Путешествие котуркульского крокодила. Начало

Александр Кириллов, 2023

Эта книга – история моего детства. Она обо мне, о котуркульских друзьях-товарищах и о том послевоенном времени в поселке Котуркуль (ныне Катарколь) на севере Казахстана, где я родился и прожил до совершеннолетия. Я писал эту книгу и больше года смотрел через волшебное окно времени на те события далеких 50-х и 60-х, печалился и наслаждался, извлекая из глубин памяти события тех лет и их участников. По прошествии множества лет я доставал из погреба своей памяти бутылки с «вином из одуванчиков» и открывал их одну за другой, вдыхая аромат своего детства, видел Синюху и скалистый Окжетпес, желтый песок на берегу котуркульского озера и зелень акаций на школьном дворе. Я извлекал волшебный напиток воспоминаний о моих детских годах и погружался в этот рай, который согревал меня, и я не хотел его покидать.

Дом на улице Школьная

Во время учебы в первом классе я стал просыпаться по ночам и вскакивать на постели. Мне снилось что-то страшное и пугающее. Отец давал мне настойку валерианы, и я успокаивался до утра. Родители связывали мои ночные приступы с занятиями баяном, которым я занимался в школе у молоденькой учительницы по имени Светлана. Девушка, возможно, была неплохой баянисткой, но очень нервным преподавателем. Я часто получал по рукам во время уроков, если перевирал ноты и выслушивал ее грубую брань. Возможно, она хотела сделать из меня великого музыканта, но Паганини из меня не получился. Я прекратил ходить к Светлане на уроки баяна и по ночам пил валериану.

Ощущения, которые будили меня по ночам были настолько яркими, что помнятся мне до сих пор. Мне казалось, что я несусь где-то с колоссальной скоростью в космическом пространстве, испытывая что-то вроде невесомости, словно я начинал чувствовать, как с огромной скоростью несется земной шар по эллиптической орбите вокруг Солнца или наша Солнечная система в Галактике. Уже гораздо позже, начитавшись фантастики и научно-популярной литературы, я пытался проанализировать свои ночные видения и понять, виновата ли здесь гравитация или дело всего лишь в детских обидах. Я по сей день помню, что со временем Андромеда скорее всего поглотит наш Млечный Путь, так как во много раз больше нашей галактики. Может быть этого я и боялся?

Отец отвез меня в Щучинск, чтобы показать специалистам. В поликлинике меня осмотрели, постукали молоточком по коленкам и дали большую стеклянную банку для анализов, видимо, кроме поллитровки у медсестры ничего не нашлось. Меня отвели в какую-то полутемную комнату, напоминающую кладовку, где я должен был написать в банку. Странно, я почему-то оставался в пальто и с шапкой в руках. В кладовке я слегка промахнулся и оросил банку сбоку. Вернувшись к врачу, я поставил банку на сидение стула, обитое дерматином. Врач увидела, что банка мокрая и воскликнула:

— Что ты делаешь!?

Я поднял банку, посмотрел на мокрый круг на стуле и вытер его своей кроличьей шапкой.

Вскоре мои полеты во сне прекратились и никогда больше ко мне не возвращались.

В 1959 в июне у меня появился брат. Рожала мама в знаменитой ленинградской «Снегиревке» на улице Маяковского, а не на дверях деревенского дома, как меня. Юра — ленинградец, как и мои родители. В конце пятидесятых папа с мамой еще планировали вернуться к себе на родину. Они мечтали о доме на карельском перешейке и откладывали деньги. Но павловская реформа 1991 года, когда все сбережения, хранящиеся в Сберегательном банке, превратились в пыль, поставила точку на их мечтах. Разве что в девяностые, однажды, по просьбе родителей я смотрел несколько квартир на Пушкинской и Маяковского. Тогда они в последний раз вернулись к идее переезда в Санкт-Петербург, но вскоре мечта окончательно превратилась в химеру.

Через две недели после родов мама переступила порог дома на Школьной, неся в руках белый сверток с малышом. У меня восьмилетнего, уже взрослого мальчишки, закончившего первый класс школы, появился голубоглазый маленький братик. Из Ленинграда мама летела самолетом и попала в грозу. В салоне ТУ-104 было немного пассажиров, и мама бегала от иллюминатора к иллюминатору, любуясь разрядами молний. Когда самолет вместо Кокчетава приземлился в Омске, летчики поздравляли пассажиров со вторым рождением. Можно предположить, что моя мама не понимала всей опасности и драматизма того перелета с маленьким братом. Но есть другой эпизод, характеризующий Кириллову Елену Алексеевну. В восьмидесятые я заболел, лежал в госпитале, сильно похудел, и врачи не могли поставить мне верный диагноз.

— Вы для меня загадка! — сказала лечащий врач.

Родители были обеспокоены моим состоянием, они приехали в Ленинград, мама готовила мне обеды и как-то сказала:

— Возможно, у тебя язва? У меня тоже, наверное, была язва желудка. Однажды у меня так сильно болел живот, что в глазах темно было. Я взяла медный таз и прижимала его к животу, так всю ночь с тазом и просидела. А утром пошла на работу.

Через год Юра сделал свои первые шаги, начался удивительный этап в его жизни, когда он начал самостоятельно перемещаться по дому, где ему грозила много опасностей. Бабушка была уже слаба и не могла в полной мере следить за малышом. Приходилось мне присматривать за младшим братом. Июнь шестидесятого был жарким, как и все летние месяца в нашем поселке с резко континентальным климатом. Летом на улице масса соблазнов, мальчишки играют на сеновале, пропадают на озере, гоняют на горке мяч до темна. А мне приходиться сидеть с малышом, кормить его, высаживать на горшок и следить, чтобы он не порезался или не засунул мамину заколку в розетку.

И вот друзья стоят под окном и зовут играть. Я не выдерживаю, маленький Юра отправляется в картонную коробку, подпирается табуретками и я, насыпав игрушек в этот импровизированный загон для ребенка, а манежей тогда еще не было, убегал на улицу погонять мяч с пацанами, хоть ненадолго.

Когда я возвращался домой, меня встречал улыбающийся карапуз со следами вареной картошки на лице. На дне коробки пластмассовые игрушки лежали вперемежку с картофельным пюре, истоптанным босыми маленькими ножками.

Бабушка как-то испекла бисквитный торт в электрической чудо-печке. Он был очень вкусным. Торт мне понравился, и я попросил бабушку испечь еще раз. Но она вдруг предложила мне испечь торт самому, и я согласился. Этот рецепт живет во мне боле шестидесяти лет. В детстве я много раз пек бисквит из 12 яиц, брал 12 ложек сахара, белки отделял и ставил в холодильник «Саратов», желтки растирал с сахаром почти до бела в большой медицинской ступке, затем извлекал белки из холодильника и взбивал их венчиком до получения белой шапки, потом медленно и аккуратно вливал их в желтки, осторожно помешивая. Муку в размешанные яйца я всыпал через деревянное сито. Далее добавлял ванильный сахар, возможно, что-то еще, у бабушки было великое множество всевозможных натуральных ароматизаторов. Тесто выливалось в чудо-печь, накрывалось крышкой, и печка подключалась к сети. Готовность бисквитного коржа поверялась длинной деревянной палочкой. Суши тогда в нашей деревне не продавались, так что палочку приходилось выстругивать самому. Если при прокалывании коржа на палочке теста не оставалось, то бисквит готов. Его нужно было остудить, разрезать пополам и смазать кремом. Крем делался из сметаны от нашей коровы. Яйца бабушка приносила из собственного курятника. Покупались только мука и сахар.

Однажды я испек бисквитный корж и приступил к последней стадии изготовления торта. Горячую крышку от чудо-печки я положил на пол. В это время мой годовалый братишка, научившийся недавно ходить, бодро подошел к крышке, нагнулся и прикоснулся к ней своими ручонками. Он мгновенно оторвал свои ручки от горячей крышки и с удивлением смотрел на ладошки. Крышка, видимо, успела остыть и следа от ожога не было. Я испугался и быстро убрал крышку на стол. Мы с братом оба получили урок. А в моей памяти остался маленький толстячок, в ползунках и кожаных пинетках, удивленно смотрящий на свои обожжённые ладошки.

Мы приехали с братом на родину в Казахстан, всего на три дня. Это была уже другая страна. И пусть Юра родился не в Котуркуле, а в Ленинграде, но с малых лет он рос здесь на целинной земле, делал свои первые шаги, ходил в местную школу, влюблялся, мечтал, учился играть на фортепьяно, гонял шайбу. Мы оба с ним котуркульцы.

Летом 2019 года районный центр Щучинск встретил нас хорошей погодой. Вместо старого железнодорожного вокзала желтого цвета я увидел современное здание из стекла и бетона. На площади перед вокзалом нас ожидал микроавтобус от боровской гостиницы.

— Сервис, как в Ларнаке! — сказал я. — Если водитель будет в белых перчатках, как токийский таксист, то я остаюсь здесь жить.

Водитель был без перчаток. Рядом с ним сидел еще один мужчина, азиатской внешности, видимо, старший на машину. Он помог нам занести чемоданы, и мы тронулись. В центре Щучинска автобус вдруг резко затормозил. Наши жены, и чемоданы попадали на пол и на нас. — Собака перебегала дорогу! — сказал старший на машину, сидящий впереди, — водитель не хотел ее давить.

Мы снова поехали. За окошком автобуса промелькнуло белыми колоннами здание горного техникума. Город, казалось, стал меньше. Вот и развилка, поворот на Боровое, осталось километров двенадцать.

Утром к гостинице приехал Савельев Сергей Борисович. За рулем новенького микроавтобуса сидел молодой водитель. Мы тепло поздоровались, через несколько минут Сергей Савельев вез нас в наш родной поселок, который, конечно, почужел за прошедшие десятилетия своими народившимися и приехавшими новыми жителями, новыми незнакомыми строениями и ушедшими из этой жизни друзьями и наставниками.

— Куда поедем в первую очередь? — спросил Сергей Борисович, — Нас уже ждет стол.

— Посмотрим наши дома и на кладбище к бабушке, — сказал я.

— Хорошо, — сказал Савельев.

Я смотрел на Сергея Борисовича и силился узнать в этом солидном мужчине предпенсионного возраста того мальчишку, что случайно попал в кадр, когда нас десятиклассников фотографировал кто-то на фоне клуба на память в далеком 1968 году. У меня перед глазами стоял Савельев старший — преподаватель шестидесятых годов, отец Сергея Борисовича.

Мы подъехали к дому, в котором я вырос и пошел в школу, где мне снились страшные сны, где бабушка пекла вкусную сдобу, пахнущую корицей. Перед входом в дом не было сарая, его снесли, но появился тамбур, выкрашенный ярко синей краской. Старый шифер на крыше давно не меняли. Неужели он полвека лежит? Тогда он помнит меня. А дороги! Боже, они такие же раздолбанные со следами колеи кое-где и поросшие травой по обочинам!

Вдруг вспомнилось, как мы с Юрой в составе делегации от нашей компании, лет 15 назад, были на выставке во Франкфурте. Остановились тогда в частном доме, переоборудованном под гостиницу на окраине какого-то поселка. Наша делегация перемещалась на микроавтобусе. Завтраки были скромные и в воздухе частенько попахивало силосом. Но дороги… Дороги в поселке были выложены новенькой тротуарной плиткой и канавы по бокам для стока воды тоже были вымощены качественной немецкой плиткой. Ранним туманным утром мы стояли с братом во дворе дома и, наверное, любовались новеньким немецким дорожным покрытием. По узкой улице к концу поселка брел одинокий немец в плаще с капюшоном защитного цвета, как у почтальона Печкина.

— Улица узкая, — произнес задумчиво Юра. — Как же здесь развернуться?

— Как, как, — сказал «почтальон Печкин» на чисто русском языке, — взять и развернуться.

И пошел невозмутимо дальше в горку, в сторону видневшегося леса.

Через дорогу от нашего старого дома стоял небольшой рязановский дом. Уж он точно помнил меня. Здесь у соседки тети Шуры я впервые попробовал бражку белого цвета и хворост, посыпанный сахарной пудрой, и соленые белые грузди из бочки. Тетя Шура научила нас с Вовкой примечать в лесу бугорок или целую семью, то есть сразу несколько выпуклостей на лесном насте из старых полусгнивших листьев. Только бы не наступить! Потом осторожно нужно снять старые листочки, а под ними появлялись белые грибы со вдавленными шляпками — грузди.

Мы сфотографировались с братом на фоне дома. Из синего тамбура выглянула молодая казашка и вопросительно посмотрела на нас.

— Мы жили здесь когда-то давно, — сказал я, — извините.

Хозяйка вернулась к себе домой. А мой взгляд останавливается на столбе в огороде перед домом. Вот здесь у этого столба отчитывал меня, совсем еще маленького, директор Каскенов Абиш Анафьевич. И было за что. Я в тот день случайно утопил соседского котенка. Я не хотел, я только играл с ним, взял в руки, а он поцарапал меня, мне было больно, и я отшвырнул его на сено за стенку строящегося коровника. Я точно помнил, что там всегда лежало сено. Зачем туда поставили бочку и наполнили ее водой? Он попал в эту бочку и сразу, наверное, утонул. Я даже не знал, что случилась беда. И до вечера бегал по улице. А вечером соседка тетя Лида обнаружила мертвого котенка и плакала. Я тоже плакал, но не от того, что меня все ругали, а потому, что мне было жалко котенка. Вот такой у меня случился первый грех, когда мне не было и трех лет.

Однажды морозной ночью бабушка разбудила меня и велела быстро одеваться. Пока она помогала мне сонному, я сквозь туман дыма видел, как какой-то мужчина ломом крушит нашу печь, и кто-то бегом носит воду и льет на стену, к которой примыкает печь и комната наполняется паром. Мы горели.

На неделю мы с бабушкой поселились у маминой подруги — Надежды Ивановны Вихровой, пока последствия пожара не были ликвидированы и печник не выложил новую печь.

Тетя Надя была родом из Богучара, в этом городе в 43-м отец лежал в госпитале до отправки в Баку. Из разговоров взрослых я понимал, что Надежда Ивановна ждет мужчину из заключения. Она часто появлялась у нас дома на Школьной и могла подолгу о чем-то говорить с мамой. Но мама не склонна была сплетничать или проводить время за досужими разговорами. — Извини, Надя, — говорила мама, — я буду стирать.

В центре комнаты ставилась табуретка, на нее мама водружала таз с горячей водой и начиналась стирка. Позже в этом доме у нас появилась первая стиральная машина «Рига» с резиновыми валиками для отжима белья. Это был крупный шаг к коммунизму, до которого оставалось каких-то 20 лет.

Юрий Иванович освободился в 1955 году, отсидев 10 лет. Это был темноволосый и худой мужчина с большими хрящеватыми ушами. На улице он иногда садился на корточки и мог так подолгу сидеть, куря папиросу. Вскоре у них появился сын Николай. Надежда Ивановна долгое время руководила студенческим хором, хорошо играла на фортепиано и учила играть моего брата Юрия. Она пережила обоих своих мужчин, не дождавшись внуков.

Я вспоминаю старую мамину черно-белую фотографию, где на песчаном берегу котуркульского озера сидят две совсем молодые женщины в легких платьях, и толстощекий карапуз пытается поднять одну из них, ему наверняка хочется купаться, а мама говорит с тетей о чем-то важном и не хочет вставать с песка. Релка на фотографии пустынна, не видно ни одного сельского жителя, только сосны выстроились в ряд по обоим сторонам дороги. Тогда до выхода из заключения дяди Юры оставалось еще года два, не меньше.

По улице, на которой остановился наш микроавтобус, перед старым домом ходили наши соседи — Ахмет и Зина.

— Ахмет идет! — говорила бабушка, глядя в окно, — скоро Зинка появится.

Зина шла следом, соблюдая дистанцию.

Как-то в поселке начались перебои с хлебом. Нет, это не было связано с карибским кризисом. Кризис случился позже осенью 1962 года, когда мы уже жили в директорском доме на улице Карла Маркса. События, о которых я хочу написать, произошли несколькими годами раньше, мы жили еще на улице Школьной, и я учился, наверное, во втором классе.

Я помню, как пожилой мужчина, тогда он мне казался дедом, идет с мешком за плечами мимо нашего дома и отец, называя его по имени, спрашивает зачем ему столько хлеба.

— Просят кормить будешь? — говорит отец.

— Нет, отвечает мужчина, — насушим сухарей со старухой на зиму.

Хлебный магазин находился в центре села, я часто бывал там. В магазине продавались буханки хлеба двух сортов: черный за 20 копеек и белый за 28 копеек. Я не знаю, привозили этот хлеб из района или пекли в селе. Пекарня в поселке была, там одно время работала Марта Фризен — мама моего друга детства Бориса. Мы проникали с Борькой во двор пекарни через дырку в заборе. Мать выносила нам большие краюхи хлеба из помещения пекарни, и мы с большим удовольствием съедали еще горячий вкусный хлеб, не оставляя ни крошки.

Вскоре в магазине перестали выдавать хлеб мешками, разрешалось покупать в только одну буханку белого хлеба и одну черного. С тех пор покупка хлеба стала моей обязанностью. Каждый день по утрам, а занятия в школе у меня были во вторую смену, я шел к магазину, занимал очередь и проводил пару часов в давке. Потом, изрядно помятый, но победителем я нес домой в авоське положенные пару буханок хлеба.

Однажды, нагулявшись и наигравшись с ребятами, я сидел на подоконнике этого дома и смотрел на улицу, где под жердями у самого края густой и зеленой картофельной ботвы лежал кожаный волейбольный мячик, который я оставил после игры с мальчишками в футбол.

— Саша, сказала мне мама, — занеси в дом мяч.

— Я за ним наблюдаю, — ответил я.

Так возникло крылатое выражение «я за ним наблюдаю», сопровождающее меня всю мою жизнь.

Когда я уже к вечеру вышел за мячом, то его не нашел. Мяч исчез. И серые жерди, и зеленая картофельная ботва с фиолетовыми цветочками были на месте, а мячик укатился куда-то, словно колобок. Это был новый кожаный мяч, старого образца, когда резиновая камера вставлялась в кожаную оболочку. Камера надувалась велосипедным насосом или ртом, сосок камеры сгибался, перевязывался и заправлялся вовнутрь. Потом оболочка шнуровалась кожаной тесьмой и кончики ее тщательно прятались. Целая наука.

Вечерами бабушка показывала мне диафильмы. Из коробки извлекался проектор, на стену вешалась простыня и выключался свет. С помощью ручки прокручивалась пленка, в нижней части каждого кадра был текст, который нужно было прочитать. Когда я был совсем маленький, этот текст мне читала бабушка, потом я научился читать сам. Иногда в гости ко мне приходили мальчишки, мы коллективно просматривали любимые диафильмы. Пленка диафильма хранилась в серебристой металлической или цветной пластмассовой баночке. На каждой баночке была этикетка с названием фильма. Некоторые названия диафильмов я помню и поныне. Это поучительный диафильм «Начал дело, так кончай его», драматический рассказ Л.Н.Толстого «Акула» и другие. Новые фильмы можно было купить в магазине «Культтовары» в центре поселка или в районном центре. Выбор был небольшой, но как приятно было увидеть баночку с новым незнакомым названием. Поиск новых диафильмов был похож на охоту или поиск груздей в лесу.

Когда я подрос, то сам мог включать диапроектор, заправлять пленку в держатель и просматривать диафильмы. Диапроектор ставился на стол, под него подкладывалась книжка, чтобы луч с изображением направлялся немного вверх. Короткий шнур не дотягивался до розетки, и мы подключали аппарат к специальному патрону, который назывался почему-то «жулик». Над столом висела простая лампочка освещения без абажура. Она предварительно была выкручена когда-то, на ее место вкрутили патрон-жулик, а потом снова вкрутили лампочку. В «жулике» было две розетки, куда можно было подключать электроприборы.

Как-то раз, мне захотелось посмотреть диафильмы. Мне тогда уже было больше трех лет, и я умел читать. Я достал коробку с разноцветными баночками, в которых хранились диафильмы и стал их рассматривать. Возможно, я выбрал китайскую сказку «Братья Лю» про смелых мальчишек, не горящих в огне и не тонущих в море. Бабушка была занята по хозяйству, кормила кур или поросенка, готовила еду или мыла посуду, и я решил не дожидаться ее. Я забрался на стол, но не смог дотянуться вилкой до «жулика». Тогда я поставил на стол табуретку и повторил попытку. Наверное, это было мое первое в жизни подключение потребителя электроэнергии к сети. Мой палец случайно коснулся штырька вилки, я ощутил удар током и свалился с табуретки сначала на стол, а затем на пол и больно ударился. Я не помню, плакал ли я, но очень испугался — это точно. Меня впервые ударило током и болели ушибленные места. Хорошо, что родителей не было дома.

Жизнь продолжала преподносить мне уроки и готовить меня к длительному путешествию. Вслед за прошитым пальцем на швейной машинке «Tikkakoski» и ударом током при подключении диапроектора к «жулику» произошел еще один неприятный случай. Дело было зимой. Мы с бабушкой пошли в библиотеку, которая в середине пятидесятых располагалась сразу за школой в обычном бревенчатом доме. Бабушка Маня одела свое синее пальто с цигейковым воротником и обшлагами коричневого цвета, серые валенки и взяла с собой черную каракулевую муфту для согрева рук. В нашей деревне с муфтой могла пройтись только бабушка Маня. Я тоже влез в валенки и встал на лыжи, маленькие детские лыжи с примитивными креплениями, состоящими из кожаного кольца, куда вставлялись носы валенок и резинки, прибитой мелкими гвоздиками к деревянной лыже, чтобы не соскальзывала обувь, потом взял алюминиевые палки, и мы пошли по белому хрустящему снегу.

В библиотеку я не стал заходить, остался на улице и вскоре мне стало скучно. Бабушка явно задерживалась. Мне бы зайти в дом, но я продолжал стоять у заснеженного крыльца и скучать на морозе, потирая варежкой щеки и нос. В какой-то момент я перевернул палку и посмотрел на острый стальной штырек, торчащий внизу. Я не знаю, что меня побудило на дальнейшее действие, но я вдруг лизнул стальной наконечник лыжной палки. Язык мой тотчас прилип к металлу, я испугался и оторвал палку от языка. На самом кончике штырька остались следы эпителия белого цвета, язык заболел, и я взял в рот комок снега.

Эта была прививка. Больше я никогда в жизни не прикасался языком к металлическим предметам на морозе.

В пять лет мне купили настоящие коньки, не снегурки, которые привязывают к валенкам, а настоящие на черных ботинках, которые почему-то назывались «дутыши». Только они были взяты мне на вырост, 35-го размера и нога моя в них болталась, не спасли даже две пары шерстяных носков.

Каток в середине пятидесятых в Котуркуле еще не заливался, и детвора каталась на коньках по льду замерзшего озера. Зима преображала наше любимое котуркульское озеро, где все купались и рыбачили летом. Морозные ветра сдували с заледеневшего озера снег, обнажая потрескавшийся прозрачный лед, превращая его в идеальную поверхность для катания на коньках и игры в хоккей. На озере не было никаких раздевалок, в лучшем случае можно было найти деревянные ящики из-под вина, на которые мы садились и одевали коньки, сняв обувь или привязывали к валенкам снегурки. Хоккейной коробки не было, поле было очерчено валиками снега. Мы играли в русский хоккей, гоняя плетеный оранжевый мячик изогнутыми клюшками или, вовсе, палками. Иногда жесткий мяч попадал нам в лицо, образовывая специфический кровоподтек в точечку. Однажды подо льдом мы увидели большого черного жука, который не спеша передвигался, шевеля лапками. Мы легли на лед и с удивлением смотрели на живучее насекомое плывущее под прозрачным покровом в зимнюю стужу.

Новые дутыши в тот день я одел дома и сопровождаемый бабушкой Маней пошел в них по заснеженной улице мимо сеновала в сторону озера. Мы не прошли и два дома, как у меня заболели ноги. Коньки были мне очень велики, и я еще пару лет катался на снегурках.

В этом доме традицией было появление подарков утром в день моего рождения. Когда я просыпался, они лежали на табуретке у моей кровати. Это были не дорогие подарки, но я радовался и новой коробке пластилина, и пластмассовой обезьяне. Однажды мне подарили детское ружье с мишенью-уткой, которая переворачивалась при попадании пыжа. Ружье нужно было согнуть и вставить в ствол пыж в виде пружинки. Когда ружье складывалось, стальная пружина растягивалась и при нажатии курка вылетала из ствола. Игра на многие годы была любимым развлечением моих дошкольных товарищей.

Кажется, в этом доме я был по-настоящему счастлив. Когда я еще был счастлив потом? Может быть, в день первого свидания с большеглазой девочкой, которая мне очень нравилась с пятого класса? Или в тот день, когда мы впервые, взявшись за руки, прошли с ней по поселку на глазах односельчан и одноклассников? С уверенностью могу сказать, что я был очень счастлив, когда у меня рождались дочери. Это были самые счастливые моменты в моей жизни.

Как и во всех крестьянских домах тогда у нас не было душа, а только умывальник в углу да помойное ведро. У многих моих друзей, проживающих в собственных домах были бани на участке. Но мы жили в ведомственных домах, принадлежащих зооветеринарному техникуму, а при них бань не было. Все преподаватели ходили мыться в баню при техникуме. В эту баню, куда я ходил с папой, был вход с хозяйственного двора, который находился на нашей улице, ведущей к озеру. В помывочной стояла большая деревянная бочка с горячей водой, в которую был врезан кран. Возможно, бочка была не так и велика, но мне маленькому она казалась тогда огромной и страшной, поскольку в ней был кипяток. Мы ходили сюда с папой каждую неделю в мужской день. В раздевалке белье вешали на крючки. Молодому преподавателю Борису Заболотскому коллеги что-то из одежды спрятали. Он искал и был расстроен. Они все были тогда потрясающе молоды: и прошедшие войну, как мой отец, и не успевшие побывать на фронте. Участники боевых действий часто носили военную форму, как, например, Ворковский дядя Коля. Вместо руки у него был черный кожаный протез. Его жена тетя Вера была дружна с моей мамой, а сын Женька — мой сверстник, часто бывал у нас в гостях, мы играли с ним. Бывал и я у них в доме, у Женьки были интересные дорогие игрушки, и я завидовал ему.

Позже в поселке построят совхозную баню. Она стояла от почты в сторону болота. В бане были фанерные шкафчики и каждый мог положить вещи в свой персональный коричневый шкаф. В помывочной сельские жители демонстрировали свои незатейливые наколки на теле. Культурист Витя Семенов носил цинковый тазик с водой на ладони вытянутой руки. Мужики сидели на лавке, отдыхая после парной, и мирно беседовали.

— Если у мужика струя режет, как автогеном, то он здоров! — говорил грузный дядя Витя Грязнов, — а если слабо течет, значит нет здоровья.

У нас тогда струя резала, как автогеном. Мальчишки соревновались иногда, кто дальше пустит струю. Побеждал всегда Вовка.

С бабушкой мы часто ходили болеть за совхозную команду. Стадион был на окраине села у дороги в сторону Степняка. У футболистов была красивая форма. Трибун не было, все болельщики стояли по периметру поля. Позже футбольное поле перенесут на другой край поселка к березовой роще с кривыми пляшущими деревцами, совсем рядом с домом моего одноклассника Леньки Бузинова.

Нам мальчишкам нравилось играть в футбол, но хотелось почитать о технике и тактике игры, а в школьной библиотеке никакой литературы о футболе не было.

— Напишите Никите Симоняну! — сказала бабушка Маня, — может быть, он вам и посоветует какую-нибудь литературу.

Молодой Симонян, блестящий форвард, был тогда назначен главным тренером Спартака. Мы с мальчишками написали «на деревню дедушке». Отец посмеялся и оказался прав. Симонян не ответил, возможно, письмо не дошло, да и не его это была работа — отвечать деревенским мальчишкам на письма.

В пять или шесть лет я заболел свинкой, у меня опухли щеки, паротит приносил мучительную боль, и я не спал всю ночь. Папа до утра сидел рядом с моей кроватью, и я держал его за руку. От этого мне становилось спокойней и легче. Я и сейчас ощущаю эту руку.

Я благодарю судьбу за то, что у меня был отец. У моей мамы не было отца, он рано погиб. Не было отца и у моего папы, вернее, он был, но его не было рядом, и он не занимался воспитанием своего сына. Не было отца и у моего друга детства Бориса Фризена. А у нас с братом был папа и мы его потеряли совсем недавно. Он попал на войну мальчишкой и в двадцать лет стал инвалидом, чуть не потеряв ногу. Он ходил прихрамывая, одна стопа его была неестественно развернутой, голеностоп не гнулся. Но это не мешало ему играть со мной в футбол и настольный теннис. Начитанный, с хорошим чувством юмора, мне кажется, он мог бы стать художником. Я помню, как в этом доме на Школьной он нарисовал карандашный рисунок: обрывистый берег моря, белый парус, домик на берегу и одинокое дерево рядом.

Однажды, когда заработал интернет и были опубликованы списки ветеранов отечественной войны, отца вызвали в комиссариат. Военком долго расспрашивал отца о его боевом пути. И только тогда, когда отец назвал фамилию командира дивизии, в составе которой он воевал под Славянском, военком открыл сейф и вручил ему медаль «За боевые заслуги». Наградной лист был подписан секретарем Президиума Верховного Совета СССР Георгадзе в 1947 году. Отец, по-моему, гордился этой медалью больше, чем орденами. Ведь тогда ему удалось спасти сотни жизней.

Мы покинули улицу Школьную, которая давно уже носила имя нашего земляка чекиста Абильхаира Досова, сели в автобус и проехали два небольших деревенских квартала. Нас ждал следующий дом детства на улице Карла Маркса.