Неточные совпадения
Когда герои были уничтожены, они —
как это всегда бывает — оказались виновными в том, что, возбудив надежды,
не могли осуществить их. Люди, которые издали благосклонно следили за неравной борьбой, были угнетены поражением
более тяжко, чем друзья борцов, оставшиеся в живых. Многие немедля и благоразумно закрыли двери домов своих пред осколками группы героев, которые еще вчера вызывали восхищение, но сегодня могли только скомпрометировать.
Отец тоже незаметно, но значительно изменился, стал еще
более суетлив, щиплет темненькие усы свои, чего раньше
не делал; голубиные глаза его ослепленно мигают и смотрят так задумчиво,
как будто отец забыл что-то и
не может вспомнить.
Но уже весною Клим заметил, что Ксаверий Ржига, инспектор и преподаватель древних языков, а за ним и некоторые учителя стали смотреть на него
более мягко. Это случилось после того,
как во время большой перемены кто-то бросил дважды камнями в окно кабинета инспектора, разбил стекла и сломал некий редкий цветок на подоконнике. Виновного усердно искали и
не могли найти.
Не более пяти-шести шагов отделяло Клима от края полыньи, он круто повернулся и упал, сильно ударив локтем о лед. Лежа на животе, он смотрел,
как вода, необыкновенного цвета, густая и, должно быть, очень тяжелая, похлопывала Бориса по плечам, по голове. Она отрывала руки его ото льда, играючи переплескивалась через голову его, хлестала по лицу, по глазам, все лицо Бориса дико выло, казалось даже, что и глаза его кричат: «Руку… дай руку…»
Но почти всегда, вслед за этим, Клим недоуменно, с досадой, близкой злому унынию, вспоминал о Лидии, которая
не умеет или
не хочет видеть его таким,
как видят другие. Она днями и неделями
как будто даже и совсем
не видела его, точно он для нее бесплотен, бесцветен,
не существует. Вырастая, она становилась все
более странной и трудной девочкой. Варавка, улыбаясь в лисью бороду большой, красной улыбкой, говорил...
После пяти, шести свиданий он чувствовал себя у Маргариты
более дома, чем в своей комнате. У нее
не нужно было следить за собою, она
не требовала от него ни ума, ни сдержанности, вообще — ничего
не требовала и незаметно обогащала его многим, что он воспринимал
как ценное для него.
Самгин нашел его усмешку нелестной для брата. Такие снисходительные и несколько хитренькие усмешечки Клим нередко ловил на бородатом лице Кутузова, но они
не будили в нем недоверия к студенту, а только усиливали интерес к нему. Все
более интересной становилась Нехаева, но смущала Клима откровенным и торопливым стремлением найти в нем единомышленника. Перечисляя ему незнакомые имена французских поэтов, она говорила — так,
как будто делилась с ним тайнами, знать которые достоин только он, Клим Самгин.
Говорила она неутомимо, смущая Самгина необычностью суждений, но за неожиданной откровенностью их он
не чувствовал простодушия и стал еще
более осторожен в словах. На Невском она предложила выпить кофе, а в ресторане вела себя слишком свободно для девушки,
как показалось Климу.
Жизнь брата
не интересовала Клима, но после этой сцены он стал
более внимательно наблюдать за Дмитрием. Он скоро убедился, что брат, подчиняясь влиянию Кутузова, играет при нем почти унизительную роль служащего его интересам и целям. Однажды Клим сказал это Дмитрию братолюбиво и серьезно,
как умел. Но брат, изумленно выкатив овечьи глаза, засмеялся...
Нехаева, в белом и каком-то детском платье,
каких никто
не носил, морщила нос, глядя на обилие пищи, и осторожно покашливала в платок. Она чем-то напоминала бедную родственницу, которую пригласили к столу из милости. Это раздражало Клима, его любовница должна быть цветистее, заметней. И ела она еще
более брезгливо, чем всегда, можно было подумать, что она делает это напоказ, назло.
Такие мысли являлись у нее неожиданно, вне связи с предыдущим, и Клим всегда чувствовал в них нечто подозрительное, намекающее.
Не считает ли она актером его? Он уже догадывался, что Лидия, о чем бы она ни говорила, думает о любви,
как Макаров о судьбе женщин, Кутузов о социализме,
как Нехаева будто бы думала о смерти, до поры, пока ей
не удалось вынудить любовь. Клим Самгин все
более не любил и боялся людей, одержимых одной идеей, они все насильники, все заражены стремлением порабощать.
Клим ощущал, что этот человек все
более раздражает его. Ему хотелось возразить против уравнения любопытства с храбростью, но он
не находил возражений.
Как всегда, когда при нем говорили парадоксы тоном истины, он завидовал людям, умеющим делать это.
Ворчал он,
как Варавка на плотников, каменщиков, на служащих конторы. Клима изумлял этот странный тон и еще
более изумляло знакомство Лютова с революционерами. Послушав его минуту-две, он
не стерпел больше.
Не считаю предков ангелами,
не склонен считать их и героями, они просто
более или менее покорные исполнители велений истории, которая,
как вы же сказали, с самого начала криво пошла.
— Адский пейзаж с черненькими фигурами недожаренных грешников. Железные горы, а на них жалкая трава,
как зеленая ржавчина. Знаешь, я все
более не люблю природу, — заключила она свой отчет, улыбаясь и подчеркнув слово «природа» брезгливой гримасой. — Эти горы, воды, рыбы — все это удивительно тяжело и глупо. И — заставляет жалеть людей. А я —
не умею жалеть.
По воскресеньям, вечерами, у дяди Хрисанфа собирались его приятели, люди солидного возраста и одинакового настроения; все они были обижены, и каждый из них приносил слухи и факты, еще
более углублявшие их обиды; все они любили выпить и поесть, а дядя Хрисанф обладал огромной кухаркой Анфимовной, которая пекла изумительные кулебяки. Среди этих людей было два актера, убежденных, что они сыграли все роли свои так,
как никто никогда
не играл и уже никто
не сыграет.
Это была первая фраза, которую Клим услыхал из уст Радеева. Она тем
более удивила его, что была сказана как-то так странно, что совсем
не сливалась с плотной, солидной фигуркой мельника и его тугим, крепким лицом воскового или, вернее, медового цвета. Голосок у него был бескрасочный, слабый, говорил он на о, с некоторой натугой,
как говорят после длительной болезни.
И тотчас же забыл о Дронове. Лидия поглощала все его мысли, внушая все
более тягостную тревогу. Ясно, что она —
не та девушка,
какой он воображал ее.
Не та. Все
более обаятельная физически, она уже начинала относиться к нему с обидным снисхождением, и
не однажды он слышал в ее расспросах иронию.
Мысли Самгина принимали все
более воинственный характер. Он усиленно заботился обострять их, потому что за мыслями у него возникало смутное сознание серьезнейшего проигрыша. И
не только Лидия проиграна, потеряна, а еще что-то,
более важное для него. Но об этом он
не хотел думать и,
как только услышал, что Лидия возвратилась, решительно пошел объясняться с нею. Уж если она хочет разойтись, так пусть признает себя виновной в разрыве и попросит прощения…
Иноков постригся, побрил щеки и, заменив разлетайку дешевеньким костюмом мышиного цвета, стал незаметен,
как всякий приличный человек. Только веснушки на лице выступили еще
более резко, а в остальном он почти ничем
не отличался от всех других, несколько однообразно приличных людей. Их было
не много, на выставке они очень интересовались архитектурой построек, посматривали на крыши, заглядывали в окна, за углы павильонов и любезно улыбались друг другу.
— В таком же тоне, но еще
более резко писал мне Иноков о царе, — сказала Спивак и усмехнулась: — Иноков пишет письма так,
как будто в России только двое грамотных: он и я, а жандармы —
не умеют читать.
— Интересно, что сделает ваше поколение, разочарованное в человеке? Человек-герой, видимо, антипатичен вам или пугает вас, хотя историю вы мыслите все-таки
как работу Августа Бебеля и подобных ему. Мне кажется, что вы
более индивидуалисты, чем народники, и что массы выдвигаете вы вперед для того, чтоб самим остаться в стороне. Среди вашего брата
не чувствуется человек, который сходил бы с ума от любви к народу, от страха за его судьбу,
как сходит с ума Глеб Успенский.
Клим видел, что Томилина и здесь
не любят и даже все, кроме редактора,
как будто боятся его, а он, чувствуя это, явно гордился, и казалось, что от гордости медная проволока его волос еще
более топырится. Казалось также, что он говорит еретические фразы нарочно, из презрения к людям.
— Я, разумеется,
не против критики, — продолжал он голосом, еще
более окрепшим. — Критики у нас всегда были, и
какие! Котошихин, например, князь Курбский, даже Екатерина Великая критикой
не брезговала.
Мысли были новые, чужие и очень тревожили, а отбросить их —
не было силы. Звон посуды, смех, голоса наполняли Самгина гулом,
как пустую комнату, гул этот плавал сверху его размышлений и
не мешал им, а хотелось, чтобы что-то погасило их. Сближались и угнетали воспоминания, все
более неприязненные людям. Вот — Варавка, для которого все люди — только рабочая сила, вот гладенький, чистенький Радеев говорит ласково...
«
Не нужно волноваться», — еще раз напомнил он себе и все
более волновался, наблюдая,
как офицер пытается освободить шпору, дергает ковер.
Варвара слушала, покусывая свои тонкие, неяркие губы, прикрыв зеленоватые глаза ресницами, она вытягивала шею и выдвигала острый подбородок,
как будто обиженно и готовясь возражать, но —
не возражала, а лишь изредка ставила вопросы, которые Самгин находил глуповатыми и обличавшими ее невежество. И все
более часто она, вздыхая, говорила...
Были часы, когда Климу казалось, что он нашел свое место, свою тропу. Он жил среди людей,
как между зеркал, каждый человек отражал в себе его, Самгина, и в то же время хорошо показывал ему свои недостатки. Недостатки ближних очень укрепляли взгляд Клима на себя
как на человека умного, проницательного и своеобразного. Человека
более интересного и значительного, чем сам он, Клим еще
не встречал.
Университет, где настроение студентов становилось все
более мятежным, он стал посещать
не часто, после того
как на одной сходке студент, картинно жестикулируя, приглашал коллег требовать восстановления устава 64 года.
«Вот этот народ заслужил право на свободу», — размышлял Самгин и с негодованием вспоминал
как о неудавшейся попытке обмануть его о славословиях русскому крестьянину, который
не умеет прилично жить на земле, несравнимо
более щедрой и ласковой, чем эта хаотическая, бесплодная земля.
Это еще
более рассмешило женщину, но Долганов, уже
не обращая на нее внимания, смотрел на Дмитрия,
как на старого друга, встреча с которым тихо радует его, смотрел и рассказывал...
«Вот об этих русских женщинах Некрасов забыл написать. И никто
не написал,
как значительна их роль в деле воспитания русской души, а может быть, они прививали народолюбие больше, чем книги людей, воспитанных ими, и
более здоровое, — задумался он. — «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет», — это красиво, но полезнее войти в будничную жизнь вот так глубоко,
как входят эти, простые, самоотверженно очищающие жизнь от пыли, сора».
— Нам известно о вас многое, вероятно — все! — перебил жандарм, а Самгин, снова чувствуя, что сказал лишнее, мысленно одобрил жандарма за то, что он помешал ему. Теперь он видел, что лицо офицера так необыкновенно подвижно,
как будто основой для мускулов его служили
не кости, а хрящи: оно, потемнев еще
более, все сдвинулось к носу, заострилось и было бы смешным, если б глаза
не смотрели тяжело и строго. Он продолжал, возвысив голос...
Уверенность в том, что он действует свободно, настраивала его все
более упрямо, он подстерегал Варвару,
как охотник лису, и уже
не однажды внушал себе...
Косые глаза его бегали быстрее и тревожней, чем всегда, цепкие взгляды
как будто пытались сорвать маски с ряженых. Серое лицо потело, он стирал пот платком и встряхивал платок, точно стер им пыль. Самгин подумал, что гораздо
более к лицу Лютова был бы костюм приказного дьяка и
не сабля в руке, а чернильница у пояса.
Кроме этих слов, он ничего
не помнил, но зато эти слова помнил слишком хорошо и, тыкая красным кулаком в сторону дирижера,
как бы желая ударить его по животу, свирепея все
более, наливаясь кровью, выкатывая глаза, орал на разные голоса...
Она даже ходить стала
более плавно, свободно, и каблуки ее уже
не стучали так вызывающе,
как раньше.
Подсчитав все маленькие достоинства Варвары, он
не внес в свое отношение к ней ничего нового, но чувство недоверия заставило его присматриваться к ней
более внимательно, и скоро он убедился, что это испытующее внимание она оценивает
как любовь.
«Ведь
не затеяла же она новый роман», — размышлял он, наблюдая за Варварой, чувствуя, что ее настроение все
более тревожит его, и уже пытаясь представить,
какие неудобства для него повлечет за собой разрыв с нею.
Елизавета Львовна стояла, скрестив руки на груди. Ее застывший взгляд остановился на лице мужа,
как бы вспоминая что-то; Клим подумал, что лицо ее
не печально, а только озабоченно и что хотя отец умирал тоже страшно, но как-то
более естественно,
более понятно.
«Устала. Капризничает, — решил Клим, довольный, что она ушла,
не успев испортить его настроения. — Она
как будто молодеет, становится
более наивной, чем была».
Но слова о мстителях неприятно удивили Самгина, и, подумав, что письмоводитель вовсе
не так наивен,
каким он кажется, он стал присматриваться к нему
более внимательно, уже с неприязнью.
Но Самгин уже
не слушал его замечаний,
не возражал на них, продолжая говорить все
более возбужденно. Он до того увлекся, что
не заметил,
как вошла жена, и оборвал речь свою лишь тогда, когда она зажгла лампу. Опираясь рукою о стол, Варвара смотрела на него странными глазами, а Суслов, встав на ноги, оправляя куртку, сказал, явно довольный чем-то...
Минут через десять Суслова заменил Гогин, но
не такой веселый,
как всегда. Он оказался
более осведомленным и чем-то явно недовольным. Шагая по комнате, прищелкивая пальцами,
как человек в досаде, он вполголоса отчетливо говорил...
«Да, она становится все
более чужим человеком, — подумал Самгин, раздеваясь. —
Не стоит будить ее, завтра скажу о Сипягине», — решил он,
как бы наказывая жену.
Никонова наклонила голову, а он принял это
как знак согласия с ним. Самгин надеялся сказать ей нечто такое, что поразило бы ее своей силой, оригинальностью, вызвало бы в женщине восторг пред ним. Это, конечно, было необходимо, но
не удавалось. Однако он был уверен, что удастся, она уже нередко смотрела на него с удивлением, а он чувствовал ее все
более необходимой.
Захлестывая панели, толпа сметала с них людей, но сама
как будто
не росла, а, становясь только плотнее, тяжелее, двигалась
более медленно. Она
не успевала поглотить и увлечь всех людей, многие прижимались к стенам, забегали в ворота, прятались в подъезды и магазины.
И все-таки он был поражен, даже растерялся, когда, шагая в поредевшем хвосте толпы, вышел на Дворцовую площадь и увидал, что люди впереди его становятся карликами.
Не сразу можно было понять, что они падают на колени, падали они так быстро,
как будто невидимая сила подламывала им ноги. Чем дальше по направлению к шоколадной массе дворца, тем
более мелкими казались обнаженные головы людей; площадь была вымощена ими, и в хмурое, зимнее небо возносился тысячеголосый рев...
—
Не понимаю. Был у немцев такой пастор… Штекер, кажется, но — это
не похоже. А впрочем, я плохо осведомлен, может, и похоже. Некоторые… знатоки дела говорят: повторение опыта Зубатова, но в размерах
более грандиозных. Тоже
как будто неверно. Во всяком случае — замечательно! Я
как раз еду на проповедь попа, —
не хотите ли?
Клим промолчал, разглядывая красное от холода лицо брата. Сегодня Дмитрий казался
более коренастым и еще
более обыденным человеком. Говорил он вяло и
как бы
не то, о чем думал. Глаза его смотрели рассеянно, и он, видимо,
не знал, куда девать руки, совал их в карманы, закидывал за голову, поглаживал бока, наконец широко развел их, говоря с недоумением...