Неточные совпадения
Аммос Федорович. Помилуйте,
как можно! и без того это такая честь… Конечно, слабыми моими силами, рвением и усердием к начальству… постараюсь заслужить… (Приподымается со стула, вытянувшись и руки по швам.)
Не смею
более беспокоить своим присутствием.
Не будет ли
какого приказанья?
Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и,
как говорят, без царя в голове, — один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он
не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем
более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем
более он выиграет. Одет по моде.
В то время
как глуповцы с тоскою перешептывались, припоминая, на ком из них
более накопилось недоимки, к сборщику незаметно подъехали столь известные обывателям градоначальнические дрожки.
Не успели обыватели оглянуться,
как из экипажа выскочил Байбаков, а следом за ним в виду всей толпы очутился точь-в-точь такой же градоначальник,
как и тот, который за минуту перед тем был привезен в телеге исправником! Глуповцы так и остолбенели.
Разговор этот происходил утром в праздничный день, а в полдень вывели Ионку на базар и, дабы сделать вид его
более омерзительным, надели на него сарафан (так
как в числе последователей Козырева учения было много женщин), а на груди привесили дощечку с надписью: бабник и прелюбодей. В довершение всего квартальные приглашали торговых людей плевать на преступника, что и исполнялось. К вечеру Ионки
не стало.
Возвратившись домой, Грустилов целую ночь плакал. Воображение его рисовало греховную бездну, на дне которой метались черти. Были тут и кокотки, и кокодессы, и даже тетерева — и всё огненные. Один из чертей вылез из бездны и поднес ему любимое его кушанье, но едва он прикоснулся к нему устами,
как по комнате распространился смрад. Но что всего
более ужасало его — так это горькая уверенность, что
не один он погряз, но в лице его погряз и весь Глупов.
Легко было немке справиться с беспутною Клемантинкою, но несравненно труднее было обезоружить польскую интригу, тем
более что она действовала невидимыми подземными путями. После разгрома Клемантинкинова паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский грустно возвращались по домам и громко сетовали на неспособность русского народа, который даже для подобного случая ни одной талантливой личности
не сумел из себя выработать,
как внимание их было развлечено одним, по-видимому, ничтожным происшествием.
Но в том-то именно и заключалась доброкачественность наших предков, что
как ни потрясло их описанное выше зрелище, они
не увлеклись ни модными в то время революционными идеями, ни соблазнами, представляемыми анархией, но остались верными начальстволюбию и только слегка позволили себе пособолезновать и попенять на своего
более чем странного градоначальника.
Когда он стал спрашивать, на
каком основании освободили заложников, ему сослались на какой-то регламент, в котором будто бы сказано:"Аманата сечь, а будет который уж высечен, и такого
более суток отнюдь
не держать, а выпущать домой на излечение".
Более всего заботила его Стрелецкая слобода, которая и при предшественниках его отличалась самым непреоборимым упорством. Стрельцы довели энергию бездействия почти до утонченности. Они
не только
не являлись на сходки по приглашениям Бородавкина, но, завидев его приближение, куда-то исчезали, словно сквозь землю проваливались. Некого было убеждать,
не у кого было ни о чем спросить. Слышалось, что кто-то где-то дрожит, но где дрожит и
как дрожит — разыскать невозможно.
— Но
не лучше ли будет, ежели мы удалимся в комнату
более уединенную? — спросил он робко,
как бы сам сомневаясь в приличии своего вопроса.
В речи, сказанной по этому поводу, он довольно подробно развил перед обывателями вопрос о подспорьях вообще и о горчице,
как о подспорье, в особенности; но оттого ли, что в словах его было
более личной веры в правоту защищаемого дела, нежели действительной убедительности, или оттого, что он, по обычаю своему,
не говорил, а кричал, —
как бы то ни было, результат его убеждений был таков, что глуповцы испугались и опять всем обществом пали на колени.
Одно привычное чувство влекло его к тому, чтобы снять с себя и на нее перенести вину; другое чувство,
более сильное, влекло к тому, чтобы скорее,
как можно скорее,
не давая увеличиться происшедшему разрыву, загладить его.
Старик, прямо держась, шел впереди, ровно и широко передвигая вывернутые ноги, и точным и ровным движеньем,
не стоившим ему, по-видимому,
более труда, чем маханье руками на ходьбе,
как бы играя, откладывал одинаковый, высокий ряд. Точно
не он, а одна острая коса сама вжикала по сочной траве.
Со времени того разговора после вечера у княгини Тверской он никогда
не говорил с Анною о своих подозрениях и ревности, и тот его обычный тон представления кого-то был
как нельзя
более удобен для его теперешних отношений к жене.
Одно, что он нашел с тех пор,
как вопросы эти стали занимать его, было то, что он ошибался, предполагая по воспоминаниям своего юношеского, университетского круга, что религия уж отжила свое время и что ее
более не существует.
Он,
как доживший,
не глупый и
не больной человек,
не верил в медицину и в душе злился на всю эту комедию, тем
более, что едва ли
не он один вполне понимал причину болезни Кити.
Кити с гордостью смотрела на своего друга. Она восхищалась и ее искусством, и ее голосом, и ее лицом, но
более всего восхищалась ее манерой, тем, что Варенька, очевидно, ничего
не думала о своем пении и была совершенно равнодушна к похвалам; она
как будто спрашивала только: нужно ли еще петь или довольно?
У всех было то же отношение к его предположениям, и потому он теперь уже
не сердился, но огорчался и чувствовал себя еще
более возбужденным для борьбы с этою какою-то стихийною силой, которую он иначе
не умел назвать,
как «что Бог даст», и которая постоянно противопоставлялась ему.
— «Я
не мир, а меч принес», говорит Христос, — с своей стороны возразил Сергей Иваныч, просто,
как будто самую понятную вещь приводя то самое место из Евангелия, которое всегда
более всего смущало Левина.
— Да, но ты
не забудь, чтò ты и чтò я… И кроме того, — прибавила Анна, несмотря на богатство своих доводов и на бедность доводов Долли,
как будто всё-таки сознаваясь, что это нехорошо, — ты
не забудь главное, что я теперь нахожусь
не в том положении,
как ты. Для тебя вопрос: желаешь ли ты
не иметь
более детей, а для меня: желаю ли иметь я их. И это большая разница. Понимаешь, что я
не могу этого желать в моем положении.
Более всего его при этом изумляло и расстраивало то, что большинство людей его круга и возраста, заменив,
как и он, прежние верования такими же,
как и он, новыми убеждениями,
не видели в этом никакой беды и были совершенно довольны и спокойны.
—
Более решительного врага женитьбы,
как вы, я
не видал, — сказал Сергей Иванович.
Во глубине души она находила, что было что-то именно в ту минуту,
как он перешел за ней на другой конец стола, но
не смела признаться в этом даже самой себе, тем
более не решалась сказать это ему и усилить этим его страдание.
Кити еще
более стала умолять мать позволить ей познакомиться с Варенькой. И,
как ни неприятно было княгине
как будто делать первый шаг в желании познакомиться с г-жею Шталь, позволявшею себе чем-то гордиться, она навела справки о Вареньке и, узнав о ней подробности, дававшие заключить, что
не было ничего худого, хотя и хорошего мало, в этом знакомстве, сама первая подошла к Вареньке и познакомилась с нею.
И действительно, она в тот же день приехала к Анне; но тон ее был уже совсем
не тот,
как прежде. Она, очевидно, гордилась своею смелостью и желала, чтоб Анна оценила верность ее дружбы. Она пробыла
не более десяти минут, разговаривая о светских новостях, и при отъезде сказала...
А я,
как и тогда тебе говорил, — я
не знаю, на чьей стороне было
более шансов.
― Вот я завидую вам, что у вас есть входы в этот интересный ученый мир, ― сказал он. И, разговорившись,
как обыкновенно, тотчас же перешел на
более удобный ему французский язык. ― Правда, что мне и некогда. Моя и служба и занятия детьми лишают меня этого; а потом я
не стыжусь сказать, что мое образование слишком недостаточно.
Лежа на спине, он смотрел теперь на высокое, безоблачное небо. «Разве я
не знаю, что это — бесконечное пространство, и что оно
не круглый свод? Но
как бы я ни щурился и ни напрягал свое зрение, я
не могу видеть его
не круглым и
не ограниченным, и, несмотря на свое знание о бесконечном пространстве, я несомненно прав, когда я вижу твердый голубой свод, я
более прав, чем когда я напрягаюсь видеть дальше его».
— Ах, мне всё равно, —
как будто сказала она ему и уже
более ни разу
не взглядывала на него.
Левин
не поверил бы три месяца тому назад, что мог бы заснуть спокойно в тех условиях, в которых он был нынче; чтобы, живя бесцельною, бестолковою жизнию, притом жизнию сверх средств, после пьянства (иначе он
не мог назвать того, что было в клубе), нескладных дружеских отношений с человеком, в которого когда-то была влюблена жена, и еще
более нескладной поездки к женщине, которую нельзя было иначе назвать,
как потерянною, и после увлечения своего этою женщиной и огорчения жены, — чтобы при этих условиях он мог заснуть покойно.
Это было то последнее верование, на котором строились все, почти во всех отраслях, изыскания человеческой мысли. Это было царствующее убеждение, и Левин из всех других объяснений,
как всё-таки
более ясное, невольно, сам
не зная когда а
как, усвоил именно это.
Уже раз взявшись за это дело, он добросовестно перечитывал всё, что относилось к его предмету, и намеревался осенью ехать зa границу, чтоб изучить еще это дело на месте, с тем чтобы с ним уже
не случалось
более по этому вопросу того, что так часто случалось с ним по различным вопросам. Только начнет он, бывало, понимать мысль собеседника и излагать свою,
как вдруг ему говорят: «А Кауфман, а Джонс, а Дюбуа, а Мичели? Вы
не читали их. Прочтите; они разработали этот вопрос».
И в это же время,
как бы одолев препятствия, ветер посыпал снег с крыш вагонов, затрепал каким-то железным оторванным листом, и впереди плачевно и мрачно заревел густой свисток паровоза. Весь ужас метели показался ей еще
более прекрасен теперь. Он сказал то самое, чего желала ее душа, но чего она боялась рассудком. Она ничего
не отвечала, и на лице ее он видел борьбу.
Но чем
более проходило времени, тем яснее он видел, что,
как ни естественно теперь для него это положение, его
не допустят остаться в нем.
От Анны, очевидно, зависело всё это
не более,
как от Весловского.
Она молча села в карету Алексея Александровича и молча выехала из толпы экипажей. Несмотря на всё, что он видел, Алексей Александрович всё-таки
не позволял себе думать о настоящем положении своей жены. Он только видел внешние признаки. Он видел, что она вела себя неприлично, и считал своим долгом сказать ей это. Но ему очень трудно было
не сказать
более, а сказать только это. Он открыл рот, чтобы сказать ей,
как она неприлично вела себя, но невольно сказал совершенно другое.
Левин чувствовал всё
более и
более, что все его мысли о женитьбе, его мечты о том,
как он устроит свою жизнь, что всё это было ребячество и что это что-то такое, чего он
не понимал до сих пор и теперь еще менее понимает, хотя это и совершается над ним; в груди его всё выше и выше поднимались содрогания, и непокорные слезы выступали ему на глаза.
Он прочел и о том, что граф Бейст,
как слышно, проехал в Висбаден, и о том, что нет
более седых волос, и о продаже легкой кареты, и предложение молодой особы; но эти сведения
не доставляли ему,
как прежде, тихого, иронического удовольствия.
Слова кондуктора разбудили его и заставили вспомнить о матери и предстоящем свидании с ней. Он в душе своей
не уважал матери и,
не отдавая себе в том отчета,
не любил ее, хотя по понятиям того круга, в котором жил, по воспитанию своему,
не мог себе представить других к матери отношений,
как в высшей степени покорных и почтительных, и тем
более внешне покорных и почтительных, чем менее в душе он уважал и любил ее.
Левину слышно было за дверью,
как кашлял, ходил, мылся и что-то говорил доктор. Прошло минуты три; Левину казалось, что прошло больше часа. Он
не мог
более дожидаться.
Дарья Александровна всем интересовалась, всё ей очень нравилось, но
более всего ей нравился сам Вронский с этим натуральным наивным увлечением. «Да, это очень милый, хороший человек», думала она иногда,
не слушая его, а глядя на него и вникая в его выражение и мысленно переносясь в Анну. Он так ей нравился теперь в своем оживлении, что она понимала,
как Анна могла влюбиться в него.
Профессор с досадой и
как будто умственною болью от перерыва оглянулся на странного вопрошателя, похожего
более на бурлака, чем на философа, и перенес глаза на Сергея Ивановича,
как бы спрашивая: что ж тут говорить? Но Сергей Иванович, который далеко
не с тем усилием и односторонностью говорил,
как профессор, и у которого в голове оставался простор для того, чтоб и отвечать профессору и вместе понимать ту простую и естественную точку зрения, с которой был сделан вопрос, улыбнулся и сказал...
Редко встречая Анну, он
не мог ничего ей сказать, кроме пошлостей, но он говорил эти пошлости, о том, когда она переезжает в Петербург, о том,
как ее любит графиня Лидия Ивановна, с таким выражением, которое показывало, что он от всей души желает быть ей приятным и показать свое уважение и даже
более.
—
Как же ты послала сказать княжне, что мы
не поедем? — хрипло прошептал ещё раз живописец ещё сердитее, очевидно раздражаясь ещё
более тем, что голос изменяет ему и он
не может дать своей речи того выражения,
какое бы хотел.
Если и была причина, почему он предпочитал либеральное направление консервативному,
какого держались тоже многие из его круга, то это произошло
не оттого, чтоб он находил либеральное направление
более разумным, но потому, что оно подходило ближе к его образу жизни.
―
Как вы гадки, мужчины!
Как вы
не можете себе представить, что женщина этого
не может забыть, ― говорила она, горячась всё
более и
более и этим открывая ему причину своего раздражения. ― Особенно женщина, которая
не может знать твоей жизни. Что я знаю? что я знала? ― говорила она, ― то, что ты скажешь мне. А почем я знаю, правду ли ты говорил мне…
А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы
не способны
более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного счастия, потому, что знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению,
как наши предки бросались от одного заблуждения к другому,
не имея,
как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою…
Если вы любовались вымыслами гораздо
более ужасными и уродливыми, отчего же этот характер, даже
как вымысел,
не находит у вас пощады?
Уже сукна купил он себе такого,
какого не носила вся губерния, и с этих пор стал держаться
более коричневых и красноватых цветов с искрою; уже приобрел он отличную пару и сам держал одну вожжу, заставляя пристяжную виться кольцом; уже завел он обычай вытираться губкой, намоченной в воде, смешанной с одеколоном; уже покупал он весьма недешево какое-то мыло для сообщения гладкости коже, уже…
И нагадит так,
как простой коллежский регистратор, а вовсе
не так,
как человек со звездой на груди, разговаривающий о предметах, вызывающих на размышление, так что стоишь только да дивишься, пожимая плечами, да и ничего
более.