Религиозный опыт

Религиозный опыт (также духовный опыт, мистический опыт) — субъективный жизненный опыт встреч с высшей реальностью, чувство присутствия безграничной тайны в жизни человека, ощущение зависимости от божественной силы или от невидимого порядка вещей, чувство вины и страха перед божьим судом или внутреннее умиротворение в надежде на божественное всепрощение.

Объективное изучение религиозного опыта представляет собой сложную задачу из-за субъективности данного феномена. Однако выявление учёными сходств и различий между различными проявлениями религиозного опыта сделало возможным академические исследования этого предмета.

Многие религиозные и мистические традиции рассматривают религиозный опыт как действительные встречи с Богом или богами, либо действительный контакт с иными реальностями. В науке существуют две точки зрения на религиозный опыт — одна из них состоит в том, что религиозный опыт является функцией человеческого мозга и поддаётся научному изучению, другая считает религиозный опыт теоретической конструкцией, не имеющей научного смысла.

В различных религиозных традициях существует множество названий и описаний религиозного опыта:

• Преодоление ограниченности собственного бытия и слияние с божественным светом (хасидизм);

Полное разъединение с миром (кайвалья в некоторых течениях индуизма, включая санкхью и йогу);

• Освобождение от оков кармы (мокша в сикхизме, джайнизме и индуизме, нирвана в буддизме)
• Постижение истинной природы человека (сатори в дзэн-буддизме, дэ в даосизме);
• Единение с Богом (энозис в неоплатонизме и обожение в христианстве, брахма нирвана в индуизме);

Постижение внутреннего естества (ирфан и фитра в исламе);

• Блаженное переживание подлинной внутренней сути (самадхи или сварупа-авирбхава в индуизме);

Снятие социальных запретов и возвращение в естественное состояние (дионисийские мистерии).

Источник: Википедия

Упоминания в литературе

Соответственно, выделяются три уровня религиозности. Первый уровень, наиболее очевидный и внешний, включает в себя действия – например, выплату хумса и закята. На втором уровне мы имеем дело с познанием, убеждениями и представлениями, как то: вера в Бога, Судный день, пророков, – т. е. с некоторой совокупностью утверждений, которые мы называем основами веры, или богословием. Последний, внутренний и глубинный уровень, – это уровень религиозного опыта, опыта приобщения, прикосновения человека к сакральной реальности, которая проявляется в различных формах: от восхищения и благоговения до любви. Высшие образцы подобного опыта можно видеть в пророках, святых, мистиках и праведниках. Вера, собственно, и строится на этом опыте: познание и убеждения представляют собой истолкование этого опыта, а практическим их проявлением являются действия и ритуалы.

Коллектив авторов, Ислам и модерн, 2017

Из этого следует вывод, что задача богословия состоит в постоянной проверке догматических формулировок для того, чтобы определить их адекватность современному христианскому опыту. Эти формулировки не являются неизменными, отражая исторические и культурные условия той или иной эпохи. Шлейермахер говорит о богословии как о человеческом отражении присущего каждому религиозного опыта – который и должен стать настоящим источником богословской рефлексии. Суть религии лежит не в рациональных доказательствах бытия Бога, не в сверхъестественных догмах или церковных ритуалах, но в «чувстве абсолютной зависимости от некоей бесконечности, которая проявляет себя через конечные вещи». Это религиозное чувство (или «благочестие») фундаментально для человеческого опыта и не может быть сведено к другим проявлениям природы человека – например, разуму или совести. Разум и совесть соответственно рождают науку и мораль, в то время как благочестие рождает религию. Религия изначально присуща природе человека и поэтому доступна всем людям.

А. В. Коновалов, Запад и западное христианство на рубеже тысячелетий, 2011

И эпистемология, и теология не имеют перспективы, если они попадают в постмодернистскую ловушку. Самое большое, на что они могут рассчитывать, это на бесконечную игру в парадоксы, вызывающую усталость и разочарование. Поэтому естественны попытки как-то выбраться из этой ловушки. Например, А. В. Нестерук в упомянутой книге, признавая, что западная теология, активно участвуя в диалоге с современными философско-научными концепциями, к сожалению, «перенимает» у них «толерантное» (а по сути, добавлю, скептическое) отношение к истине или другим эпистемологическим ценностям, считает, что православное богословие все же сохраняет «истину» как сердцевину своего учения, соединяя проблему истины с религиозной онтологией. Поэтому, продолжает он, «обе истины – и научная, и религиозная – имеют общее основание, общий источник их онтологической внеположенности – Бога, чье бытие, так же, как и бытие людей в Боге, явлено нам через сопричастие, общение с Богом». И это означает, что «науку, таким образом, можно воспринимать как вид религиозного опыта»[86]. Таким образом, альтернативой «осерьезнивания» (если угодно, «депостмодернизации») эпистемологических ценностей оказывается их «теологизация»; вне богословского контекста (православного, католического или какого-либо еще; я не хотел бы участвовать в их сравнении, оставляя это для богословских дискуссий) эти ценности падают. Богословие, с этой точки зрения, охватывает собою науку, и потому лежащие на поверхности различия их языков, принципов, критериев истинности и т. п. выглядят несущественными деталями по сравнению с фундаментальным различием между эмпирической и умопостигаемой сферами, делающем невозможным логическое противоречие между наукой и богословием.

Коллектив авторов, Научные и богословские эпистемологические парадигмы. Историческая динамика и универсальные основания, 2009

Теперь обратим внимание на другую программную работу раннего Флоренского, а именно на речь «Догматизм и догматика», читанную 20 января 1906 г. на заседании философского кружка Московской духовной академии (МДА). В ней раскрывается концептуальный философский горизонт культоцентрической мысли о. Павла. Кроме того, она показывает пафос его поисков, связывая их с контекстом эпохи, в частности, как с освободительным порывом того времени, переживаемым Россией, так и с философско-литературным движением символизма, которые, кстати, переплетались между собой. Суть предложенной в ней Флоренским программы преобразования богословия состояла в том, чтобы напомнить о живой опытной основе догматики, деградировавшей в XIX в. до догматизма и переставшей привлекать умы и сердца тех, кто серьезно относился к христианству. Флоренский выдвигает тезис, согласно которому к построению новой догматики надо идти от личного духовного опыта, от «непосредственных переживаний» Бога человеком. Только в таких переживаниях, подчеркивает он, «Бог может быть дан как реальность»: «Только стоя лицом к лицу пред Богом, просветленным сознанием постигает человек правду Божию»[124]. Суть предложенной Флоренским программы состоит в том, чтобы от субъективности переживаний перейти к их объективной структуре. «Переживания молитвы, – говорит он, – слишком летучи, слишком порхающи… Необходимо оформить переживания, к живущей плоти их придать сдерживающий ее костяк понятий и схем»[125]. Понятия и схемы, объективирующие религиозный опыт, считает Флоренский, неведомого Бога индивидуального мистического переживания сделают ведомым Богом богословско-философской науки, систематически развитого культоцентрического учения.

В. П. Визгин, Лица и сюжеты русской мысли, 2016

К тому же философия религии весьма значительное и трудоемкое предприятие благодаря своей широте. Религиозные традиции настолько всеохватны и всеобъемлющи, что почти каждая область философии может быть задействована в философском исследовании их когерентности, обоснованности и ценности. Я могу представить лишь несколько философских областей, лишенных религиозной вовлеченности. Любое философское рассмотрение познания, ценностей, разума, человеческой природы, языка, науки и тому подобного будет основываться на том, как человек понимает Бога или святое, религиозные ценности и практики, принимает ли он религиозную трактовку рождения, истории и смерти, многообразие религиозного опыта, как ему видятся отношение между наукой и религией и другие принципиальные вопросы. По крайней мере еще два фактора содействуют важности философии религии.

Чарльз Талиаферро, Доказательство и вера. Философия и религия с XVII века до наших дней, 2005

Так, религиозные онтологии сотканы из ингредиентов, имеющих прежде всего этический смысл. Этика, этические отношения – родовая основа религиозного опыта. Первоначально религия и этика совпадали точно так же, как первичные формы познания (протонаука) с философствованием. Любое событие, вещь, процесс, сила, персона важны не сами по себе, а как выражения, эмблемы, символы взаимодействия двух полярных вселенских сил добра и зла. В отличие от мифа, где позитивные либо негативные характеристики объекта зависели от конкретности благорасположения к нему данного индивидуального (либо коллективного) оценивающего сознания, в религии уже появляется устойчивая, закрепленная система преференций. Окружающие предметы, процессы, явления сортируются, категорируются, за ними закрепляются устойчивые смысловые характеристики. Они важны не сами по себе, а как репрезентанты двух великих, борющихся друг с другом сил мироздания. Скрыто дуалистичны даже самые что ни на есть «строго» монотеистические религиозные онтологии.

В. И. Красиков, Озарение трансценденцией, 2014

Киркегард предлагает начать не с сомнения, а с безнадежности. Безнадежность для него есть расстояние между субъективным и объективным. Но в опыте безнадежности должна раскрыться истина. Внутреннее не может быть вполне выражено во внешнем. Для меня это значит, что дух, который всегда скрыт в субъективном, не может себя выразить в объективации, он в ней искажается. Киркегард один из истоков экзистенциальной философии. Это видно из того, что для него человек и его существование не могут быть объектом. Экзистенциальная философия связана с религиозным беспокойством, и у самого Киркегарда она определяется христианским опытом. Люди и их миросозерцания коренным образом различаются по тому, признали ли они существование «иного мира» или только «этот мир». Сам Киркегард имел христианский опыт, но это был опыт религиозной натуры, проходящей через раздвоение, через разрыв богочеловечности, через богооставленность.

Н. А. Бердяев, Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого, -1

Такая революция, по предсказанию Икэды, совершится в полном соответствии с моральными установками буддизма, причем не буддизма вообще, а «истинного, чисто японского», учения – махаянического буддизма средневекового реформатора Нитирэна (1222–1282), превозносимого адептами Сока гаккай в качестве Будды. «Человеческая революция» есть прежде всего выявление исконно японской буддийской моральности, должное привести к духовному возрождению индивидов. «Путь духовной революции необычайно близок – он находится внутри тебя», – провозглашает Икэда.[74] «Возможность такой, истинно человеческой революции… с самого начала стала рассматриваться как проблема в восточной философии и главным образом в философии жизни буддизма, являющегося квинтэссенцией, сущностью мысли Востока, – рассуждает идеолог Сока гаккай. – Попытки переменить людскую природу путём перемен социального механизма неотвратимо ведут к системе принуждения, давления. Нельзя осуществить революцию, возрождающую сущность индивида, если отдавать предпочтение социальному. Становятся необходимыми бесчеловечные средства, несущие несчастье людям. В противоположность этому человеческая революция, отдающая первенство человеку и проводимая путём религиозного опыта, необходимо сопровождается и социальной революцией. Это то, что мы находим в буддизме».[75]

Е. Л. Скворцова, Духовная традиция и общественная мысль в Японии XX века, 2014

Об этом свидетельствует сам характер его возражений против индийской цивилизации. Если очистить их от журналистской риторики, то остается только естественное неприятие рациональным, витальным и практичным человеком такой культуры, которая стремится подчинить разум – надрациональной духовности, а жизнь и деятельность – чему-то более значительному, чем жизнь и деятельность. Философия и религия составляют душу индийской культуры, они неразделимы и взаимопереплетены. Весь смысл индийской философии, весь ее raison d’être[35], есть познание духа, его восприятие и отыскание способа жизни духом; единственная цель философии совпадает с высочайшим смыслом религии. Индийская религия черпает все характерные для нее ценности из духовной философии, которая освещает ее наивысшие устремления и окрашивает даже большую часть упрощенных форм религиозного опыта. Начнем с философии: что в ней не нравится мистеру Арчеру? Его первое возражение сводится к тому, что она чересчур философична. Второе заключается в том, что даже будучи совершенно бесполезным делом, каковым является метафизическая философия, она чересчур метафизична. Третье обвинение, самое позитивное и правдоподобное – эта философия ослабляет и убивает личность и силу воли ложными понятиями пессимизма, аскетизма, Кармы и переселения душ. Если разобрать каждое из обвинений по отдельности, то становится ясно, что мы имеем дело не с беспристрастным интеллектуальным анализом, но с преувеличенным выражением умственного неприятия и с фундаментальной разницей темпераментов и позиций.

Шри Ауробиндо, Шри Ауробиндо. Основы индийской культуры, 1998

Таково гносеологическое значение мифа: параллельно с дискурсивным мышлением и наукотворчеством, рядом с художественным творчеством стоит религиозное мифотворчество как особая, самозаконная область человеческого духа; миф есть орудие религиозного ведения. Само собою разумеется, то, что отлагается в сознании в форме мифа, вступая в общее человеческое сознание, затрагивает все способности души, может становиться предметом мысли, научного изучения и художественного воспроизведения. Но остов религиозного мифа, существенное его содержание не создается мышлением и не творится воображением, – он рождается в религиозном опыте. Содержание мифа относится к области бытия божественного, на линии соприкосновения с человеческим. Возможно прозрение в божественный мир и чрез оболочку эпирического, изнутри. В таком случае человеческая история, не переставая быть историей, в то же время мифологизируется, ибо постигается не только в эмпирическом, временном выражении своем, но и ноуменальном, сверхвременном существе; так наз. священная история, т. е. история избранного народа Божия, и есть такая мифологизированная история: события жизни еврейского народа раскрываются здесь в своем религиозном значении, история, не переставая быть историей, становится мифом.

С. Н. Булгаков, Свет невечерний. Созерцания и умозрения, 1917

Можно утверждать, что явление, которое обозначается в качестве удвоения мира, имеет универсальный и фундаментальный характер. По своей природе люди стремятся к чему-то лучшему, совершенному, новому, т.е. тому, что продолжает их жизнь и существование в иных формах: сновидениях, мечтах, воображении, художественных образах, представлении о подлинном. В повседневном опыте это проявляется в создании неких мифических картин, рассказов о событиях, героем или свидетелем которых был обыватель. Философия стремится охватить все возможные опыты жизни человека, и философский опыт заключается в критическом анализе опыта жизни вообще. Например, «настоящему» обыденной жизни противопоставляется «подлинное» бытие, чистоте священного в религиозном опыте – чистота мысли, «честности» научного исследования – философская истина, интуиция.

С. Д. Лобанов, О природе философии, -1

Романтическое мироощущение с его индивидуалистическими тенденциями, страстью к познанию тайн бытия, стремлением к активному пересозданию действительности оказывается идентичным фаустовскому сознанию. Спустя почти три столетия Фауст как «восстановленный в своих правах миф» обретает новую жизнь и вновь становится символом не только эпохи, но и породившей его нации. «Фауст, – писал Ф. Шеллинг, – это сокровеннейшая, чистейшая сущность нашего века: материал и форма созданы из того, что в себе заключала вся эта эпоха, со всем тем, что она вынашивала или еще вынашивает <…> Фауст – первенствующее лицо в нашей национальной мифологии. Фауст нам принадлежит всецело, ибо он словно вырезан из самой сердцевины немецкого характера, из сердцевины его основной физиономии» [36, с. 140, 148]. Такая самоидентификация романтиков с Фаустом не только отражала настроения эпохи, но и была «подготовлена» процессом романтической трансформации научной картины мира. Расширение границ научного познания за счет включения в него мистического и религиозного опыта вело к оправданию Фауста, поскольку бесконечность познания, по сути, снимала конфликт между стремлением к свободе поиска и допустимыми установлениями – устранялось то, что в ренессансной легенде делало Фауста преступником: исчезали пределы, которые нужно было переступить Фаусту для достижения своей цели. Таким образом, романтическое сознание обозначило новый уровень осмысления «вечного образа»: оправдание Фауста базировалось на «отсутствии в его действиях состава преступления» – он не совершал ничего противобожеского, ибо стремление к вечному познанию мыслилось как стремление к познанию Божества.

А. А. Степанова, «Закат Европы» Освальда Шпенглера и литературный процесс 1920–1930-х гг. Поэтология фаустовской культуры, 2015

В разработках религиозного метода И.Л. Ильина есть отношения автономные и гетерономные, религиозно-автономные и религиозно-гетерономные [Ильин. Аксиомы…, 1993]. Под автономией И.Л. Ильин разумеет самозаконие, под гетерономией – отказ от самоличного принятия какого-либо основания, перенесение его на другого человека (или на других людей) и предоставление ему (или им) решать за себя. Для религиозной автономии и религиозной гетерономии основанием будет соответствующий им религиозный опыт. Релятивисты и аутисты, по словам И.А. Ильина, остаются за пределами духовного уровня, а, следовательно, и религии: они могут «создать лирику эмпирических настроений, любезный сердцу уют, интимную тепловатость быта», но в сферу религии не вступят, потому что «человек становится религиозным лишь в меру своего одухотворения» [Ильин. Аксиомы…, 1993, с. 70]. Автор и читатель ищут духовного совершенства, добиваются религиозной автономии и пребывают в ней. Для автора главным является процесс вдохновения,, а для читателя – процесс осмысления. И то, и другое требует сопричастности Творцу и друг другу. Это одно из оснований тео-аксиологического подхода. Это важное дополнение к сопричастности Истории, Культуре, Природе, Музе, Народной Правде и т. п., которым отличаются гносеоцентрический и эстетический подходы.

Л. В. Камедина, Духовные смыслы русской словесной культуры, 2014

Конституция нравственной сферы на этом обретает законченность. Что же касается религиозной сферы, введенной в качестве обосновывающего принципа, то она в заключительной части конституции получает содержательное, хотя и очень беглое описание. Возникают понятия святости, благоговения, разумной веры, – даже «Царствия Божия» (отождествляемого с интеллигибельным миром), вводятся некоторые предикаты Бога. Не менее существенны и негативные суждения в этой сфере, т. е. указания на то, чего в ней нет, чем она не может и не должна быть. У Канта их целый ряд, и наиболее существенны три. Во-первых, это уже затронутое выше отграничение от сферы (чистого) познания, которое повторяется не раз: Кант усиленно подчеркивает, что для спекулятивного разума религиозные понятия и идеи «теоретически проблематичны», остаются всегда лишь «трансцендентными и регулятивными» и не доставляют никакого расширения познания. Во-вторых, это полное отрицание традиционного направления «естественной теологии», делающей богословские выводы из рассмотрения устройства и явлений физического мира. И наконец, что особенно для нас важно, это также отрицание всей сферы мистического опыта и шире, аутентично религиозного опыта, не сводимого к нравственному и способного доставлять подлинное, хотя бы и глубоко специфическое, Богопознание и Богообщение. Вкупе, эти отмежевания влекут четкий вывод: единственная сфера и единственное оправданное назначение религии – обоснование этики.

С. С. Хоружий, Фонарь Диогена, 2010

В действительности, под словом интуиция Н. О. Лосский понимал нормальные обычные способы восприятия и умозрения, но задался целью показать, что все они имеют характер непосредственного созерцания бытия в подлиннике. То что всякое познавание есть видение самой живой действительности, должно быть характерно и метафизическому умозрению, и научному наблюдению, и религиозному опыту. Теоретическое знание интуитивизма должно было оказать помощь лицам, стоящим на двух противоположных флангах, – и натуралистам, и религиозным мистикам. Объединение идеального и реального будет лейтмотивом всей философской деятельности Н. О. Лосского.

Е. П. Борзова, Николай Онуфриевич Лосский: философские искания, 2008

Бесспорно, русская культура обладает мощным творческим потенциалом, который может стать условием развития современного человека и найти выражение в социально-практическом, художественном, философском, религиозном опыте жизни. При этом картину мира, лежащую в основе духовной и социальной практики русской культуры, можно было бы назвать онтологическим (духовным) реализмом, в которой высшие цели и ценности человеческой жизни определяются образом и опытом достижения Совершенного – Духовного Абсолюта. Определяя русскую культуру как культуру сердечного созерцания, И.А. Ильин указывает на путь достижения совершенства посредством любви – совершенного способа преодоления человеческой ограниченности в религиозно-мистическом и в творческом опыте, в акте создания художественного произведения. По словам философа, «любовь к совершенству» совсем не есть пустое слово, аффектированная фраза или сентиментальная выдумка, но живая реальность и притом величайшая движущая сила человеческого духа и человеческой истории» [226, с 94].

О. А. Жукова, Избранные работы по философии культуры, 2014

При этом необходимо отдавать себе отчет в том, что даже самые выверенные и изощренные рациональные построения не способны зажечь в человеке огня веры. Они лишь способны подтолкнуть к тому, чтобы религиозная вера появилась, заставить напряженно задуматься колеблющихся и замолчать выступающих против. Существо религиозной веры таково, что она есть всегда «личный религиозный опыт… При этом даже воспитанный в церковной традиции человек, но лишенный личных религиозных переживаний, не может быть полносильным и равноцельным членом Церкви, а лишь только формально, по видимости»[6]. Религиозный опыт – это то, что представляет религию с внутренней, субъективной стороны и есть переживание личной встречи с Богом. И эта встреча с Богом обладает такой убедительностью, что устраняет всякие сомнения, далеко позади оставляя всякую иную очевидность. Зерно скепсиса, присутствующее в каждом человеке, способен уничтожить только Бог Своим явлением. Но как, почему и когда Он открывает Себя человеку, учитывая, что Он является неизменным в Своей любви к нему, зависит уже от самого человека, от его желания или нежелания познать Божественную реальность.

Дмитрий Лушников, Основное богословие. Учебное пособие, 2015

Для Лосского несомненно, что при построении аксиологической концепции необходимо найти некое «первичное начало», некое «первичное абсолютно совершенное и всеобъемлющее добро» (добро не в смысле только нравственного добра, а в смысле всякого совершенства, в том числе и эстетического). Только такое первичное начало могло бы стать масштабом и основой любых оценок. Для религиозного философа такое высшее добро есть Бог. Поэтому «ценности существуют не иначе как в соотношении с абсолютной полнотою бытия», иначе говоря, малейшее приобщение к Богу в религиозном опыте открывает нам его как само Добро и как абсолютную полноту бытия. С точки зрения Лосского, Бог представляет собой «само Добро во всеобъемлющем значении этого слова: Он есть сама Истина, сама Красота, Нравственное Добро, Жизнь и т. д.»[32]. Именно поэтому во главу теории ценностей (аксиологии) Лосский ставит всеобъемлющую полноту бытия как абсолютное совершенство.

В. Г. Лукьянов, Русская религиозная аксиология, 2015

Я могу начать с исследования того, как именно достижение нуминозного переживания освобождает человека от мук патологии, то есть от хватки комплексов, как заявляет Юнг в своем письме П.В. Мартину. Говоря обобщенно, «подход к нуминозному» считается религиозным предприятием, паломничеством. «Достижение нуминозного переживания», о котором говорит Юнг, относится к религиозному опыту квазимистической природы. Само по себе и без всякой дальнейшей интерпретации или рефлексии подобное достижение может вполне убедить человека в том, что жизнь наполнена смыслом. Нуминозный опыт создает потенциально убедительную связь с Бесконечным, а это часто приводит к чувству того, что изъяны характера, такие, как зависимости или поведенческие нарушения, тривиальны по сравнению с глубоким видением целостности и единства, передающимся в мистическом состоянии. Патологический симптом тогда может быть проинтерпретирован как стимул к духовным поискам или как парадоксальный вход в трансцендентность, и подобная интерпретация может наделить смыслом порок характера или болезнь саму по себе. Возможно, и впрямь требуется некоторая степень патологии, чтобы человек почувствовал достаточную мотивацию к духовным поискам. В этом случае получение нуминозных переживаний принесет изменения в чувство того, что патология – это мука и проклятие, даже если сами по себе они не излечат саму патологию, хотя они могут привести и к такому результату.

Мюррей Стайн, Принцип индивидуации. О развитии человеческого сознания, 1983

Таким образом, с точки зрения Джемса религию следует рассматривать как порождение индивидуального сознания, как спонтанно возникающие субъективные переживания человека. Джемс был не только философом, но и психологом. Его книга «Многообразие религиозного опыта» оказала значительное влияние на развитие психологии религии. Многие ее представители продолжают и углубляют субъективистскую и иррационалистическую трактовку, намеченную Джемсом.

Д. В. Альжев, История и теория религий: конспект лекций, -1

Однако это не значит, что верующим людям нельзя искать рациональные основания своей веры. Важно, чтобы истины, открывшиеся нашему сердцу, стали очевидны и нашему разуму. Истина бытия Божия познается в процессе религиозного опыта, однако она может стать явной и для нашей религиозной мысли. Как говорит святитель Григорий Богослов, «истина бытия Божия познается не по Его сущности, но по Его действиям, энергиям, опытом и выводом ощущается, и мышлением, и нравственным познанием». С этой целью была разработана система аргументов, которые обычно называются доказательствами бытия Божия.

Т. А. Копяткевич, Доказательства бытия Божия, 2017

Другая точка зрения, объясняющая три чистых индрии, делает акцент на роли этих индрий в процессе нейтрализации аффектов. Индрия познания еще не познанного господствует при нейтрализации тех аффектов, которые устранимы благодаря практике видения Благородных истин, т. е. сосредоточенного постижения абсолютной приложимости этих истин к функционированию сознания в любой из трех космических сфер – в чувственном мире, мире форм и мире не-форм. Индрия глубинного знания господствует в практике йогического созерцания, углубляющего результаты практики видения. Индрия совершенного знания выступает доминирующим фактором на той стадии религиозного опыта, когда адепт испытывает блаженство и радость при избавлении от аффектов.

В. И. Рудой, Космос и карма. Введение в буддийскую культуру, 2009

Авторы работ, включенных в сборник «Психиатрия и актуальные проблемы духовной жизни», – люди разных призваний: врач, священник, филолог. Каждый из них – специалист в своем деле: профессор психиатрии, магистр богословия, кандидат филологических наук. Здесь же их объединило главное – миросозерцание, православная вера, размышления о соотношении духовного и душевного в человеке. Этот теоретический вопрос вечен. Но сейчас он стал мучительно актуальным. Утрата опыта религиозных переживаний как следствие поругания Церкви коммунистами, нынешняя поддерживаемая властью рекламно-патриотическая или конъюнктурно-прозападная (равно как и восточная – рынок не знает границ ни в чем) мода на религию – все это грозит тем, что тончайшая духовная работа будет подменена внешней обрядовостью, «технологией спасения».

Коллектив авторов, Психиатрия и актуальные проблемы духовной жизни (сборник), 2011

Пневматологический парадокс указывает на многослойность традиции и подразумевает, что статические состояния, инертная реакция традиции-системы в одном ее измерении могут подразумевать креативный активизм, молниеносную и даже опережающую реакцию той же самой традиции в другом ее измерении. Отсюда становятся ясными такие «мистические» и поэтические метафоры как «самодвижный покой», «неподвижное движение», «пресветлый мрак», «полнозвучное молчание», «плодотворная бесплодность»[60]. С точки зрения Уильяма Джемса, автора знаменитой книги «Многообразие религиозного опыта», такие мистические парадоксы показывают, что в основе их лежит не логика, а музыка. На наш взгляд, это не совсем так. Музыкальные аналогии в понимании трансцендентного аспекта традиции и его соотношений с традицией-системой возможны и нередко уместны – однако они не снимают логичности и семантической стройности этих соотношений. Нелогичными они могут казаться только стороннему наблюдателю.

В. В. Аверьянов, Крытый крест. Традиционализм в авангарде, 2015

Представители этой группы не признают абсолютной несовместимости между категорическим суждением шариата и категорическим суждением разума, а в случае возникновения противоречий отдают предпочтение категоричности над предположением. В алидской традиции также наблюдается умеренный рационализм. В рамках данной модели рационализм подтверждает методологию, основанную на непосредственном религиозном опыте. Итак, для изложения методологии изучения проблемы сферы влияния религии обратимся к школе Повелителя верующих.

‘Абд ал-Хусайн Хосроупанах, Имам ‘Али и его взгляд на общественное устройство, 2017

В 1917 г. вышла книга лютеранского богослова Рудольфа Отто под названием «Священное». В ней он высказал мыль, что всякий религиозный опыт включает в себя особый, ни на что не похожий компонент, который он назвал «нуминозное». Так, например, в Библии Моисей слышит голос Бога из горящего, но несгорающего куста, или Савл по дороге в Дамаск слышит голос Иисуса, вопрошающий: «Что ты гонишь меня?». Отто верил, что подобные переживания являются неразложимым священным опытом, или mysterium tremendum et fascinans, грандиозной и захватывающей тайной. Эти переживания ужасны, необъяснимы, поразительны и таинственны. Без слов они проникают в самую глубину нашего бытия, и мы не можем описать обычными словами все, что с нами произошло. Перед лицом такой силы человек осознает собственную «тварность», чувство того, что он находится в присутствии чего-то трансцендентного. В то же самое время нуминозный опыт привлекает нас потому, что от него мы ждем неописуемой любви и благодати. В момент экстаза мы опьянены и можем чувствовать себя благословенными, исцеленными и искупленными. Однако переживание бывает также необъяснимым, пугающим и даже ужасающим.

Лайонел Корбетт, Священный котел. Психотерапия как духовная практика, 2011

В число главных научных трудов Джемса вошли «Принципы психологии», «Воля к вере», «Многообразие религиозного опыта», «Прагматизм», «Вселенная с плюралистической точки зрения», «Значение истины», «Некоторые проблемы философии» и «Очерки радикального эмпиризма».

Т. П. Ритерман, Философия и история философии, 2010

Метафизика была и считается важнейшим компонентом и путеводной нитью постижения целостности бытия и его творца для других направлений философии XX в., которые также отталкиваются от осмысления целостности религиозного опыта.

Я. С. Яскевич, Философия и методология науки. Вопросы и ответы. Полный курс подготовки к кандидатскому экзамену, 2007