Неточные совпадения
Словом, это был
не более не менее,
как официальный бал, который давал губернский предводитель дворянства, действительный статский советник Петр Григорьевич Крапчик, в честь ревизующего губернию сенатора графа Эдлерса.
Его нарочно подсунули из министерства графу Эдлерсу, так
как всем почти было известно, что почтенный сенатор гораздо
более любит увлекаться вихрем светских удовольствий, чем скучными обязанностями службы; вследствие всего этого можно было подозревать, что губернатор вряд ли
не нарочно старался играть рассеянно: в его прямых расчетах было проигрывать правителю дел!
— Знания их, — продолжал Марфин, —
более внешние. Наши — высшие и беспредельные. Учение наше — средняя линия между религией и законами… Мы
не подкапыватели общественных порядков… для нас одинаковы все народы, все образы правления, все сословия и всех степеней образования умы…
Как добрые сеятели, мы в бурю и при солнце на почву добрую и каменистую стараемся сеять…
— Вот что, — понимаю! — произнесла Людмила и затем мельком взглянула на Ченцова, словно бы душа ее была с ним, а
не с Марфиным, который ничего этого
не подметил и хотел было снова заговорить: он никому так много
не высказывал своих мистических взглядов и мыслей,
как сей прелестной, но далеко
не глубоко-мыслящей девушке, и явно, что
более, чем кого-либо, желал посвятить ее в таинства герметической философии.
Остроумно придумывая разные фигуры, он вместе с тем сейчас же принялся зубоскалить над Марфиным и его восторженным обожанием Людмилы, на что она
не без досады возражала: «Ну, да, влюблена, умираю от любви к нему!» — и в то же время взглядывала и на стоявшего у дверей Марфина, который, опершись на косяк, со сложенными,
как Наполеон, накрест руками, и подняв, по своей манере, глаза вверх, весь был погружен в какое-то созерцательное состояние; вылетавшие по временам из груди его вздохи говорили, что у него невесело на душе; по-видимому, его
более всего возмущал часто раздававшийся громкий смех Ченцова, так
как каждый раз Марфина при этом даже подергивало.
Успокоившись на сем решении, он мыслями своими обратился на
более приятный и отрадный предмет: в далеко еще
не остывшем сердце его,
как мы знаем, жила любовь к Людмиле, старшей дочери адмиральши.
—
Не всегда,
не говорите этого,
не всегда! — возразил сенатор, все
более и
более принимая величавую позу. — Допуская, наконец, что во всех этих рассказах,
как во всякой сплетне, есть малая доля правды, то и тогда раскапывать и раскрывать,
как вот сами вы говорите, такую грязь тяжело и, главное, трудно… По нашим законам человек, дающий взятку, так же отвечает,
как и берущий.
В избе между тем при появлении проезжих в малом и старом населении ее произошло некоторое смятение: из-за перегородки, ведущей от печки к стене, появилась лет десяти девочка, очень миловидная и тоже в ситцевом сарафане; усевшись около светца, она
как будто бы даже немного и кокетничала; курчавый сынишка Ивана Дорофеева, года на два, вероятно, младший против девочки и очень похожий на отца, свесил с полатей голову и чему-то усмехался: его, кажется,
более всего поразила раздеваемая мужем gnadige Frau, делавшаяся все худей и худей; наконец даже грудной еще ребенок, лежавший в зыбке, открыл свои большие голубые глаза и стал ими глядеть, но
не на людей, а на огонь; на голбце же в это время ворочалась и слегка простанывала столетняя прабабка ребятишек.
— Да и теперь еще он там! Вчерася-тка,
как тебя
не было дома, останавливался и кормил у нас ихний Антип Ильич, — вмешалась в разговор Парасковья, обращаясь
более к мужу.
От всех этих картин на душе у Сверстова становилось необыкновенно светло и весело: он был истый великорусе; но gnadige Frau, конечно, ничем этим
не интересовалась, тем
более, что ее занимала и отчасти тревожила мысль о том,
как их встретит Марфин, которого она так мало знала…
Егор Егорыч промолчал на это. Увы, он никак уж
не мог быть тем, хоть и кипятящимся, но все-таки смелым и отважным руководителем,
каким являлся перед Сверстовым прежде, проповедуя обязанности христианина, гражданина, масона. Дело в том, что в душе его ныне горела иная,
более активная и, так сказать, эстетико-органическая страсть, ибо хоть он говорил и сам верил в то, что желает жениться на Людмиле, чтобы сотворить из нее масонку, но красота ее была в этом случае все-таки самым могущественным стимулом.
Крапчик очень хорошо понимал, что все это совершилось под давлением сенатора и делалось тем прямо в пику ему; потом у Крапчика с дочерью с каждым днем все
более и
более возрастали неприятности: Катрин с тех пор,
как уехал из губернского города Ченцов, и уехал даже неизвестно куда, сделалась совершеннейшей тигрицей; главным образом она, конечно, подозревала, что Ченцов последовал за Рыжовыми, но иногда ей подумывалось и то, что
не от долга ли карточного Крапчику он уехал, а потому можно судить,
какие чувства к родителю рождались при этой мысли в весьма некроткой душе Катрин.
Кроме того, Крапчика весьма порадовало признание дочери в том, что Ченцов
не обожатель ее, следовательно, тут нечего было опасаться какого-нибудь большого скандала с Катрин, тем
более, что Ченцов теперь,
как слышал о том Петр Григорьич, удрал за Людмилой, с которой этот развратник давно уже вожжался.
— Вот видите-с, дело
какое! — подхватил
не без ядовитости Крапчик. — Вы, конечно, должны согласиться, что от вас было
более, чем от кого-либо, все скрываемо.
Егор Егорыч ничего
не мог разобрать: Людмила, Москва, любовь Людмилы к Ченцову, Орел, Кавказ — все это перемешалось в его уме, и прежде всего ему представился вопрос, правда или нет то, что говорил ему Крапчик, и он хоть кричал на того и сердился, но в то же время в глубине души его шевелилось, что это
не совсем невозможно, ибо Егору Егорычу самому пришло в голову нечто подобное, когда он услыхал от Антипа Ильича об отъезде Рыжовых и племянника из губернского города; но все-таки,
как истый оптимист, будучи
более склонен воображать людей в лучшем свете, чем они были на самом деле, Егор Егорыч поспешил отклонить от себя эту злую мысль и почти вслух пробормотал: «Конечно, неправда, и доказательство тому, что, если бы существовало что-нибудь между Ченцовым и Людмилой, он
не ускакал бы на Кавказ, а оставался бы около нее».
Под влиянием своего безумного увлечения Людмила могла проступиться, но продолжать свое падение было выше сил ее, тем
более, что тут уж являлся вопрос о детях, которые, по словам Юлии Матвеевны,
как незаконные, должны были все погибнуть, а между тем Людмила
не переставала любить Ченцова и верила, что он тоже безумствует об ней; одно ее поражало, что Ченцов
не только что
не появлялся к ним
более, но даже
не пытался прислать письмо, хотя, говоря правду, от него приходило несколько писем, которые Юлия Матвеевна,
не желая ими ни Людмилу, ни себя беспокоить, перехватывала и,
не читав, рвала их.
Майор по-прежнему насмешливо пожал плечами, но послушался Миропы Дмитриевны; Людмила,
как нарочно, в это время сидела, или, лучше сказать, полулежала с закрытыми глазами в кресле у выставленного окна. Майор даже попятился назад, увидев ее… Перед ним была
не Людмила, а труп ее. Чтобы
не мучить себя
более, он возвратился к Миропе Дмитриевне.
— Заключаю по письму дочери, которая мне пишет что господина Звездкина отозвали в Петербург, и что он
не возвратится
более к нам, так
как граф Эдлерс прямо при всех изъявлял радость, что его освободили от этого взяточника.
— Я ничего против этого
не говорю и всегда считал за благо для народов миропомазанную власть, тем
более ныне, когда вся Европа и здесь все мятутся и чают скорого пришествия антихриста!.. Что это такое и откуда?
Как по-вашему?.. — вопросил Егор Егорыч со строгостью.
Без сомнения, никому
не покажется нескладным представить себе окружность,
как нуль, ибо
какая фигура может быть
более подобна окружности,
как нуль?
— А это, — воскликнул уж и доктор, в свою очередь, — было бы признаком мелкой натуры, а у вас, слава богу, силы гиганта, — признаком глупой сентиментальности, которой тоже в вас нет! Людмила,
как вы говорили,
не полюбила вас и поэтому
не должна была
более существовать для вас!
— Ты теперь помолчи! — остановила его gnadige Frau. — Я бы, Егор Егорыч, о Сусанне звука
не позволила себе произнести, если бы я ее
не узнала,
как узнала в последнее время: это девушка религиозная, и религиозная в масонском смысле, потому что глубоко вас уважает, — скажу даже
более того: она любит вас!
Помимо отталкивающего впечатления всякого трупа, Петр Григорьич, в то же утро положенный лакеями на стол в огромном танцевальном зале и уже одетый в свой павловский мундир, лосиные штаны и вычищенные ботфорты, представлял что-то необыкновенно мрачное и устрашающее: огромные ступни его ног, начавшие окостеневать, перпендикулярно торчали; лицо Петра Григорьича
не похудело, но только почернело еще
более и исказилось; из скривленного и немного открытого в одной стороне рта сочилась белая пена; подстриженные усы и короткие волосы на голове ощетинились; закрытые глаза ввалились; обе руки, сжатые в кулаки,
как бы говорили, что последнее земное чувство Крапчика было гнев!
Не видаясь
более с дядей и
не осмеливаясь даже писать ему, он последнюю зиму, дожив,
как говорится, до моту, что ни хлеба, ни табаку, сделал, полупьяный, предложение Катрин, такой же полупьяный обвенчался с нею и совершенно уже пьяный выкрал ее из родительского дома.
К несчастию, к последнему-то способу Катрин была
более склонна, чем к первому, и
не прошло еще года их свадьбе,
как не оставалось уже никакого сомнения, что Ченцов механически разговаривал с женой, механически слушал ее пение, механически иногда читал ей, но уже
не Боккачио и
не Поль-де-Кока, а некоторые весьма скучные и бестолковые масонские сочинения из библиотеки Петра Григорьича, что он явно делал на досаду Катрин, потому что, читая, всегда имел ядовито-насмешливую улыбку и был несказанно доволен, когда супруга его, томимая скукой от такого слушания, наконец, начинала зевать.
Конечно, Миропа Дмитриевна, по своей практичности, втайне думала, что Аггею Никитичу прежде всего следовало заняться своей службой, но она этого
не высказала и намерена была потом внушить ему, а если бы он
не внял ей, то она, — что мы отчасти знаем, — предполагала сама вникнуть в его службу и извлечь из нее всевозможные выгоды, столь необходимые для семейных людей, тем
более, что Миропа Дмитриевна питала полную надежду иметь с Аггеем Никитичем детей, так
как он
не чета ее первому мужу, который был изранен и весь больной.
— Я теперь служу у Катерины Петровны, — начал он, — но если Валерьян Николаич останутся в усадьбе, то я должен буду уйти от них, потому что,
каким же способом я могу уберечь их от супруга, тем
более, что Валерьян Николаич, под влиянием винных паров, бывают весьма часто в полусумасшедшем состоянии; если же от него будет отобрана подписка о невъезде в Синьково, тогда я его
не пущу и окружу всю усадьбу стражей.
— Если это так, — заговорил он с сильным волнением, — так вот к вам от меня
не просьба, нет, а
более того, мольба: когда вы приедете в Петербург, то разузнайте адрес Ченцова и пришлите мне этот адрес; кроме того, лично повидайте Ченцова и скажите, что я ему простил и прощаю все, и пусть он требует от меня помощи, в
какой только нуждается!
Тогда Сверстов решился укреплять нервы своего пациента воздухом и почти насильно заставлял его кататься на тройке в самые холодные и ветреные дни и, всегда сам сопровождая при этом Егора Егорыча, приказывал кучеру нестись во все лопатки и по местам преимущественно открытым, дабы больной
как можно
более вдыхал в себя кислорода и таким образом из меланхолика снова превратился бы в сангвиника, — но и то
не помогало: Егор Егорыч, конечно, возвращался домой несколько бодрее, но
не надолго.
— Но велика ли эта пенсия!.. Гроши какие-то! — воскликнул Егор Егорыч. — И
как же вам
не представляется мысль, что вы для семьи, для жены вашей должны еще пока трудиться? — начал было Егор Егорыч продолжать свои поучения, но при словах: «для жены вашей», Аггей Никитич вдруг выпрямился на своем кресле и заговорил сначала глухим голосом, а потом все
более и
более возвышающимся...
Егор же Егорыч, в свою очередь, тоже опасаясь, чтобы
не очень уж расстроить Миропу Дмитриевну,
не стал
более продолжать и, позвонив, приказал вошедшему Антипу Ильичу пригласить в гостиную Сусанну Николаевну, которая, придя и заметив, что Миропа Дмитриевна была какая-то растерянная, подсела к ней и начала расспрашивать,
как той нравится после Москвы жизнь в губернском городе.
Но
как бы то ни было, несмотря на такого рода недоумения и несправедливые насмешки, труды губернского предводителя были оценены, потому что, когда он, собрав в новый дом приехавших на баллотировку дворян, ввел их разом в танцевальную залу, то почти все выразили восторг и стали, подходя поодиночке, благодарить его: подавать адресы, а тем
более одобрительно хлопать, тогда еще было
не принято.
Вслед за тем повторились подобные возгласы и в других,
более отдаленных группах и закончились почти басистым ревом: «Мы
не желаем вас считать!» Бас этот вряд ли
не принадлежал секретарю депутатского собрания. Часам к двенадцати,
как водится, приехал губернатор и, войдя на небольшое возвышение, устроенное в одном конце зала, произнес краткую речь...
—
Не с неба, а со всего Колосовского переулка! — говорил Максинька, все
более и
более раскрывая свои глаза. — Идея у него в том была:
как из подсолнечников посыпались зернышки, курицы все к нему благим матом в сад, а он
как которую поймает: «Ах, ты, говорит, в мой огород забралась!» — и отвернет ей голову. Значит,
не ходя на рынок и
не тратя денег, нам ее в суп. Благородно это или нет?
Войдя в двери парадного крыльца, которые,
как водится, были
не заперты, наши гости увидали, что за длинным столом в зале завтракало все семейство хозяина, то есть его жена, бывшая цыганка, сохранившая, несмотря на свои сорок пять лет, здоровый и красивый вид, штуки четыре детей, из которых одни были черномазенькие и с курчавыми волосами, а другие
более белокурые, и около них восседали их гувернантки — француженка с длинным носом и немка с скверным цветом лица.
— Вот видишь,
как я угадал твое желание! — произнес опять-таки с своей горькой улыбкой Лябьев, хотя, правду говоря, он пригласил Углакова вовсе
не для удовольствия того, но дабы на первых порах спрятаться, так сказать, за него от откровенных объяснений с женой касательно
не дома проведенной ночи; хотя Муза при такого рода объяснениях всегда была очень кротка, но эта-то покорность жены еще
более терзала Лябьева, чем терзал бы его гнев ее.
Что касается до имущественного вопроса, то хотя Тулузов и заграбастал все деньги Петра Григорьича в свои руки, однако недвижимые имения Екатерина Петровна сумела сберечь от него и делала это таким образом, что едва он заговаривал о пользе если
не продать, то, по крайней мере, заложить какую-нибудь из деревень, так
как на деньги можно сделать выгодные обороты, она с ужасом восклицала: «Ах, нет, нет, покойный отец мой никогда никому
не был должен, и я
не хочу должать!» Сообразив все это, Екатерина Петровна определила себе свой образ действия и
не сочла
более нужным скрывать перед мужем свое до того таимое от него чувство.
— Все это вздор и пустяки! — продолжал тот. — На людей, начинающих возвышаться, всегда возводят множество клевет и сплетен, которые потом,
как комары от холода, сразу все пропадают; главное теперь
не в том; я имею к тебе еще другую,
более серьезную для меня просьбу: продать мне твою эту маленькую деревню Федюхину, в сорок или пятьдесят душ, кажется.
Все это объяснялось тем, что Савелий Власьев в настоящее время
не занимался
более своим ремеслом и был чем-то вроде главного поверенного при откупе Тулузова, взяв который, Василий Иваныч сейчас же вспомнил о Савелии Власьеве,
как о распорядительном, умном и плутоватом мужике.
—
Не замедлю-с, — повторил Тулузов и действительно
не замедлил: через два же дня он лично привез объяснение частному приставу, а вместе с этим Савелий Власьев привел и приисканных им трех свидетелей, которые действительно оказались все людьми пожилыми и по платью своему имели довольно приличный вид, но физиономии у всех были весьма странные: старейший из них, видимо, бывший чиновник, так
как на груди его красовалась пряжка за тридцатипятилетнюю беспорочную службу, отличался необыкновенно загорелым, сморщенным и лупившимся лицом; происходило это, вероятно, оттого, что он целые дни стоял у Иверских ворот в ожидании клиентов, с которыми и проделывал маленькие делишки; другой,
более молодой и, вероятно, очень опытный в даче всякого рода свидетельских показаний, держал себя с некоторым апломбом; но жалчее обоих своих товарищей был по своей наружности отставной поручик.
—
Какой у завзятых игроков может быть point d'honneur?!. Вспомните, что сказано об них: «
Не верю чести игрока!» Меня тут беспокоит
не Лябьев… Я его жалею и уважаю за музыкальный талант, но,
как человек, он для меня под сомнением, и я склоняюсь
более к тому, что он дурной человек!.. Так его понял с первого свидания наш общий с вами приятель Сверстов.
—
Как это возможно? — произнесла та с беспокойствам и вошла опять в комнату больной, но Юлия Матвеевна была почти в бессознательном состоянии, и с ней уже начался предсмертный озноб: зубы ее щелкали, в лице окончательно подергивало все мускулы, наконец, стал,
как говорится, и хоробрец ходить, а через несколько минут Юлии Матвеевны
не стало
более в живых.
— Ну-с, — полувоскликнул на это уже отец Василий, — такого освещения, сколько мне известно,
не дано было еще никому, и скажу даже
более того: по моим горестям и по начинающим меня от лет моих терзать телесным недугам, я ни о чем
более как о смерти
не размышляю, но все-таки мое воображение ничего
не может мне представить определительного, и я успокоиваюсь лишь на том, во что мне предписано верить.
Что Сверстов так неожиданно приехал, этому никто особенно
не удивился: все очень хорошо знали, что он с быстротой борзой собаки имел обыкновение кидаться ко всем, кого постигло какое-либо несчастье, тем
более спешил на несчастье друзей своих; но на этот раз Сверстов имел еще и другое в виду, о чем и сказал Егору Егорычу,
как только остался с ним вдвоем.
В кофейной Печкина вечером собралось обычное общество: Максинька, гордо восседавший несколько вдали от прочих на диване, идущем по трем стенам; отставной доктор Сливцов, выгнанный из службы за то, что обыграл на бильярде два кавалерийских полка, и продолжавший затем свою профессию в Москве: в настоящем случае он играл с надсмотрщиком гражданской палаты, чиновником еще
не старым, который, получив сию духовную должность,
не преминул каждодневно ходить в кофейную, чтобы придать себе,
как он полагал,
более светское воспитание; затем на том же диване сидел франтоватый господин, весьма мизерной наружности, но из аристократов, так
как носил звание камер-юнкера, и по поводу этого камер-юнкерства рассказывалось, что когда он был облечен в это придворное звание и явился на выход при приезде императора Николая Павловича в Москву, то государь, взглянув на него, сказал с оттенком неудовольствия генерал-губернатору: «
Как тебе
не совестно завертывать таких червяков,
как в какие-нибудь коконы, в камер-юнкерский мундир!» Вместе с этим господином приехал в кофейную также и знакомый нам молодой гегелианец, который наконец стал уж укрываться и спасаться от m-lle Блохи по трактирам.
— Греки играли в кости, но
более любимая их забава была игра коттабос; она представляла
не что иное,
как весы, к коромыслу которых на обоих концах были привешены маленькие чашечки; под чашечки эти ставили маленькие металлические фигурки. Искусство в этой игре состояло в том, чтобы играющий из кубка сумел плеснуть в одну из чашечек так, чтобы она, опускаясь, ударилась об голову стоящей под ней фигурки, а потом плеснуть в другую чашечку, чтобы та пересилила прежнюю и ударилась сама в голову своей фигурки.
Никто из них, равно
как и сам преступник, а вместе с ним и все почитатели его таланта, никак
не ожидали такого строгого решения, а тем
более столь быстрого исполнения приговора; всеми чувствовалось, что тут чья-то неведомая рука торопила блюстителей закона.
Прямо из трактира он отправился в театр, где,
как нарочно, наскочил на Каратыгина [Каратыгин Василий Андреевич (1802—1853) — трагик, актер Александринского театра.] в роли Прокопа Ляпунова [Ляпунов Прокопий Петрович (ум. в 1611 г.) — сподвижник Болотникова в крестьянском восстании начала XVII века, в дальнейшем изменивший ему.], который в продолжение всей пьесы говорил в духе патриотического настроения Сверстова и, между прочим, восклицал стоявшему перед ним кичливо Делагарди: «Да знает ли ваш пресловутый Запад, что если Русь поднимется, так вам почудится седое море!?» Ну, попадись в это время доктору его gnadige Frau с своим постоянно антирусским направлением, я
не знаю, что бы он сделал, и
не ручаюсь даже, чтобы при этом
не произошло сцены самого бурного свойства, тем
более, что за палкинским обедом Сверстов выпил
не три обычные рюмочки, а около десяточка.
Сергей Степаныч сначала
не понял, о ком собственно и о чем просит Егор Егорыч, так
как тот стал как-то еще
более бормотать и сверх того, вследствие нравственного волнения, говорил без всякой последовательности в мыслях.
— Конечно, к министру внутренних дел, тем
более к такому министру,
как нынешний; он потакать
не любит.