катарколь, в старом бревенчатом доме на обыкновенных комнатных дверях. Роды принимала акушерка по фамилии Крекер. Она потребовала для роженицы твердую ровную поверхность. И тогда отец снял с петель комнатную дверь, положил ее на кровать поверх панцирной сетки и накрыл простыней. Никто уже не вспомнит, в какое время суток это было. Однако в сельском совете зафиксировано точно, что это случилось 26 июня 1951 года.

В этот год была страшная морозная зима, в Европе с гор сходило множество снежных лавин, начало работать коммерческое цветное телевещание, на Корейском полуострове велись активные боевые действия, в Лондоне прошел первый в истории конкурс красоты"Мисс Мира".

1951 год — по славянскому календарю — год белого филина. Пишут, что, как правило, люди рожденный под этим символом — суеверны, мнительны, очень замкнуты, жизнь их полна загадок, стоит отметить, что из них выходят неплохие мудрецы, провидцы, экстрасенсы.

Я мало суеверен и, еще меньше мнителен, возможно, немного замкнут, в жизни никаких загадок, мудреца и провидца из меня не получилось, а экстрасенсом стала моя жена Людмила, которая тоже родилась в 1951 году.

Я только однажды видел тот дом, старый, бревенчатый, не обшитый и не штукатуренный дом, в котором я родился на дверях. Дом был продуваем всеми холодными сибирскими ветрами, в нем ветхим было все: и крыша, и потолок, и пол, и рамы. Зимой в доме было холодно и мама, боясь за здоровье маленького ребенка, обратилась за помощью к директору техникума, попросила двух студентов, чтобы как-то утеплили этот казенный, очень холодный, отслуживший уже свое старый деревенский дом.

— Нет! — сказал Савинов, — возьмите коровье говно, перемешайте с соломой, помесите ногами и сами, как моя жена, обмажьте дом.

Так и сказал, не навоз или еще как-то, а грубо, нецензурно и даже оскорбительно для молодой женщины, приехавшей из Ленинграда. Но мама, по-моему, не обиделась на директора, возможно, время было такое и люди. После войны прошло всего лишь 6 лет, еще был жив Сталин.

Я прожил в этом поселке почти 18 лет, пока не поступил в 1969 году в военное училище в Ленинграде. И всю жизнь помнил своих братьев и сестер-крокодилов: Аминовых, Асафовых, Бердник, Боргуль, Вал, Габченко, Госсен, Дорониных, Долженко, Дорошенко, Задорожних, Ионовых, Мельник, Рязановых, Солониных, Степановых, Мукановых, Николаевых, Трифоновых, Фризен, Штандеевых, Шпрингер и единственную девочку-казашку в нашем классе Таню Бекенову. Казахов тогда в нашем поселке было мало. Котуркуль — казацкая станица с середины 19 века. И удивительно то, что в послевоенное время, когда я родился, и после начала перестройки, когда случился исход русских и немцев, и в наше время — всегда в поселке проживало примерно 3000 человек.

Неизменным атрибутом многих домов в нашем поселке были ставни, которые закрывались на ночь. Закрывались они изнутри дома. На поперечной металлической перекладине крепился штырь, который через отверстие в стене засовывался вовнутрь дома и закреплялся изнутри. Так дом превращался в крепость и защищался от воров, непогоды, чужих взглядов и камней, брошенных хулиганами.

Через год после моего рождения нас переселили в другой, более теплый, крытый новеньким шифером, отштукатуренный и выкрашенный белой известью дом. А старый дом вскоре разобрали по бревнышку и куда-то перевезли. Больше я о нем ничего не слышал. В новом доме у нас было две комнаты. В одной жили папа с мамой, а в другой я с бабушкой Маней. В третей комнате жили другие люди, у них был отдельный выход. Бабушка учила меня грамоте, кормила, гуляла со мной, читала книжки, рассказывала о своей жизни. Она владела несколькими иностранными языками. В три года я бегло читал, рано научился писать и считать.

Когда к нам приходили гости, маленькому Саше давали детскую книжку и просили прочитать несколько строк. Я читал, вероятно, достаточно бегло. Гости удивлялись и предполагали, что я выучил страницу наизусть. Тогда бабушка открывала текст на другой странице, и всякие сомнения у гостей исчезали. К школе я был подготовлен очень хорошо.

Я помню себя, наверное, с 2-х или 3-х лет, моих первых друзей, соседских мальчишек и девчонок, их родителей, наши безобидные игры.

Через один дом, у самой школы жил конюх Иван Иванович Дридигер. У него было трое детей: Эльвира лет шести, мой сверстник Ваня и совсем маленький кривоногий Витька. Эльвира часто появлялась у нас возле дома и тихим голосом говорила:

— Komm spielen.

— Что она говорит? — спрашивал я бабушку.

— Эльвира зовет тебя играть, — переводила моя образованная бабушка.

— Можно я пойду к Ване? — спрашивал я.

Когда меня отпускали, я садился на свой красный трехколесный велосипед и крутил педали изо всех сил, стараясь не отстать от взрослой подружки.

У дома дяди Вани стояла двухколесная бричка, выкрашенная в голубой цвет, с одним металлическим сиденьем. Было огромным удовольствием забраться на эту двуколку и покачаться на рессорах легкого экипажа.

Сначала техникумская конюшня была у нашего дома, я часто видел, как Иван Иванович запрягает коней. С раннего детства я знал для чего служит хомут, дуга, подпруга, оглобли. Потом лошадей перевели в другое место, конюшню стали разбирать, мы играли в ней в прятки и воровали через полуразвалившееся здание мак у соседей Чирухиных, проникая на их огород.

Во дворе у Дридигеров мы играли с Ваней новенькими подковами, любили сидеть в седле, изображая из себя всадников. Вокруг нас бегал годовалый Витька на своих абсолютно круглых ножках. Бабушка говорила, что это рахит от нехватки витаминов. Иногда Ванька начинал крутиться вокруг себя, странно закидывая голову.

— Что с ним? — спрашивал я Эльвиру.

— Он болеет, — отвечала, она.

Потом я привык к Ванькиным выкрутасам. Его странные приступы быстро проходили.

Редкая машина проезжала по нашим неасфальтированным деревенским дорогам, заросшим спорышом и гусиной лапкой. Бесштанная и часто сопливая детвора с утра до вечера в погожий день крутилась на улице. Опасность представляло только озеро, где можно было утонуть да белена, что росла вдоль заборов. Так что выражение «белены объелся» знаком мне с раннего детства. Не однажды я слышал, что чей-то маленький ребенок попробовал семена белены, похожие на семена мака и отравился.

А Вы ели семена мака не магазинные, а прямо из подсохшей коробочки, что выросла в Вашем огороде или у соседа? У соседа вкусней. Если без спроса, то это называлось «загнать козла в огород».

Сорванную головку мака нужно потрясти, должен быть слышен стук сухих зернышек о стенки. Острым перочинным ножиком можно срезать верхушку коробочки или просто откусить и вытряхнуть темные мелкие семена себе на ладонь, а потом медленно высыпать содержимое ладони себе в рот и наступало блаженство. А какие пироги пекла бабушка из мака! Объеденье.

Что мы только не ели на улице в детстве! И ведь не голодали. А не могли пройти мимо цветущей акации, чтобы не полакомиться молодыми желтыми цветами. А паслён — этот черный родственник помидоров черри. А ведь не мыли, срывали с куста зрелые ягоды покрупней и в рот, и ни одного расстройства. Мы ели какие-то калачики, заячью капусту у озера на релке вместе с песком, дикий щавель и лук в лесу на луковой горке и, конечно, ранетки. Здесь не обходилось без «козла в огород» к частникам или в совхозный сад. Яблони росли не у всех. Это не морковка, которую можно вырвать из земли в любом огороде, вытереть об штаны и тут же съесть с хрустом. Яблочки собирали в подол рубахи, набивали карманы и бегом, чтобы никто не видел.

Против окон нашего дома стоял простенький домик на две семьи. В одной из половинок жила тетя Шура Рязанова с мужем и двумя детьми: Людмилой и Вовкой. Вовка был моим ровесником.

В другой половине, состоящей из комнаты и кухни, жил ингуш Ахмед с женой Зиной. У них было трое детей, с ними еще жил подросток — брат Ахмеда. Мы все вместе играли в огороде. Забора между участками не было. Иногда возникал конфликт. Обиженная дочка Ахмеда бежала к родителям и жаловалась. Эльвира бежала к отцу. Дети разбегались по своим территориям. На арену выходили взрослые и начиналась перебранка. С нашей стороны стоял один Иван Иванович, со стороны Ахмеда его супруга и многочисленные родственники. Все заканчивалось миром и через несколько дней мы снова все играли вместе, забывая про границы участков.

Но не всегда все заканчивалось благополучно. Рядом с нашим домом стояла саманная мазанка. В ней жила еще одна семья ингушей. Вероятно, это была молодая пара, у них был единственный сын примерно моего возраста по имени Гафур. Мы часто играли с мальчиком, я бывал у них дома. В их скромном жилище пол был не дощатый, как у нас, а глиняный.

Однажды я видел из окна сарая, как пьяный мужчина, пошатываясь, зашел в сеновал через прореху в заборе, потом вышел и направился мимо нашего дома по улице. Позже бабушка рассказывала, что какой-то парень зашел в дом наших соседей, потом из дома появился окровавленный отец Гафура. У него была серьезная травма головы. Выяснилось, что это была месть. Мужчину задержали и судили. Бабушку привлекли в качестве свидетеля. Оказалось, что пьяный мужик заходил в сеновал, чтобы открутить зуб от бороны.

Ингушей в поселке было много, в Казахстане они появились в результате депортации, но в конце пятидесятых почти все они вернулись на этническую родину.

Воду в поселке брали из колодцев или из озера. Для удобства на озере были сооружены деревянные мостки. Ближайший к нам колодец находился на территории школы, воду носили в ведрах на коромысле или возили во флягах на тележке, зимой на санках. Позже в поселке построили водокачку, и вода подавалась из скважины.

Для преподавателей техникума проблема воды была решена просто. По домам ее развозил водовоз. Фамилия водовоза была Шоль, он был из волжских переселенцев.

— Wasser! Wasser! — кричал водовоз, подъезжая на рыжей лошадке, запряженной в обледеневшие санки с бочкой.

— О! Wasser! Шоль приехал, — говорила бабушка Маня и быстро одевалась.

Если дома был отец, то выходил и он. Водовоз ведром на длинной ручке наполнял два металлических бачка, в которых у нас хранилась вода в холодных сенях. Моя работа заключалась в сбивании палкой с саней многочисленных сосулек. Рыжая лошадка косила глазом и, наверное, завидовала мне, одетому в теплое пальто и зимнюю шапку. В летнее время водовоз Шоль подолгу мог задержаться у нашего дома, чтобы поболтать с бабушкой на немецком или поговорить с отцом о политике и международном положении.

С Вовкой Рязановым и Борькой Фризеным мы и проводили все беззаботное дошкольное время. Вовкина мама тетя Шура — боевая, полноватая, не лишенная привлекательности женщина запомнилась мне фразой:

— Кушай, Сашка, сало! Будешь жирный, красивый. В ее доме всегда было соленое свиное сало, белое, толстое, в четыре пальца. А еще в доме хлебосольной тети Шуры я впервые попробовал пирожное хворост, изумительные хрустящие соленые белые грузди и сладковатую белую бражку. Вовкин отец казался гораздо старше тети Шуры. Ходил он медленно с палочкой, немного отклонившись назад. Наше любимое место отдыха летом было большое котуркульское озеро. Это одно из красивейших озер курорта Бурабай, на берегу которого в сосновом лесу располагались несколько пионерских лагерей. Высокая песчаная коса, поросшая старыми соснами, делила озеро на две неравные части. Меньшая часть, заросшая камышом, в поселке называлась болотом и со временем совсем обмелела. Песчаная коса называлась релкой. Дно в этом месте озера было чистым, свободным от камней и пляж тянулся на сотни метров. Был и другой пляж, примыкающий к поселку, но он был в основном каменистый.

— Куда пойдем сегодня, на релку или на камни? — обычно спрашивали мальчишки перед купанием.

Мне не разрешали без взрослых бывать на озере, но Вовка тайком бегал на озеро купаться. — — Вовка, если утонешь в озере, домой не приходи! — кричал Вовкин отец.

Сейчас эта фраза кажется избитой, но тогда она звучала искренне и была наполнена тревогой за сына.

Как-то тетя Шура заболела и слегла в больницу. Все хозяйство осталось на Вовкином отце: и корова, и куры, и поросенок. Без тети Шуры Вовкин отец впервые самостоятельно доил корову. Когда он зашел в дом после дойки, молока в подойнике было на дне, а из кармана старенького помятого пиджака вытекало парное молоко. Видимо, он, действительно, был гораздо старше своей жены.

Однажды в совхозном саду за болотом, который охранялся верховым сторожем мы, с мальчишками, разбившись на пары, «загнали козла» и наелись вволю ранеток. Я с товарищем спрятался в кустах за деревьями и ждал Вовку с другом, которые решили набрать в подол рубахи яблок и отнести домой. Вскоре мы их увидели. Мальчики шли по тропинке, зажав в кулачках концы рубахи, заполненной дикими мелкими яблочками. Они о чем-то мирно беседовали.

— А ну стоять! — крикнул мой товарищ. Вовка от неожиданности высоко подпрыгнул, оба мальчишки отпустили концы рубашек, яблочки посыпались на траву, и уже в следующий момент, быстро оценив обстановку, Рязанов бросился на меня с кулаками. Я не ожидал такой реакции на безобидную шутку и еле отбился тогда.

Вовка был крепышом, но я не уступал ему и давал сдачи, но однажды, когда все «аргументы» в нашей ссоре иссякли, Володя схватил, валявшийся на земле, ржавый кусок выхлопной трубы и двинул мне по носу. Так и оставил мне искривленную носовую перегородку на всю жизнь на память мой закадычный дружок и сосед — Вовка Рязанов.

Еще одним моим другом детства был Борька Фризен. Рыжий, конопатый, физически очень сильный немец. Борька жил без отца. Нам он говорил, что отец погиб на фронте. Мы соглашались, хотя и понимали, что все мы родились через шесть лет после окончания войны. Маму Бориса звали Марта, а старшую сестру Катя. Жили они бедно, в маленьком глинобитном домике, совсем рядом со школой. Фризены держали корову, которую Борька обслуживал, и от того, наверное, был крепче нас, как-то взрослее. А еще у Бориса были родственники в Канаде. По-моему, это был мамин брат, то есть его дядя. Иногда из Канады приходила посылка с подарками, и мой друг становился счастливым обладателем супермашины с моторчиком, таких машинок в Советском Союзе тогда не делали. А однажды дядя прислал Боре красивую зимнюю куртку с белым меховым воротником. Таких курток наша деревня не видывала. Каждый день Борька кормил корову, гонял к озеру на водопой и убирал в этой куртке навоз. Я не знаю, как сложилась судьба у Вовки, говорят, что он появлялся через много лет и спрашивал у моих родителей обо мне. А вот Борис работал физруком в школе соседнего поселка. Он, возможно, не уехал из Казахстана, хотя многие его этнические собратья в девяностые подались в Германию в поисках счастья.

У нас всегда была корова, пока мы жили в простом деревенском доме и не переехали в дом городского типа. Корову доила бабушка. После дойки коровы бабушка приносила парное молоко в подойнике и наливала мне стакан.

В мою обязанность входило прокручивать молоко на сепараторе, отделять сливки от обрата. Сметана из сливок получалась густая, желтая, настоящая. Сепаратор был не электрический, а простой, механический с большой алюминиевой чашей сверху и ручкой для прокручивания молока. Я с раннего детства безошибочно и быстро мог собрать сепаратор, это мне доставляло даже некоторое удовольствие. После прокручивания молока в мою обязанность входило мыть детали сепаратора, вот это я не любил делать, воды проточной не было, воду приходилось греть на плите или кипятильником в ведре, затем наливать ее в таз и в тазу отмывать от жира каждую деталь, особенно досаждали чашки барабана, их никак не удавалось отмыть от жирного молока. И это, когда на улице солнце и под окном нашего дома ждут тебя мальчишки и зовут играть на улицу.

— Са-а-а-ша! — кричат мальчишки, у них в руках мяч. Нас ждет футбол на горке. Мы делимся на две команды и играем до темна, пока виден мяч. Иногда выручала бабушка. Она мыла за меня сепаратор или посуду, и я счастливый убегал играть. Однажды я так торопился, что свалился с крыльца и ударился лицом о деревянные ворота. Над глазом вздулась шишка, мать страшно ругалась и прикладывала холодную металлическую ложку к опухоли над глазом.

Травмы случались у меня периодически. Однажды я уселся за мамину швейную машинку и прошил себе иголкой палец. Другой раз я перевернул свой детский велосипед и раскручивал за педаль заднее колесо. Рука соскочила с педали и пальчик провернуло между цепью и звездочкой. В этот раз было больней. Пальчик распух и ночью я спал плохо.

А еще я с детства сбивал масло в маслобойке. Наша маслобойка была деревянной и напоминала узкий бочонок из досок, стянутых тремя металлическими обручами. Вверху маслобойка закрывалась крышкой с отверстием посередине. Из этого отверстия торчала палка с крестовиной на конце. В крестовине были проделаны четыре больших отверстия. Я зажимал маслобойку между ног и колотил по сметане крестовиной до тех пор, пока она не превращалась в затвердевший кусочек масла. Это было достаточно скучное занятие. Ведь не телевизора, ни видеомагнитофона тогда не было.

Первую нашу корову звали Жданка. Я ее плохо помню, так как был совсем маленький. Вторую корову звали Майка, она была красной масти, у нее были черные круги под глазами и рога, загнутые вовнутрь. Майка была очень агрессивна, постоянно вступала в единоборства с себе подобными и неизменно побеждала. Зимой я гонял Майку на водопой. На озере, во льду было прорублено несколько лунок, из которых коровы пили. Коров водили сюда на водопой почти со всего поселка, так что, когда мы появлялись с Майкой, одна или две скотины всегда уже пили озерную воду. Майка подходила хозяйкой и первым делом очищала себе пространство от конкуренток, откидывая взмахом головы ближайшую корову от лунки и угрожающе двигалась к другой. Редкая корова вступала с Майкой в единоборство, они словно чувствовали ее превосходство и, как правило, сразу сторонились и отступали. Если, все же, какая-нибудь буренка и решалась пободаться с Майкой, то поединок их длился не долго. Майка побеждала всегда.

Почти каждый год коровы приносили теленка. Его всегда ждали и к выходу бычка на белый свет стелили в углу прихожей дома сено. Отец приносил с мороза дрожащего теленочка, завернутого в старое одеяло и клал на сено. Ночью теленок начинал вставать, и будил всех, шумно падая раз за разом. К утру он уже стоял на своих шатких ножках и долго-долго писал тонкой струйкой. Бабушка Маня подставляла посудину, чтобы как можно меньше влаги попало на пол. Первой пищей теленка было молозево, которое появлялось у коровы незадолго до отела. Молозево гораздо гуще молока и имело желтый цвет. Если рождалась телочка, то ее обменивали на бычка, которого окармливали в течение года и забивали на мясо.

Помню, как бабушка приносила от курицы-наседки вылупившихся цыплят и складывала на газетку, постеленную на столе. Она оставляла меня сторожить еще влажных цыпляток, чтобы они не свалились со стола, а сама спешила к квочке, чтобы та не затоптала цыплят или хищница-кошка не сделала свое черное дело. Стол постепенно пополнялся новыми жильцами и уже через час-другой желтые обсохшие комочки начинали активничать, вставать и делать свои первые шаги, подходить к блюдцу с водой, а потом находился акселерат, который вдруг довольно быстро перемещался по газетке, доставляя мне беспокойство и держа в напряжении. Вскоре все заканчивалось, и цыплята переезжали в картонную коробку на полу, а дверь в комнату плотно закрывалась от кошки. Птичка для кошки — это еда, тем более для деревенской.

Через несколько лет мы будем жить уже в другом доме, у меня будет подрастать братишка Юра. Однажды утром он проснется и прибежит к родителям в кровать, пригреется там и заснет. Папа с мамой встанут и будут работать по дому, а Юра будет спокойно досыпать в их кровати. На улице было морозно и форточку родители не открывали, но над шкафом была открыта небольшая круглая амбразура для проветривания, которую закрывали на крышку. Вот в эту амбразуру и залетела с улицы синичка. Птичка сделала по комнате пару кругов и уселась на верхушку ковра над головой у Юры. Свидетелем проникновения в дом птицы оказалась рыжая кошка. Это была настоящая сельская кошка, не избалованная вниманием, исключительной задачей которой была ловля грызунов. Впрочем, вода и молоко у нее всегда были в ее мисках в углу прихожей. Я из соседней комнаты увидел, как что-то рыжее метнулось на родительскую кровать и в следующий момент повисло, вцепившись в ковер над головой спящего брата. Птица вспорхнула и тут же пересела рядом на ковер. Кошка бросалась на ковер раз за разом, пытаясь схватить синичку. Я вдруг услышал пронзительный крик проснувшегося Юры:

— Мочалка! Мочалка!

На крик прибежала мама и полотенцем прогнала рыжую кошку. Она боялась, что кошка поцарапала младшего брата, но все обошлось. Птицу с трудом поймали и выпустили на улицу. А в амбразуру отец вставил моток стальной проволоки и птички больше к нам не залетали. Наверное, Юре не нравилась жесткая мочалка, которой его моют, возможно ему уже тогда читала бабушка «Мойдодыр» Корнея Чуковского.

А от бешеной мочалки

Я помчался, как от палки…

Мне было три года, когда мама, гладя меня по голове, обнаружила под волосяным покровом пораженный участок кожи.

— Стригущий лишай, — поставил диагноз отец.

Меня положили в больницу в районном центре. Больница находилась у самого въезда в Щучинск со стороны Котуркуля. В большой палате находилось человек десять взрослых и детей. Рядом со мной лежал какой-то мужчина, перебинтованный с ног до головы желтыми бинтами, он был похож на мумию. Еще живы были израненные на страшной войне солдаты.

Я все время плакал. Наверное, это простительно, когда тебе три года и ты впервые был оторван от мамы.

— Ты чего плачешь? — спрашивали меня медики и больные.

— Родителей жалко! — отвечал я, всхлипывая.

Почти каждое утро меня водили на экзекуцию. Медсестра сажала меня на свои колени и пинцетом выдергивала волосы из пораженного участка головы, мне было больно и у меня текли слезы. Казалось, что это длилось бесконечно долго. Потом она брала стеклянную коричневую банку с синтомициновой мазью, которую врачам привез мой папа, так как не было этой мази в больнице, и смазывала мне пораженный участок. Белая эмульсия приятно холодила голову, а легкий специфический запах говорил, что мои мучения на сегодня закончились.

Наша больница стояла на небольшом пригорке, рядом с дорогой, ведущей в поселок Котуркуль, никакой ограды не было, а была насыпь из отходов сгоревшего угля. Шлака было много, печки в больнице топились углем, а сгоревший антрацит высыпали в нескольких метрах от входа в лечебный корпус. Обе дороги, огибающие больницу на пригорке, вели в сторону железнодорожного вокзала. Иногда можно услышать протяжный гудок паровоза. Он был где-то здесь, совсем рядом.

Мальчишки собирались со всех палат в стайку и ходили гулять во двор. Я был самым маленьким в этой группе. Мы во что-то играли. Запомнилось, что у кого-то из мальчишек был самодельный лук и стрелы. Наконечник стрелы был сделан из куска жести от консервной банки, он был очень острым. Выпущенная из лука стрела иногда впивалась в доску. Мне тоже дали выстрелить. Мой первый выстрел был неудачным, стрела упала, не долетев до мишени.

Я все меньше плакал, привыкал к неприятной утренней процедуре. Мне тогда было невдомек, что все две недели, пока я лежал в этой районной больнице, рядом со мной была моя бабушка. Она сняла комнату в Щучинске, каждый день приходила в больницу, общалась с медицинскими работниками, приносила для меня еду и наблюдала за мной исподтишка. Шел 1954 год. По инициативе Н. С. Хрущёва при праздновании 300-летия Переяславской Рады полуостров Крым (Крымская область) передан из состава России в состав Украины в знак вечной дружбы русского и украинского народов. В США объявлено о том, что на Маршалловых островах успешно прошло испытание водородной бомбы, мощность которой более чем в 500 раз превосходила бомбу, сброшенную на Хиросиму в 1945 году. Пепел с испытаний американской водородной бомбы на атолле Бикини накрыл в открытом океане японскую рыболовецкую шхуну «Фукурю-мару». Все 23 члена экипажа получили критическую степень заражения. 26 июня, в день моего рождения — в Обнинске запущена первая в мире промышленная атомная электростанция.

17 сентября — создан советский ядерный полигон на архипелаге Новая Земля. На Тоцком полигоне (Оренбургская область) впервые в СССР состоялись войсковые учения с применением атомного оружия. Интересно, куда дули в то время ветра? В 1986 году много писали про радиоактивный дождь над Гатчиной, от которой до Чернобыля примерно 1000 километров, столько же от Оренбурга до моего поселка. Как любили мы бегать босиком после дождика по мокрой траве!

По прошествии более полувека, приехав на родину из другой страны, я всматриваюсь в строения на развилке Щучинских дорог, ищу глазами мою первую больницу и серую насыпь из шлака, но не нахожу. В городе давно паровое отопление, да и больницу уже отстроили новую многоэтажную. Неподалеку возвышается громадина профессионального лыжного трамплина, недалеко стоит указатель «Гольфклуб». Другой мир, другие времена. Вот только в ушах моих стоит тот волшебный свист черного паровоза и вспоминается едва уловимый запах синтомициновой эмульсии.