Неточные совпадения
Теперешние сборы на банкет
не стоили им ничего
более,
как кружки ключевой воды, чтобы умыться; а оделись во все готовое.
Для сидящих
не было
более приборов,
как оловянная тарелка, близ нее — большие ломти хлеба белого и черного, ложка деревянная, лаком покрытая — и все это, через всю длину, на обоих концах покрывало длинное полотенце, так же вышитое,
как и скатерть.
С маменькою же было совсем противное. Ах,
как они покосились на инспектора, когда он заговорил на неизвестном им языке; а еще
более, когда отвечал Павлусь. Но когда батенька из своей рюмки уделили инспектору вишневки, да еще в большую рюмку, тут маменька уже
не вытерпели, а сказали батеньке просто...
Маменька,
не заметив в тонкости состояния духа их, а относя крик их к удивлению, отвечали таким же меланхоличным тоном,
как батенька при начале разговора:"Это дурак из дураков так украсил; он
не более,
как свинопас!"Маменька такою аллегориею хотели кольнуть батеньку.
Что же относится до батеньки, то они показали крепкий свой дух. Немудрено: они имели крепкую комплекцию. Они
не плакали, но
не могли и слова
более сказать нам,
как только:"Слушайте во всем пана Галушкинского; он ваш наставник… чтоб
не пропали даром деньги…" — и, махнув рукою, закрыли глаза, маменька ахнули и упали, а мы себе поехали…
И вот, когда я вошел еще только в прихожую начальника, то уже
не решился
не быть ничем
более,
как начальником училища. Это было окончание вакаций, и родители возвращали сыновей своих из домов в училище. Нужно было вписать явку их, переписать в высший класс… ergo, с чем родители являлись? То-то же. Я очень благоразумно избрал. И так решено:"желаю быть начальником училища!"
Домине инспектор был
как во тьме,
не понимая причины гнева маменькиного; но батенька, объяснив ему, в чем он неполитично поступил, тут же открыли ему правила, необходимые при употреблении чаю. Домине в пристойно учтивых выражениях просил извинения, оправдываясь, что для него это была первина, и все устроилось хорошо; другой чашки ему
не подали теперь, да и впредь
более не делали ему подобного отличия.
К моему счастию экзавдинатор,
как сам говорил,
не мог
более спрашивать, забыв примеры, напечатанные в книге арифметики, в которую
не заглядывал со времени выхода из школы.
Что же делали маменька во время нашего испытания? О! они, по своей материнской горячности,
не вытерпели, чтоб
не подслушать за дверью; и, быв
более всех довольны мною за то, что я один отвечал дельно и так, что они могли меня понимать, а
не так — говорили они —
как те болваны (то есть братья мои), которые чорт знает что мололи из этих дурацких наук; и пожаловали мне большой пряник и приказали поиграть на гуслях припевающе.
А того батенька и
не рассудили, что это были святки, праздники —
какое тут учение? можно ли заниматься делом? надобно гулять, должно веселиться; святки раз в году;
не промориться же в такие дни над книгами! чудные эти старики! им
как придет
какая мысль, так они и держатся ее, — так и батенька поступили теперь: укрепясь в этой мысли, начали раздражаться гневом все
более и
более, и придумывали,
как наказать детей?
Видя наше спокойствие, подсматривавшая особа,
не надеясь
более что заметить, отворила дверь и вошла… Судите о нашем замешательстве! Это вошли маменька! Это они и подсматривали за нашими деяниями. Мало сказать, что мы покраснели,
как вареные раки! Нет, мы стали гораздо краснее; и света
не взвидели,
не только пшеницы.
Часто случалось, что так обнадеженный жених, возвращаясь с восхищением, находил у себя в экипаже тыкву; после чего,
как ясного отказа,
не смел
более в дом показаться.
"Благодарен за благой совет! — подумал я: — хорошо в службе вашей, а дома мне будет лучше". Итак
не внимая никаким его советам,
как не нравившимся мне, я настоятельно просил о чистой отставке, которую я получил с награждением чином за службу
более двух лет, — отставного капрала.
Подадут тебе на тарелке одну разливную ложку супу — ешь и
не проси
более;
не так,
как бывало в наше время: перед тобою миска, ешь себе молча, сколько душе угодно.
Ее разбудила муха, бродившая по голой ступне. Беспокойно повертев ножкой, Ассоль проснулась; сидя, закалывала она растрепанные волосы, поэтому кольцо Грэя напомнило о себе, но считая его
не более как стебельком, застрявшим меж пальцев, она распрямила их; так как помеха не исчезла, она нетерпеливо поднесла руку к глазам и выпрямилась, мгновенно вскочив с силой брызнувшего фонтана.
— В бога, требующего теодицеи, — не могу верить. Предпочитаю веровать в природу, коя оправдания себе не требует, как доказано господином Дарвином. А господин Лейбниц, который пытался доказать, что-де бытие зла совершенно совместимо с бытием божиим и что, дескать, совместимость эта тоже совершенно и неопровержимо доказуется книгой Иова, — господин Лейбниц —
не более как чудачок немецкий. И прав не он, а Гейнрих Гейне, наименовав книгу Иова «Песнь песней скептицизма».
Неточные совпадения
Аммос Федорович. Помилуйте,
как можно! и без того это такая честь… Конечно, слабыми моими силами, рвением и усердием к начальству… постараюсь заслужить… (Приподымается со стула, вытянувшись и руки по швам.)
Не смею
более беспокоить своим присутствием.
Не будет ли
какого приказанья?
Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и,
как говорят, без царя в голове, — один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он
не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем
более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем
более он выиграет. Одет по моде.
В то время
как глуповцы с тоскою перешептывались, припоминая, на ком из них
более накопилось недоимки, к сборщику незаметно подъехали столь известные обывателям градоначальнические дрожки.
Не успели обыватели оглянуться,
как из экипажа выскочил Байбаков, а следом за ним в виду всей толпы очутился точь-в-точь такой же градоначальник,
как и тот, который за минуту перед тем был привезен в телеге исправником! Глуповцы так и остолбенели.
Разговор этот происходил утром в праздничный день, а в полдень вывели Ионку на базар и, дабы сделать вид его
более омерзительным, надели на него сарафан (так
как в числе последователей Козырева учения было много женщин), а на груди привесили дощечку с надписью: бабник и прелюбодей. В довершение всего квартальные приглашали торговых людей плевать на преступника, что и исполнялось. К вечеру Ионки
не стало.
Возвратившись домой, Грустилов целую ночь плакал. Воображение его рисовало греховную бездну, на дне которой метались черти. Были тут и кокотки, и кокодессы, и даже тетерева — и всё огненные. Один из чертей вылез из бездны и поднес ему любимое его кушанье, но едва он прикоснулся к нему устами,
как по комнате распространился смрад. Но что всего
более ужасало его — так это горькая уверенность, что
не один он погряз, но в лице его погряз и весь Глупов.