Путешествие котуркульского крокодила. Начало

Александр Кириллов, 2023

Эта книга – история моего детства. Она обо мне, о котуркульских друзьях-товарищах и о том послевоенном времени в поселке Котуркуль (ныне Катарколь) на севере Казахстана, где я родился и прожил до совершеннолетия. Я писал эту книгу и больше года смотрел через волшебное окно времени на те события далеких 50-х и 60-х, печалился и наслаждался, извлекая из глубин памяти события тех лет и их участников. По прошествии множества лет я доставал из погреба своей памяти бутылки с «вином из одуванчиков» и открывал их одну за другой, вдыхая аромат своего детства, видел Синюху и скалистый Окжетпес, желтый песок на берегу котуркульского озера и зелень акаций на школьном дворе. Я извлекал волшебный напиток воспоминаний о моих детских годах и погружался в этот рай, который согревал меня, и я не хотел его покидать.

Красная школа

Когда-то давно я прочитал у Эльдара Рязанова: «Меж датами рожденья и кончины (а перед ними наши имена) стоит тире, черта, стоит знак «минус», а в этом знаке жизнь заключена». И вот, сравнительно, недавно я с большим удовольствием посмотрел французский фильм «Этому быть». Мне, проработавшему пять лет в центре социальной поддержки инвалидов, фильм показался очень трогательным и добрым, своего рода лекарством от страха смерти и ощущения своей неполноценности. Главный герой (он и актер, его сыгравший, имеют диагноз ДЦП) говорит, что каждый человек в жизни может испытывать безответную любовь, быть может болезнь, старение, смерть близких, трагедия всегда рядом. Но то, что стоит между датами рождения и смерти человеку предстоит создать самому.

Я думаю, что около десятой части моего тире будет занимать тот период, который можно назвать «Красная школа».

Первого сентября 1958 года бабушка Маня отвела меня в первый класс средней школы. На мне была коричневая вельветовая курточка на молнии с двумя накладными карманами на груди и темные брюки. Между нашим домом и школой было всего два деревенских дома — в первом жил Володя Рязанов, а во втором, у самой школы, Эльвира и Ваня Дридигер. В доме напротив, тоже у самой школы, жил Боря Фризен с мамой и сестрой.

Ванька в школу со мной не пошел из-за болезни. Вскоре Дридигеры переехали в другой поселок. Позже мне сказали, что Ваня умер. Вместе со мной в школу пошли мои друзья: Боря и Володя. Нас сразу же разлучили. Бориса определили в класс «А», а меня в класс «Б». Вовку же вовсе не взяли в первый класс, сказали, что ему еще нет 7-и лет, он плохо подготовлен к школе и отправили его в детский сад. Но это нам не мешало продолжать дружить, в свободное время играть в мяч, чижика, лапту и пускать по весне самодельные кораблики по бурно текущим по деревенским улицам ручьям.

В первый день бабушка встретила меня после занятий у школьной калитки с теплой курткой в руках. Наверное, по деревенским меркам я был чрезмерно опекаем. Цацкалась и ухаживала за мной не мама, которая работала порой до позднего вечера и не отец, а бабушка. Меня так и прозвали взрослые соседи"Цаца", а от них и детвора подхватила. Это обидное прозвище просуществовало совсем не долго. На смену ему пришло новое — "Цыган", уже не такое обидное и просуществовало оно достаточно долго, почти до конца обучения в школе.

Котуркульская средняя школа в те годы представляла собой большое Т-образное бревенчатое здание. В этой одноэтажной школе размещалось десять классных помещений, учительская с кабинетом директора, различные подсобные помещения. В школе учились в две смены. Здание было выкрашено в темно красный цвет, видимо, поэтому и называли школу красной. Вход был организован с основания буквы Т. Несколько ступенек, и мы попадали в коридор. По обе стороны коридора находились классные комнаты. Наша комната была второй справа. Отличался наш класс от других тем, что все три окна были без промежутков между собой, образовывая одно большое окно.

Первую мою учительницу звали Зоя Прокопьевна Дворянинова. Это была высокая черноволосая женщина, строгая и красивая. Она учила нас читать и писать, считать на счетах, чистописанию, арифметике и родной речи. Сидели мы за партами, пахнущими свежей краской. Черная столешница имела углубления для ручек и чернильниц и часто была покрыта шрамами от перочинных ножей наших многочисленных предшественников. Когда учительница входила в класс, мы вставали, чтобы приветствовать ее, откидывающиеся крышки столешниц громко хлопали.

Зоя Прокопьевна проработала с нами четыре года и ушла к новым первоклашкам. Мы подарили ей репродукцию картины Карла Брюллова «Гибель Помпеи», которую купили в сельском универмаге. Картина нам очень понравилась. У нее был слегка подпорчен багет у рамы, наверное, от долгого хранения в сельском магазине. Деньги собирали братья Задорожные Саша и Коля. Скидывались по пятьдесят копеек. На эти деньги можно было сходить десять раз в кино на детский сеанс и два с половиной раза на взрослый. После покупки картины у нас оставались еще деньги. Доброжелательная продавщица посоветовала нам купить кусок черного бархата. Позже мы увидели наш дополнительный подарок на шее у учительницы, Зоя Прокопьевна носила его в качестве шарфика и, кажется, он очень был ей к лицу.

До середины шестидесятых годов в школе было печное отопление, печки топились углем, и большая куча угля лежала в школьном дворе. Однажды во время перемены я пробежался по этой куче и был наказан директором Петром Андреевичем Смоляком. Директор поставил меня к стенке в школьном коридоре, и весь остаток перемены я стоял у стены и страшно переживая. Это было первое наказание в моей школьной жизни. Вскоре директор сменился. Пройдут годы. Однажды мы — старшеклассники приедем в Боровое, чтобы сразиться с местными школьниками в баскетбол. Ночевали мы перед игрой в местном интернате. В шкафу, стоящем рядом с кроватями, на видном месте лежал горн. Мы по очереди стали упражняться. В репертуаре был один сигнал — побудка. У всех получалось фальшиво. Вдруг открылась дверь и в помещение вошел абсолютно седой пожилой мужчина. Это был Смоляк, бывший директор нашей школы. Он велел нам оставить горн в покое. Наверняка он знал, что мы из котуркульской средней школы и являемся бывшими его воспитанниками, но разговора по душам тогда не получилось. Либо он не был склонен к воспоминаниям, либо мы постеснялись.

Уборщицу звали тетя Феня. Воду для мытья полов она грела своеобразно: раскаляла в печке трак от гусеницы ДТ-54 и, вытащив его железными клещами из печки, бросала в бочку с водой. Бочка стояла здесь же в коридоре у самого входа. Раскаленная до красна железяка со страшным шипением входила в воду, к невысокому школьному потолку поднимались клубы белого пара, вода становилась теплой.

Прошло время и в школу провели водяное отопление. На месте кучи угля построили баскетбольную площадку. Из школьного коридора убрали металлическую бочку, и тетя Феня больше не радовала детей своим шоу с деталью от тракторной гусеницы и железными щипцами. Она по-прежнему мыла полы куском мешковины, которым мы получали иногда по спине за оставленные следы на свежевымытом полу.

В дальнем коридоре школы, образующем верхний элемент буквы Т проходили школьные вечера. Здесь во время перерывов дети водили хоровод, играли, танцевали и пели"Калинка-малинка моя…"В этом же коридоре проходили занятия по гимнастике. В помещении стояли брусья, турник и конь, лежали маты. В этом спортивном зале-коридоре мы отчаянно резались в настольный теннис, здесь мы иногда смотрели кино и концерты художественной самодеятельности. Именно здесь мы увидели кинокартину «Римские каникулы» с обнаженной Одри Хепберн.

В школе мы пользовались тоненькими тетрадками в косую линейку и клеточку, стоимостью 2 копейки. На последней обложке можно было увидеть правила октябрят, торжественное обещание пионера, слова гимна Советского Союза и таблицу умножения. В каждую тетрадь была вложена промокашка — своего рода салфетка для впитывания излишек чернил с листа.

Писали мы ручками со стальными перышками и пользовались чернильницами — невылевайками. Перышко вставлялось в деревянную ручку, с металлическим держателем. Оно было сделано из стальной пластинки, свёрнутой в трубочку с одной стороны, и сужающегося кончика с другой. Этот кончик был разрезан вдоль так, что при нажиме слегка расходился в стороны. Прорезь заканчивалась круглым или продолговатым отверстием. Пёрышко обмакивалось в фиолетовые чернила (учителя пользовались красными чернилами), которые наливалась в чернильницы. После макания пёрышка в чернильницу, небольшое количество чернил оставалось на нём и этого хватало для написания нескольких слов на бумаге, затем пёрышко снова обмакивалось в чернила. При нажиме, кончик пера расходился, и линия становилась шире. Для современных школьников это в диковинку, но ведь Пушкин писал гусиным пером. И как писал…

Все начальные классы мальчишки увлекались игрой в перышки. Нужно было поддеть своим пером перышко соперника и перевернуть его. Потом еще раз. Если удалось, то перо твое. Так и ходили с коробками игровых перьев в портфеле.

В школе первые годы на чистописании нас учили писать с нажимом, каллиграфически правильно. В 1968 году, когда мы закончили школу, реформа отменила чистописание, и даже младшие школьники стали писать шариковыми ручками.

У каждого школьника был деревянный пенал, в котором хранили и носили с собой ручки с перьями, карандаши и ластик. Чернильницы-непроливайки часто носили в специальных мешочках привязанными к ранцу или портфелю. Но многие их клали просто вовнутрь портфеля. Конечно, чернильницы иногда проливались, ведь мы, не редко дрались своими портфелями. И тогда тетради, книжки и дневник заливали фиолетовые чернила. Чернила попадали и на руки, и на одежду.

В красной школе пионервожатая одела мне на грудь первую звездочку октябренка. Моя первая звезда была деревянной и обтянута красной тканью. Лишь потом появились пластмассовые звездочки с портретом маленького Ленина. В этой школе меня приняли в пионеры. Мы давали клятву пионера и обещали горячо любить свою Родину. В школу я ходил в красном галстуке. Я могу и сейчас правильно его повязать. У меня было два галстука, один из простой ткани, а второй из шелковой. Шелковый галстук я не любил, узелок на нем получался тоненький и плохо развязывался, позже я посадил на него чернильное пятно, которое не отстирывалось. У меня сохранилась фотография, на которой я в школьной форме армейского образца, в фуражке и с красным галстуком на груди. Галстук шелковый. Это я по узлу определяю. Чернила я тогда, видимо, еще не успел посадить. Правда фотография черно-белая, хорошо бы отдать специалисту по Фотошопу, чтобы сделал фотографию цветной. Заодно выровняет мне белый воротничок, который я косо пришил, это был мой первый опыт. Я, как сейчас помню, мама сказала:

— Пришивай воротничок сам, пора учиться.

Вот я и пришил. Если бы она тогда знала, что мне предстоит пять лет пришивать воротничок в военном училище, наверное, сама бы пришила. Да, специалисту по компьютерному дизайну нужно еще ремешок на фуражку «вернуть», где-то я успел его потерять.

На заседании пионерской школьной дружины мы обсуждали, чьим именем ее назвать. Нужно было выбрать между двух героических мальчишек. Я голосовал за Володю Дубинина, что сражался в катакомбах Керчи. Но большинство отдали голоса за Леню Голикова — псковского партизана.

В 14 лет я стал членом ВЛКСМ. На смену галстуку пришел маленький комсомольский значок с барельефом В.И.Ленина. Потом была коммунистическая партия, но это уже не в красной школе.

Однажды я после школы не пошел домой, а отправился с друзьями в клуб на дневной сеанс. Сельский кинотеатр находился в центре поселка в здании бывшей церкви совсем недалеко от нашей школы. Шел фильм «Репортаж с петлей на шее» снятый по книге, написанной в нацистской тюрьме чехословацким журналистом Юлиусом Фучиком. Мест не было, и мы с товарищем сидели на полу на школьных портфелях между первым рядом и экраном. Я измаялся от неудобной позы и в конце решил присесть на портфель, поставив его торцом или боком на пол, и тут школьная ручка впилась мне в ягодицу острым металлическим перышком. Концовка фильма была испорчена. Но имя журналиста и название его книги я запомнил на всю жизнь.

В школе мальчики носили серую форму военного образца. Девчонки — коричневые платья с черными или белыми передниками. Каждый год осенью школа нас встречала торжественной линейкой и запахом свежевыкрашенных парт.

Регулярно за туалетом случались драки. Они происходили не спонтанно, на поединок соперники вызывали друг друга. На зрелище собиралась посмотреть ребятня из разных классов.

Однажды братья Задорожные поссорились с Сашкой Кауцом. Сашка был старше нас и сильней физически. По-моему, он был второгодник. Разбирательство должно было происходить за туалетом после занятий. Я очень хотел посмотреть, но в этот день у меня были занятия с баянистом-репетитором. Все ставили на Кауца, но, каково было мое удивление, когда на следующий день Кауц смущенно признал, что Задорожнята вдвоем одолели его.

В школе у меня появились новые друзья. Одним из них был Шурка Шишкин. Мускулистый, невысокого роста — он был отъявленным сквернословом и талантливым коучем по ненормативной лексике. Мой запас слов в короткое время существенно обогатился. К этому времени я уже умел плавать, но Шурка научил меня нырять глубоко и с открытыми глазами. Он умел уходить под воду вертикально вниз и подолгу находиться под водой. Уже в училище ко мне пришло известие, что Шишкин замерз в тракторе. Заснул, наверное. А Северный Казахстан — это та же Сибирь. Морозы бывают сильные и особенно они беспощадны к пьющим мужикам.

Морозы не так страшны, как метель. Порой мело так, что в собственном огороде можно было заблудиться. Белым-бело вокруг и ничего не видно в метре. Сугробы в нашем поселке случались с человеческий рост. В метель занятия в школе отменялись. По радио из района сообщали об отмене занятий и наступало счастье на пару дней.

Однажды во время перемены Зоя Прокопьевна попросила меня зайти в класс. В классе кроме меня и учительницы находилась еще одна девочка по имени Надя. Это была высокая девочка из ингушской семьи, она казалась старше нас, может быть это так и было. Зоя Прокопьевна положила на учительский стол коробочку со счетными палочками.

— Саша, это твои счетные палочки? — спросила она.

Я узнал свои палочки, купленные мне родителями в Ленинграде. В коробке были пластмассовые палочки двух цветов: прозрачные и оранжевые. Таких в классе не было ни у кого. Часть палочек была почему-то поцарапана, словно их терли песком.

— Да, это мои, — сказал я.

— Надя, ты зачем взяла чужие счетные палочки? — спросила Зоя Прокопьевна, строго глядя на девочку.

Надя молчала. Я чувствовал себя неловко и вовсе не испытывал обиды или огорчения. Я подумал, что мне не нужны были эти палочки, я даже не обнаружил пропажу, ведь я давно хорошо считаю и могу обходиться без них. Я тогда и не сообразил, что мне нужно было сказать учительнице, что я подарил эти палочки девочке Наде, что они ей нужней. Я просто стоял и переживал, может быть, даже больше, чем одноклассница. Мне еще предстоит прочитать «Отверженные» Виктора Гюго и сделать для себя открытие.

Когда мы пришли после каникул во второй класс, Нади уже не было. Почти все ингуши вернулись к себе на родину. По-моему, осталась только одна семья пастуха. Уехали соседи: Ахмет с Зиной и детьми, уехал и мой дружок Гафур.

На место Ахмета в половинку пятистенка въехала семья Овечкиных: мама с сыном. Толик был повзрослее меня, но все же влился в нашу команду и часто играл с нами. Любимым местом для наших игр был техникумский сеновал, огороженный высоким (так нам казалось) плетнем. Это была территория детского счастья. На сеновале хранилось сено в стогах, на котором мы играли, безбожно разваливая стога, вдыхая незабываемый аромат сушеных котуркульских трав. А еще там стояли старые сломанные автомашины и комбайны, которые мы старательно доламывали.

Толик был, как казалось моей бабушке, отъявленным хулиганом. Это он научил нас таскать карбид с хозяйственного двора техникума и начинять им стеклянные бутылки, набив их травой, чтобы карбид сразу не соприкасался с водой. Мы взрывали эти бутылки летом и зимой, прячась от взрослых. Овечкин был начитан, в его руках однажды загорелся даже металл — кусок сломанной дверной ручки. Как он это сделал, я не пойму до сих пор. Но каково было мое удивление, когда на одном из школьных вечеров ведущий концерта объявил, что сейчас прочтет стихи своего собственного сочинения ученик четвертого класса Анатолий Овечкин. И на сцену вышел наш «сосед-хулиган» в желтой футболке с коротким рукавом и прочитал что-то лирическое и трогательное, а небольшой наш школьный зал-коридор долго аплодировал и вызывал юного поэта на сцену, чтобы он прочитал что-нибудь еще.

Как-то мальчишки из нашего первого класса на переменке решили посоперничать с второклассниками. Мы агрессивно ворвались в их классное помещение и затеяли там потасовку. Что послужило причиной конфликта, я не помню. А помню, что мне достался в соперники мой сосед — Саша Чирухин. Сразу скажу, что пока мои крепыши (дети трактористов и внуки казацких атаманов) теснили соседский класс, мой кудрявый дружок классически сделал мне подножку и уложил на лопатки. Сашка уселся на меня сверху, и я понял, что мой сосед сильней меня не только в шахматной игре.

Еще до школы я часто бывал у Саши дома. Дом Чирухиных стоял рядом с нашим и соприкасался огородами. Его отец работал завучем в зооветеринарном техникуме, а затем директором этого учебного заведения. Саша был старше меня на один год. Это был серьезный мальчик с задумчивым лицом и такими же как у отца Ивана Александровича каштановыми вьющимися волосами. У Чирухиных был мотоцикл с коляской темно синего цвета. Сашин отец увлекался рыбалкой и охотой. Мы с другом любили забираться на сидения мотоцикла, Саша впереди за рулем, я сзади на удобном кожаном сиденье и изображать, как мы едем, издавая звуки похожие на урчание двигателя.

Однажды мне довелось побывать в чирухинской кладовой, где с потолка на крюках свисали окорока и стоял необычно густой запах сыровяленого мяса. У нас в семье такой культуры не было. Мы не коптили и не вялили рыбу или мясо.

Летом во дворе у Чирухиных всегда разгуливал крупный пестрый петух, поклевывая зернышки и деловито обхаживая и топча куриц. Мне говорили, что петух бывает агрессивен. Но я не придавал этому значения, ведь петух, а не гуси или индюки, которые в большом количестве жили у соседей-ингушей и постоянно гонялись за мной по улице. Но однажды я зазевался, пестрый петух споро подбежал ко мне и больно клюнул в живот. Я испугался и разревелся.

Сашкин отец Иван Александрович был, наверное, жестковат в воспитании сына. Однажды я обнаружил своего друга второклассника в кустах сирени, старательно удаляющего из дневника страницу, на которой красовалась крупная двойка, поставленная красными чернилами учителем.

— Ты зачем это делаешь? — спросил я.

— Если отец увидит, то выпорет ремнем, — сказал Саша.

Через год Чирухины уедут куда-то на юг Казахстана. Мы переберемся в их «директорский» дом. Наша семья проживет в этом доме девять лет и все эти годы пышный куст лиловой сирени в углу огорода будет мне напоминать о моем друге раннего детства.

Я встречусь с Сашей только однажды. В курсантские годы я разыщу его в омском студенческом общежитии. Мой школьный товарищ был худ, ямочки на щеках и такие же каштановые вьющиеся волосы. Мне показалось, что Саша не очень доволен нашей встречей, он был неулыбчив и никак не выражал своих эмоций при встрече с земляком.

Он жаловался, что родители его чрезмерно опекают, присылают посылки с продуктами, а он отправляет их обратно. Меня это удивило.

— Они же заботятся о тебе, — сказал я, — а ты своим поступком их обижаешь, наверное.

— Не хочу ни в чем от них зависеть, — сказал Саша.

Он отвернул угол своей постели, и я увидел не матрас, а доски, лежащие поверх панцирной сетки.

— Это зачем? — спросил я.

— Йогой увлекаюсь, способствует хорошей осанке и характер формирует, — ответил он.

Мне почему-то вспомнился герой романа Чернышевского — Рахметов. Для полного сходства не хватало только гвоздей.

Больше с Саней мы не виделись. Позже от родителей я узнал, что драматически сложилась судьба у Ивана Александровича. Бывший директор зооветеринарного техникума, фанатично преданный своему делу, Чирухин старший задумал построить свой сельскохозяйственный техникум и пользовался поддержкой в ЦК КПСС Казахстана. Дело, кажется, шло неплохо, но случилась перестройка и финансирование прекратилось. Тогда Иван Александрович начал вкладывать свои средства, стремясь завершить свой проект. Но деньги быстро закончились, а Иван Александрович потерял зрение.

Его сын и мой первый учитель шахмат Чирухин Алесандр ушел из жизни рано, в 54 года. Я не знаю, как складывалась его судьба, где он жил и работал, была ли у него семья. В памяти у меня остался неулыбчивый кудрявый мальчик с умными не по возрасту глазами и доски под простыней в студенческом общежитии.

Однажды произошло событие гораздо более неприятное и опасное, чем прошитый палец на швейной машинке или травма велосипедной цепью. Во время летних каникул случился сильный ливень с грозой и шквальным ветром. На улице было темно, как вечером, молнии сверкали одна за другой, их яркие вспышки сопровождались устрашающими раскатами грома и казалось, что гроза совсем рядом и вот-вот проникнет к нам в дом и случится что-то страшное. Бабушка отогнала меня от окна и усадила рядом с собой на кровать и читала вслух какую-то книжку. Через полчаса ливень закончился и долго еще лил обычный дождь, ветер стих, молнии еще сверкали где-то на горизонте и совсем не страшно, гроза громыхала далеко и все тише, небо прояснилось, стало видно, что на улице еще день, а не вечер, мутные ручьи уносили избытки воды куда-то в сторону озера, оставляя на дорогах лужи.

Мне разрешили выйти на улицу, одев резиновые сапоги. Мальчишки собрались у Вовкиного дома. На плетень, как раз в том месте, где не так давно в моем сне явились с неба летчики-терминаторы и на земле сидел робот-гестаповец, был хаотично намотан толстый стальной провод, свисавший с ближайшего столба электропередачи. Видимо, сильный ветер порвал провода, натянутые между столбами. Видно было, что от столба, стоящего у школы провода тянуться не к опоре, стоящей в соседском огороде, а идут вниз к забору. Кто-то из взрослых, поднял с земли и закрепил провод на заборе до прибытия электромонтера.

Мы часто видели в поселке, как монтер с помощью металлических кошек забирается на деревянную опору, обязательно страхуя себя цепью и крепит белые фарфоровые ролики к столбу, а потом накручивает на них провода с помощью инструмента. Мы тоже забирались на эти деревянные столбы, серые от времени, по-моему, их в пятидесятые даже ничем не пропитывали. Вместо монтерских кошек мы брали стальную проволоку, обматывали ее вокруг столба, закрепляли, делали небольшую петлю для ноги, засовывали туда стопу, обнимали столб двумя руками и ползли вверх до роликов, подтягивая ногу с проволочной петлей в момент крепкого объятия столба. Никакого страховочного монтерского пояса с цепью у нас, конечно, не было.

Я не знаю, какую цель я преследовал тогда, когда двумя руками ухватился за один из витков еще мокрого от дождя провода. В тот же момент я почувствовал сильные удары током, сознание мое померкло, и я упал на мокрую землю. Жесткий провод, крепко накрученный на плетень, отцепился от моих рук. Детвора подбежала и подняла меня, подошел кто-то из взрослых, все стали осматривать мои поврежденные руки. В том месте, где ладони соприкасались с проводом, видны были глубокие порезы, из которых сочилась кровь. Я был испуган и у меня болели руки. Мимо дома с коромыслом на плечах шла Катя Фризен, старшая сестра моего друга Бориса. Она подошла и поставила передо мной цинковое ведро, наполненное водой. Я думаю, что тогда ей было лет 14.

— Что, больно? — спросила Катя, — опусти руки в ведро.

— Нет, — сказал я, — не больно.

Я опустил ладошки в ледяную колодезную воду. Сильного кровотечения не было, видно было только что от рук к поверхности воды розовой змейкой поднималась кровь. Я успокоился, и меня отвели домой.

Жизнь в красной школе не прекращалась и после занятий. Вечерами школьные педагоги вели кружковую работу. Я записался сразу в три кружка: на физкультуру к Куленову Булату Шакеновичу, на фотодело к Адаму Павловичу Шоль и на математику к Цой Евронье Никитичне. Отец иронизировал, цитируя строки из стихотворения Агнии Барто:

За кружок по рисованию тоже все голосовали…

драмкружок, кружок по фото, это слишком много что-то.

Я думаю, что сейчас я бы выбрал еще и кружок по рисованию.

Евронья Никитична Цой неулыбчивая, умная и строгая женщина практиковала в том числе программируемый опрос на каждом уроке математики, раздавая в начале урока вопросы всем учащимся и увеличивая, конечно, для себя нагрузку. Постепенно она приучила нас, что в начале каждого урока будет тотальный опрос и готовиться нужно к каждому ее уроку. Жаль, что она мало преподавала в нашем классе.

Адам Павлович Шоль преподавал немецкий язык. В молодости он лишился обеих ног в результате обморожения. На работу он ездил на мотоколяске. Такой автомобиль снимался в кинофильме «Операция Ы». Шоль с трудом выбирался с помощью костылей из крытой брезентом кабинки и, переваливаясь с боку на бок, поскрипывая деревянными протезами, шел к школе. Адам Павлович был очень начитанным эрудированным человеком. На уроках он неизменно грубовато острил и улыбался белозубой улыбкой. Не смотря на свои ограниченные возможности Адам Павлович ездил на велосипеде и сопровождал учащихся школы в другие города на экскурсию. На занятиях по фотоделу наш учитель в меньшей степени занимался вопросами композиции, а учил нас правильно настраивать ФЭДы и Смены, пользоваться увеличителем, фотобачком и глянцевателем, готовить из химикатов проявитель. Цифровой фотографии и принтеров в то время не было.

Куленов Булат Шакенович был не только гимнастом, но и боксером. Красная школа из-за отсутствия спортзала не позволяла заниматься игровыми видами спорта кроме настольного тенниса. Вот мы и лупили друг друга по лицу в боксерских перчатках и резались в пинг-понг. С Булатом мы поездили по району на соревнования по баскетболу и даже заняли призовое место в областном центре.

Несколько слов про мой неожиданный «бюллетень», когда я впервые не пошел в школу. Дело было зимой, и мы каждый день топили печку и готовили еду на чугунной плите. Бабушка часто пила свой любимый чай по-казахски — крепкий, с молоком и обязательно горячий. Так что чайник все время стоял на плите. Вот и в тот раз эмалированный чайник зеленого цвета только что вскипевший, стоял на самом краю плиты, на беленом кирпичике. Я что-то рисовал и затачивал карандаши маленькой точилкой. Устройство для заточки карандашей было несовершенно, инструмент часто ломал грифель, приходилось затачивать карандаши вновь и вновь. Намусорил я тогда на столе и на полу и решил подмести пол. Я подошёл к плите, у которой, прислонившись ручкой к беленым кирпичам, стоял обычный сорговый веник. Одной рукой я взял металлический совок, которым выгребали золу из печки, а другой потянул за ручку веника. Неожиданно с плиты на пол упал чайник с кипятком, обдав мою стопу горячей водой. Оказалось, что чайник на треть стоял на ручке веника, так его поставила бабушка, чтобы он не выкипал на раскаленной плите. Досталось тогда бедной бабушке Мане от ее дочки, мама порой была резка в выражениях. Время тому виной, пережитое в блокаду и эвакуацию или наследственность — не знаю. Но мне было тогда бабушку жаль, ведь виноват я сам. Отец очень часто повторял:

— На флоте бабочек не ловят!

Он начинал службу семнадцатилетним во время войны в кронштадтском морском медицинском училище. Наверное, там его научили. А я «поймал бабочку» и ошпарил себе ногу. На подъеме стопы вздулся большой водяной пузырь, и я не ходил три дня в школу. Вот такой у меня получился первый больничный.

Чем занимались мы вечерами, когда уроки сделаны и до сна еще есть время? С бабушкой мы играли в настольные игры, читали книжки, я лепил из пластилина или собирал конструктор, прикручивая бесчисленные болтики. Любимым занятием было просмотр диафильмов, это заменяло мне современные мультфильмы по телевизору. По вечерам бабушка любила разложить пасьянс на столе. У нее была специальная колода атласных пасьянсных карт небольшого размера. Она радовалась, когда пасьянс сходился и огорчалась, если ее карточная игра в одиночку не складывалась.

Теплым осенним днем в нашей единственной средней школе поселка проходил вечер отдыха. На небольшой сцене прямо в коридоре школьники плясали, пели, играли на баяне, декламировали стихи. Наконец, из зала-коридора убрали стулья и начались танцы. Актриса Сазонова запела из школьного динамика, висевшего у входа в учительскую, про старый забытый вальсок и девчонки закружили друг друга в танце. Деревенские мальчишки вальс танцевать не умели. Для тех, кто не хотел танцевать, в классных помещениях были организованы разнообразные увлекательные игры. Я молча наблюдал за танцующими старшеклассниками, когда меня позвала пионервожатая и предложила сыграть в шахматы с кем-нибудь из ребят. Отец научил меня кое-каким дебютным началам, а главное — избегать простейших ловушек в самом начале игры. Школьные друзья играли слабо и часто пропускали даже детский мат. Я согласился и пошел в учебный класс. В помещении класса парты были сдвинуты к стенке и поставлены друг на друга. От них еще шел едкий запах краски, устойчивый запах парт осенью, крышки которых покрывались краской по несколько раз, чтобы скрыть глубокие царапины. На образовавшейся площадке стояли зрители или болельщики примерно моего возраста. В конце класса на табуретке одиноко лежала раскрытая деревянная шахматная доска и почему-то без фигур.

Моим соперником оказался мальчишка годом младше, его звали Амантай.

Пионервожатая — девочка взрослая, из старших классов, объявила правила игры. Оказывается, нужно было всего лишь расставить шахматы на доске. И кто это сделает быстрее, тот и победил. Я был немного разочарован, так как недавно отец показал мне новый дебют, и я хотел попробовать его применить, но все оказалось гораздо проще.

Шахматные фигуры лежали у противоположной стены класса и игрокам необходимо было по одной фигуре перенести их на доску, каждому свой цвет, преодолев всякий раз метров восемь туда и обратно ровно шестнадцать раз.

Ко мне подошел высокий и худой Витька Махинько из параллельного класса.

— Сейчас тебе Амантай покажет, как нужно играть в шахматы, — сказал Махинько, кривя губы.

— Играть не нужно, — сказал я, — нужно быстро бегать.

— Сейчас наш Тигран Петросян покажет тебе класс, — продолжал с саркастической улыбкой длинный Витька. — Давай, Шура, я за тебя болею.

По команде мы побежали, сопровождаемые подбадривающими криками болельщиков. Я хватал фигуру и, добежав до доски, аккуратно ставил ее на свое место. Я твердо помнил, что «королева любит свой цвет», рядом король, потом слоны, дальше кони и с краю должны стоять две ладьи. Ну, а перед фигурами выстраиваются в рядок восемь пешек.

Юркий Амантай так резко стартовал с очередной фигурой, что пару раз свалился на пол, но тут же вскакивал и бежал дальше. Однажды он, ставя фигуру на доску, уронил ее и чуть не опрокинул всю партию. Я проиграл совсем немного, всего несколько метров и поставил последнюю пешку на доску, когда торжествующий соперник уже закончил свой бег и стоял, улыбаясь у табуретки с шахматной доской. Старшеклассница назвала имя победителя, но вдруг Махинько сказал, что у Амантая шахматы стоят неправильно. Все посмотрели на шахматную доску Искакова, посмотрел и я. Мои черные фигуры стояли двумя ровными рядами, готовые к поединку. Белые же фигуры Амантая находились в полном беспорядке, занимая почти половину доски, вкривь и вкось, без намека на какую-либо упорядоченность. Пионервожатая поспешила исправить свою ошибку и объявить меня победителем. Мой соперник обескураженный и расстроенный стоял над шахматной доской и с недоумением смотрел на две черные нитки моих шахматных фигур. Скорее всего Амантай не умел играть в шахматы, поэтому и не знал место фигур на шахматной доске. Зато он быстро бегал и уверенно чувствовал себя в уличной драке и однажды выручил меня, но это случилось через много лет, когда мое детство уже было позади.

С середины шестидесятых красная школа стала мала для котуркульской детворы. Старшие классы расселяли в филиалы (обычные деревенские дома) и пристройки.

В 1968 году десятый класс распрощался с родным красным зданием средней котуркульской школы навсегда. Нас перевели в старый корпус техникума, освободившийся после переезда студентов в новые многоэтажные корпуса. Именно здесь мой сосед и друг детства Вовка Рязанов влез когда-то через открытое окно в учебный класс к студентам, стащил стеариновый муляж яблока. Пропажу обнаружили, опросили всех малышей и вычислили виновного. Вовка вернул яблоко, оно оказалось надкушенным.

Из выпускных экзаменов я запомнил сочинение, когда мы бегали в деревенский уличный туалет и читали шпаргалки, спрятанные недалеко в бревнах. Я кажется писал что-то про Ленина. Наиболее яркие воспоминания связаны с экзаменом по истории. Историю нам преподавал Астафьев Михаил Афанасьевич — участник гражданской войны. Он был мужчиной в возрасте, ноги его плохо держали, коленки были полусогнуты и, когда он рассказывал нам новый материал, то часто опирался двумя руками на указку, поставив ее на стол или переднюю парту. Указка иногда скользила по парте, Михаил Афанасьевич на мгновенье терял равновесие, но быстро выпрямлялся и снова продолжал свой рассказ. У историка Астафьева был шрам на кончике носа, поговаривали, что в бою нос отрубил ему белогвардеец шашкой, а потом нос пришили. Думаю, что врали, но шрам был.

Михаил Афанасьевич был мужем нашей директрисы — Анны Михайловны Николаевой. У них был синий «Москвич», который водил Михаил Афанасьевич, а Анна Михайловна сидела рядом и руководила. Однажды Анна Михайловна посадила меня с одноклассниками на заднее сиденье своего автомобиля и куда-то везла по центральной асфальтированной улице, наверное, на какие-то работы. За рулем сидел Михаил Афанасьевич. Машина медленно двигалась по главной улице поселка.

— Газку, Мишенька! — говорила Анна Михайловна, — газку!

— Притормози, Мишенька, здесь потише, — говорила Анна Михайловна.

Накануне, перед экзаменом отец долго мне рассказывал про историю, уделив особое внимание новой экономической политике. Он знал не понаслышке об отмене НЭПа, так как в Питере раскулачили его зажиточного деда.

Удивительно, но в экзаменационном билете мне попался вопрос именно о новой экономической политике, пришедшей на смену военному коммунизму. Пока я готовился к ответу, Михаил Афанасьевич вышел на перекур, а его сменила директор школы и географ Анна Михайловна. Пока Мишенька курил, я обрушил поток информации на директрису, приводя пример за примером, упомянул своего прадеда и нашего земляка Мельника, деда моего одноклассника, который при раскулачивании оставил дом, сельскохозяйственное оборудование и бежал с семьей на Алтай ночью от ареста. Ответив на все вопросы, я вышел из класса. За дверью меня ждал историк.

— Ты хорошо отвечал, — произнес Михаил Афанасьевич.

— Спасибо, — сказал я, испытывая благодарность папе за урок.

— Но я не со всеми твоими выводами согласен, — неожиданно сказал учитель истории.

Возможно у семьи Афанасьевых были свои счеты с кулаками Мельниками.

Территорию красной школы окружал невысокий забор, кусты акации и какие-то высокие лиственные деревья. Позже, когда мы стали уже взрослыми школьниками, во время летних каникул по заданию директора школы я с группой одноклассников под руководством учителя по рисованию Виктора Семеновича строили новый забор с бетонными столбами. Мы собирали камни со всей округи, готовили раствор из цемента и песка, учились устанавливать опалубку, заливали жидкий бетон, ждали пока он встанет, потом белили готовые столбы, устанавливали новенький штакетник. В поселке давно уже многоэтажная кирпичная школа, красная школа сгорела, а забор через полвека местами стоит на прежнем месте, очерчивая территорию той старой школы, в которой учились многие тысячи моих земляков. Вот такой мы с друзьями оставили себе рукотворный памятник.