Путешествие котуркульского крокодила. Начало

Александр Кириллов, 2023

Эта книга – история моего детства. Она обо мне, о котуркульских друзьях-товарищах и о том послевоенном времени в поселке Котуркуль (ныне Катарколь) на севере Казахстана, где я родился и прожил до совершеннолетия. Я писал эту книгу и больше года смотрел через волшебное окно времени на те события далеких 50-х и 60-х, печалился и наслаждался, извлекая из глубин памяти события тех лет и их участников. По прошествии множества лет я доставал из погреба своей памяти бутылки с «вином из одуванчиков» и открывал их одну за другой, вдыхая аромат своего детства, видел Синюху и скалистый Окжетпес, желтый песок на берегу котуркульского озера и зелень акаций на школьном дворе. Я извлекал волшебный напиток воспоминаний о моих детских годах и погружался в этот рай, который согревал меня, и я не хотел его покидать.

Бабушка Маня

Моя бабушка была дочерью генерала царской армии. В начале 30-х годов она потеряла мужа и осталась с маленьким ребенком одна. В первую блокадную зиму Ленинграда в булочную, где находилась бабушка попала авиационная бомба и не разорвалась. Потом от голода у нее на глазах умерла родная сестра. А, когда в 1951 году родился я, она оставила Москву и навсегда переехала в Казахстан.

Моя бабушка — Мария Кондратьевна Кириллова (Шишковская), мамина мама, родилась в 1896 году. Ее отец был военным, и семья часто переезжала из гарнизона в гарнизон. Маша была младшим ребенком в семье, у нее были две сестры и брат. Ее маму (мою прабабушку) звали Мария Станиславовна Шишковская (Красинская). С начала 20-го века они жили в Москве.

Во время русско-японской войны генерал-майор Шишковский К.К. в бою под Дашичао был ранен в руку пулей"дум-дум"со смещенным центром тяжести. Ранение оказалось тяжелым. Он умер в 1912 году, когда Маше было 16 лет.

Старшая сестра бабушки Люся умерла при родах и это потрясло сестер Шишковских настолько, что Мария вышла замуж достаточно поздно, а средняя — Янина так и осталась одинокой до самой своей смерти. Примечательна судьба брата бабушки — Богдана. Молодым офицером он воевал с японцами, был награжден орденом, а после войны поступил в Михайловскую артиллерийскую академию в Санкт-Петербурге. После революции Богдан работал на Богородском снаряжательном заводе (в Электростали), в тридцатые годы в должности главного инженера. Умер он в 1935 году от воспаления легких.

Мария Кондратьевна Шишковская вышла замуж за Кириллова Алексея Матвеевича. Родом он был из Вольска Саратовской губернии. В семье моего деда было семеро детей, двоих из них Алексея и Николая воспитала его бабушка. Говорили, что она была зажиточной, то есть жила в достатке.

После замужества бабушка Маня проживала с мужем в Санкт-Петербурге на Петроградской стороне в доме на Большом проспекте. Этот дом описал в своих мемуарах художник Илья Глазунов. Бабушка Маня знала их семью. Двухкомнатная квартира Кирилловых находилась на пятом этаже. В квартире вместе с ними проживал родной брат Алексея Матвеевича Николай Кириллов со своей женой Антониной.

В 1926 году у Марии Кондратьевны родилась дочь Лена, моя мама. Рожать бабушка ездила в Москву, там проживали сестра Янина и брат Богдан, возможно, еще жива была ее мама Мария Станиславовна.

Крестила дочку Мария Кондратьевна в Базилике святой Екатерины на Невском проспекте. Шишковские были поляками католической веры.

Алексей Матвеевич в начале тридцатых годов работал в тресте и занимался разработкой силикатного кирпича. Летом 31-го он стал участником драки, в результате которой получил травму и вскоре скончался. Маме тогда было только четыре года. А деду не было и сорока. Похоронили его на Новодевичьем кладбище Ленинграда.

Бабушка Маня больше не вышла замуж. Она изучила бухгалтерское дело и работала в каком-то тресте до самой войны, пока ее организацию в 1941 году не эвакуировали из Ленинграда.

Потом были блокада города, бомбежки, голод и холод. Осенью 1941 года у Марии Кондратьевны украли все продуктовые карточки. Это произошло в булочной недалеко от дома. Налет германской авиации произошел внезапно, без объявления и воя сирены воздушной тревоги. Бежать в бомбоубежище было поздно. На улице уже слышны были взрывы. Бабушка Маня стояла в коридоре булочной, прижавшись к какому-то шкафу. Вдруг раздался сильный грохот и треск ломающегося дерева. Шкаф упал на Марию Кондратьевну, придавив ее к полу. Помещение наполнилось пылью. Люди приподняли огромный шкаф, помогли ей подняться. Кто-то крикнул:

— Смотрите!

Все посмотрели на стену, где совсем недавно стоял шкаф. В развороченной стене отчетливо видна была неразорвавшаяся авиационная бомба серого цвета. Она прошила несколько этажей, проламывая перекрытия и стены старого купеческого дома и застряла в стене как раз за шкафом, у которого стояла Мария Кондратьевна. Бомба по какой-то причине не разорвалась.

Бабушку привели в чувство, помогли дойти до дома. А дома она обнаружила, что продуктовых карточек в сумочке нет. Это была катастрофа. Месяц только начинался и им предстояло прожить три недели без хлеба. Их неминуемо ждала голодная смерть.

Они умирали от голода в своей холодной комнате, лежа на кроватях, укрывшись всем, чем только возможно, безразличные ко всему и к смерти тоже. Первой умерла Янина. Перед смертью она просила горячий чебурек и сладкую конфету и обещала после этого уйти из жизни и не быть больше обузой. Но конфету ей не дали, не было ни конфеты, ни чебурека. Не было ничего.

После смерти Янины очередь наступила для Марии, но в доме неожиданно появилась школьная подруга Лены, она собрала что-то из оставшихся вещей и принесла хлеб и черничный отвар. Это вернуло моим родным какие-то силы и они встали на ноги.

Лена прибавила себе полтора года и устроилась на фармацевтическую фабрику, разливала какую-то жидкость по бутылкам. За работу давали хлеб. Это позволило им дотянуть до весны.

Бабушка не любила вспоминать перенесенные испытания первой блокадной зимы, где она потеряла сестру и чудом уцелела с дочерью.

Летом 42-го они эвакуировались. Мария Кондратьевна с дочерью уходили по Ладоге на катере. Мария не спускалась в трюм катера, она сидела на верхней палубе на своем чемодане и смотрела на немецкие самолеты, которые их бомбили. Страха не было, только безразличие.

Мама с дочкой направлялись в Новосибирск к дальнему родственнику Юрию. Беженцы были размещены в товарных вагонах без каких-либо удобств. Им дали какой-то еды. И случилось страшное. Желудки блокадников отказывались от пищи, взбунтовались. Открылся жуткий понос. Люди выскакивали на остановках и садились под вагон все вместе: мужчины, женщины, дети. Не обращали никакого внимания друг на друга, не стеснялись, садились рядом и облегчались.

Поезд шел долго, часто останавливался, подолгу стоял. Возможно, они ехали целый месяц, а, может быть, и больше.

В Новосибирске по указанному адресу они не нашли Юрия. Пришлось вернуться на вокзал, где они прожили несколько дней. Спали сидя, вцепившись в свои вещи.

К ним подошел мужчина и предложил ехать дальше вместе. Он пригласил их пообедать в привокзальный ресторан или столовую. Рассовывая по карманам весь хлеб, лежащий на столе, он огласил свое условие:

— Нам нужно породниться.

При этом он многозначительно посмотрел на 14-летнюю Лену. В планы моей мамы не входило породниться с первым встречным мужчиной.

Выручила одна из попутчиц. Она предложила ехать с ней в Киргизию.

Так Мария Кондратьевна оказались в поселке Михайловка, где первую ночь они с дочкой провели в хлеву, рядом с коровой. Когда корова мочилась, брызги летели им прямо в лицо. На следующий день в эвакуационном пункте их определили на постой в комнату к женщине, где она проживала с тремя дочерьми.

Марии Кондратьевне выделили кровать, на ней она и спала с дочкой. Но позже в доме появился израненный солдат, они уступили ему свое спальное место. Их перевели в сени, на глиняный пол. Здесь дочка Лена заболела тифом. Ее положили в больницу, остригли наголо. Лена ничего не говорила, не могла. Мама говорила, что на всю жизнь запомнила свои косички с красными бантиками, сгорающие в печи. Когда кризис миновал, она училась ходить заново.

Вскоре после выздоровления дочери, Марии Кондратьевне предложили работу в качестве бухгалтера в психоневрологическом диспансере города Пржевальска.

После снятия блокады Ленинграда дочка Лена, закончившая к тому времени в Киргизии школу и поступившая в ленинградский ветеринарный институт, эвакуированный в Пржевальск, вернулась на родину в Ленинград вместе с институтом.

А Мария Кондратьевна продолжала работать бухгалтером еще год, а может быть и больше. В Ленинграде их квартиру заняла Тоня с семьей. Ехать было некуда. Позже бабушка поедет в Электросталь к своей подруге и будет там жить несколько лет.

Судьба трех сестер Шишковских во многом схожа с судьбой чеховских сестер Прозоровых. Сестры не сопротивляются, они смиряются с тем, что происходит, возможно, они не живут в настоящем, у них есть прошлое — семья, отец-генерал, дом в Москве. Люся умирает при родах, Янина уходит из жизни в первую блокадную зиму, погибла бы и Мария с дочерью. Но в квартире появляется девочка по фамилии Прозорова (такая же фамилия, как и у чеховских героинь) и спасает их.

Во время блокады Мария с Яниной ложатся и ждут смерти, в то время как энергичная и безграмотная соседка Тоня, вместо подписи ставящая крест, бегала на передовую и ползала между окопами, собирала колоски ржи, рискуя быть застреленной, как с одной стороны, так и с другой.

В 1951 году Елена Алексеевна родила сына, то есть меня. Бабушка Маня оставила Электросталь и приехала к дочери навсегда. Время было послевоенное. Еще жив был Иосиф Виссарионович. Молодые родители работали с утра до позднего вечера. Так что моим воспитанием и обучением занималась бабушка. Она была и моей няней, и гувернанткой, и второй мамой.

Судя по фотографии раннее детство бабушки Мани проходило в Смоленске. Однако все воспоминания ее были связаны с Москвой. Конечно, я мог что-то забыть, но несколько эпизодов пронес через всю жизнь.

Вот она ест манную кашу из одной тарелки с братом. Каша горячая и Маша хочет подождать, чтобы каша остыла. Богдан предлагает разделить межой тарелку пополам и Маша держит ложку посередине тарелки, обозначив границу. Богдан честно ест только свою половину. Но жидкая каша растекается и, когда она остыла, от нее почти ничего не осталось.

Маленькая Маня рисует. Потом бежит к папе показать свой рисунок.

— Это лев? — спрашивает отец.

— Нет, это груша, — отвечает Маня.

Отец берет карандаш и подписывает рисунок"это груша, а не лев".

Пожалуй, самое яркое впечатление молодости у Марии Кондратьевны было связано с лошадьми. У генерал-майора Шишковского был экипаж, положенный ему по статусу. В тот день у Шишковских были гости, среди них много офицеров с разодетыми дамами. Перед домом стояла повозка с четверкой лошадей. Настроение у четырнадцатилетней Мани было приподнятое, она испытывала какое-то возбуждение от всего происходящего. Маша забралась в пустую повозку, взяла в руки вожжи и тут случилось неожиданное. Лошади понесли.

Маня не испытывала страха в этот момент, а только чувство восторга. Она видела себя со стороны стоящей в ландо в белом платье и с развивающимися на ветру светлыми локонами.

Повозка неожиданно остановилась. Маня увидела впереди молодого красивого офицера, который крепко держал лошадей под уздцы.

Потом этот офицер сделает предложение ее старшей сестре — Люсе. А через год после свадьбы Люся умерла при родах, ребенка тоже не удалось спасти. Папы в это время уже не было в живых.

Потом случилась революция. Как говорила моя мама, Шишковские были обедневшими дворянами. Поэтому об эмиграции речи не могло быть, а, может быть, они и не помышляли.

В квартиру врывались красные, обыскивали, искали белых офицеров. Под кровать не заглядывали, а просто тыкали острыми штыками несколько раз. Случалось, что власть менялась, приходили белые и проделывали то же самое.

Однажды после визита красных из сундука извлекли молоденького белого офицера. Служанка прятала там своего жениха.

— Ты понимаешь, что нас всех могли расстрелять здесь на месте? — спросила девушку Мария Станиславовна.

Летом, когда родители уезжали со мной в Ленинград, Мария Кондратьевна брала отпуск и уезжала к своей подруге Марусе Ветчинкиной в Электросталь. Муж подруги был известным ученым. В Электростали проживали и родственники Шишковские. Там Мария Кондратьевна оживала и, наверное, не очень хотела возвращаться назад в деревню с грунтовыми дорогами, суровыми сибирскими зимами, печным отоплением, коровами, курами и прочими атрибутами сельской жизни.

Она — дочь генерала — ежедневно доила корову, убирала за ней навоз, рубила топором головы курам, ошпаривала их, ощипывала и потрошила.

В поселке у нее были подруги. Она любила поговорить, выпить рюмку-другую. Неизменно посещала сельскую библиотеку, много читала. В пятидесятых годах она, единственная в поселке, выписывала газету"Советский Спорт". Мария Кондратьевна была страстной болельщицей. Любимая футбольная команда, за которую она болела, была «Динамо-Москва». Опытному футбольному комментатору Синявскому она предпочитала молодого Николая Озерова. Телевидения в поселке не было, все матчи слушали по радио. Перед матчем всегда звучал футбольный марш Блантера. Мы усаживались перед радиоприемником и слушали комментатора. Звучали имена Хусаинова, Симоняна, Нетто, Стрельцова, Яшина.

— Го-о-о-о-л!! — кричал из репродуктора Николай Озеров.

Мы болели.

В перерыве между таймами из абонентского громкоговорителя часто звучала песня, где в припеве были слова:

Русский с китайцем братья вовек…

Сталин и Мао слушают вас

Бабушка предсказала чемпионство Виктору Косичкину и Анатолию Карпову. В конце пятидесятых в поселке появится молодой преподаватель-физкультурник Павел Петрович Караганов. Он тоже выписывал"Советский Спорт". Их беседы могли длиться часами. Они были фанатами.

Зимой бабушка Маня возила меня на саночках в магазин, в библиотеку, в керосиновую лавку, если, конечно, не метель и не мороз. Однажды пожилая казашка, глядя на мою смуглую физиономию спросила бабушку Маню на казахском языке:

— С казахом гуляла?

— Это мой внук, — ответила бабушка по-казахски.

Она была еще молода, высокого роста, худощавая. Даже, если по какой-то причине она уменьшила возраст в паспорте, а у меня есть такая версия, ей тогда было примерно 60 лет. Она неизменно боролась с морщинами, делая массаж лица роликовыми массажерами. После смерти бабушки на память мне остались два массажера с коричневыми ребристыми роликами на черных ручках, маленькая иконка в серебряном окладе и букетик засушенных бессмертников, прикрепленных к стене над столом.

Однажды отец нарисовал бабушку карандашом на листочке бумаги. Мария Кондратьевна возмутилась:

— Женя, почему у меня здесь ничего нет!? — Она показала на плоскую грудь на рисунке.

Отец пририсовал грудь, но небольшую.

Бабушка Маня курила Беломорканал. Курить она начала после смерти мужа. Папиросы носила в обшлаге своего пальто. Я там и нашел их в феврале 1966 года, когда бабушки не стало. И тайно выкурил свою первую папиросу.

Мария Кондратьевна знала 7 языков! Когда решался вопрос — отпустить ли меня в кино, то бабушка и отец переходили на немецкий. Но я понимал, что Das Kino это кино и замирал, прислушиваясь к их разговору, ожидая решения моей судьбы. Неизменно следовало условие — помыть посуду, это условие выдвигала строгая мама. А посуду нужно было мыть в тазу, в двух водах, а потом еще полоскать в холодной воде. Нудное занятие, особенно для мальчишки. Выручала бабушка. Когда родители уходили, она мыла посуду, а я отправлялся в кино или играть на улице с друзьями.

Зимой, когда топилась печь, еду готовили на чугунной плите. А летом в дело шла керосинка, керогаз и примус. Навсегда у меня запечатлелся образ бабушки Мани, у керосинки, в прихожей нашего дома на улице Школьной, выпекающей пышки в кипящем масле. Это было очень вкусно. Особенно, если пышки посыпаны сахарной пудрой. А как аппетитно они пахли!

Однажды бабушка мне сказала, что дед Алексей Матвеевич мечтал о своей фабрике. Он так и говорил, что если бы не советская власть, то у него была бы своя фабрика. Я запомнил. И в начале 90-х, оставив службу, я окунулся в новое дело. Наша фабрика просуществовала почти 20 лет. Она успешно конкурировала с иностранцами на российском рынке. Но НЭП закончился, как и 70 лет назад.

Я хорошо помню, как бабушка читала мне книжки и рассказывала сказки и оперные либретто. А еще было одно стихотворение, которое я знал наизусть. В нем говорилось про парня, который вез в сыроварню молоко. Я искал это стихотворение в интернете, но не нашел. Стихотворение с трудом вспомнила мама, когда ей было уже за восемьдесят. Спасибо брату Юрию, он помог маме, когда память ее уже подводила.

По дороге, прямиком

Ехал парень с молоком,

Ехал в сыроварню, да вздремнулось парню,

Уронил он тут на дорогу кнут.

Шел навстречу почтальон,

Кстати, был услужлив он:

«Подыму потерю, выручу тетерю».

Сбросил он суму на кочку, и с кнутом вприскочку.

Сзади шел мальчишка, с книжкою под мышкой,

Увидал суму, дайка подниму,

Догоню зеваку, чтобы он не плакал.

На пеньке оставил книжку, да с сумой вприпрыжку.

Сзади шла хозяйка, кофта-размахайка,

На руке корзинка, шла хозяйка с рынка,

Увидала книжку, стало жаль мальчишку,

Думает, давай-ка догоню разиню.

Сбросила хозяйка на лужок корзину,

С книжкою хозяйка поплыла как чайка.

Оглянулся парень тут, видит: что такое?

За телегою бегут сразу трое.

Испугался паренек — жди беды затылку

И скорее наутек, приспустил кобылку.

Телега с разбегу пошла колесить

По кочкам вприскочку, по рытвинам в прыть.

Живо у бедняги опустели фляги.

Вдумалось хозяйке посмотреть корзину.

Видит на лужайке страшную картину:

Вороватые вороны растрепали макароны,

Расклевали яйца, кому это понравится?

Вскрикнула хозяйка, да что было силы

В воровскую шайку книжкой запустила.

Увидал мальчишка — стало жалко книжку,

Думает, давай-ка отомщу за книжку, и сумой в хозяйку!

Разорвалась тут сума, письма вылетели вон,

Не сошел едва с ума почтальон.

Тут уж перепалка превратилась в свалку

Надавали тумаков, насажали синяков

Кто кому?

Друг другу — в память за услугу.

А еще я помню анекдот, который рассказывала бабушка Маня.

Барышня ждет в гости кавалера и прихорашивается у зеркала. Накануне она съела целых три редьки и ее пучит. Наконец она пукнула и произнесла:

— Первая редька!

Она продолжает крутиться у зеркала и пукнула второй раз.

— Вторая редька!

Барышня припудрила носик и выпустила воздух третий раз.

— Третья редька, — сказала она и обернулась.

В дверях стоял ее кавалер.

— О, Вы давно здесь? — спросила барышня, слегка смутившись.

— С первой редьки, — ответил кавалер.

Мы часто с бабушкой ходили в лес за грибами, у нее были свои любимые места. На почти квадратной полянке недалеко от дороги в районный центр Щучинск мы всегда находили белые грибы. А чуть дальше в районе каменного карьера, где стоял молодой сосновый бор, росли ее любимые рыжики. Она их солила. Для меня вкус соленого рыжика с детства ни с чем не сравнимый, просто божественный.

Бабушка очень не любила, когда кто-то притрагивался к ее большой чайной кружке ленинградского фарфорового завода. Кружка часто стояла на столе с остатками чая. Чай она пила очень крепкий с небольшим количеством молока. Бабушка говорила, что это чай по-казахски. Однажды она схватила эту кружку и в шутку замахнулась на меня за какую-то шалость и вылила на себя чай. Потом долго смеялась. Смеялся и я.

Мне было почти 13 лет, когда у бабушки случился инфаркт. К тому времени в поселке уже была больница, которая стояла на окраине села. Я навестил ее там. Кажется, в палате было четыре человека. Бабушка сидела на кровати в белой ночной рубашке, спрятав ноги под одеялом. Я присел на край ее кровати, держа в руках влажную от снега заячью шапку.

— Мы видимся в последний раз, Сашенька, — сказала бабушка.

Она смотрела на меня как-то отрешенно, словно уходила уже от нас или наполовину ушла. Слез в ее глазах не было.

На следующий день к нам в дом пришел мужчина и сказал, что Кириллова умерла.

Отец спросил:

— Морг у них есть?

На похороны меня не взяли. Мороз был страшный и метель. После похорон были поминки. Собралось много народа. Бабушку в поселке уважали.

— Шура, ты что Балтабаю борща налила? — сказал кто-то из женщин. — Он же со свининой есть не будет!

Тетя Шура, быстро заменила соседу-мусульманину блюдо. Пили не чокаясь. Мать дарила бабушкины вещи. Деревенские пожилые женщины охотно брали блузки, юбки. Кто-то взял и кружку чайную ленинградского фарфорового завода, которую бабушка не разрешала никому мыть.

Мне досталась иконка, в которую я спрятал бабушкину фотографию, сделанную для паспорта, отогнув усики металлического оклада. Это была единственная фотография, где она была изображена в преклонном возрасте. Потом иконка куда-то исчезла и у меня осталась фотография только молодой бабушки. В этом возрасте она была знакома с маршалом Тухачевским, и он оказывал ей знаки внимания.

В конце 80-х мы с отцом ездили из Омска в Котуркуль (Катарколь) и провели целый день на кладбище. Красили ограду, что-то выкладывали из мраморных плиток и цементировали. Нам помогал Коля Вихров, он провел с нами весь день совершенно бескорыстно. Позже на могиле бабушки я был только через 20 лет вместе с братом Юрием. Теперь это не Кокчетавская область, а Акмолинская. И поселок очередной раз сменил свое название.

Моя мама сохранила последняя фотография родной сестры бабушки — Янины Конрадовны (на французский манер ее звали Жанетта), которую она делала на паспорт. Это моя двоюродная бабушка, но я узнаю черты бабушки Мани. А еще у меня есть фотография, подписанная рукой Янины. Вероятно, предназначалась она брату Богдану, который учился в это время в Санкт-Петербурге, или еще какому-нибудь родственнику, я не знаю. Внизу написано: «Это Люся, это папочка, это Маня, это мамочка и я или Жанетта. Это, чтобы ты не ошибся». Я думаю, что написала она так потому, что скучала по родному брату, уехавшему из семьи.

Мне, к сожалению, не известно, на каком кладбище в блокаду похоронили мою двоюродную бабушку Жанетту. Так уж устроен этот мир, в нем никто не остается навсегда. Вот уж воистину мы здесь гости.