Неточные совпадения
—
Передайте вашей жене, что я люблю ее
как прежде, и что если она не может простить мне мое положение, то я желаю ей никогда не прощать меня. Чтобы простить, надо пережить то, что я пережила, а от этого избави ее
Бог.
Он сделался бледен
как полотно, схватил стакан, налил и подал ей. Я закрыл глаза руками и стал читать молитву, не помню
какую… Да, батюшка, видал я много,
как люди умирают в гошпиталях и на поле сражения, только это все не то, совсем не то!.. Еще, признаться, меня вот что печалит: она
перед смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил
как отец… ну, да
Бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать
перед смертью?
— Правда, с такой дороги и очень нужно отдохнуть. Вот здесь и расположитесь, батюшка, на этом диване. Эй, Фетинья, принеси перину, подушки и простыню. Какое-то время послал
Бог: гром такой — у меня всю ночь горела свеча
перед образом. Эх, отец мой, да у тебя-то,
как у борова, вся спина и бок в грязи! где так изволил засалиться?
— Да шашку-то, — сказал Чичиков и в то же время увидел почти
перед самым носом своим и другую, которая,
как казалось, пробиралась в дамки; откуда она взялась, это один только
Бог знал. — Нет, — сказал Чичиков, вставши из-за стола, — с тобой нет никакой возможности играть! Этак не ходят, по три шашки вдруг.
После этого,
как, бывало, придешь на верх и станешь
перед иконами, в своем ваточном халатце,
какое чудесное чувство испытываешь, говоря: «Спаси, господи, папеньку и маменьку». Повторяя молитвы, которые в первый раз лепетали детские уста мои за любимой матерью, любовь к ней и любовь к
богу как-то странно сливались в одно чувство.
Катерина.
Как, девушка, не бояться! Всякий должен бояться. Не то страшно, что убьет тебя, а то, что смерть тебя вдруг застанет,
как ты есть, со всеми твоими грехами, со всеми помыслами лукавыми. Мне умереть не страшно, а
как я подумаю, что вот вдруг я явлюсь
перед Богом такая,
какая я здесь с тобой, после этого разговору-то, вот что страшно. Что у меня на уме-то!
Какой грех-то! страшно вымолвить!
—
Передайте, пожалуйста, супруге мою сердечную благодарность за ласку. А уж вам я и не знаю, что сказать за вашу… благосклонность. Странное дело, ей-богу! — негромко, но с упреком воскликнул он. — К нашему брату относятся,
как, примерно, к собакам, а ведь мы тоже, знаете… вроде докторов!
— Ты — честно, Таисья, все говори,
как было, не стыдись, здесь люди
богу служить хотят,
перед богом — стыда нету!
Дом Обломовых был когда-то богат и знаменит в своей стороне, но потом,
Бог знает отчего, все беднел, мельчал и, наконец, незаметно потерялся между нестарыми дворянскими домами. Только поседевшие слуги дома хранили и
передавали друг другу верную память о минувшем, дорожа ею,
как святынею.
Я и в мыслях не думаю, не токмо что болтать, — трещала Анисья,
как будто лучину щепала, — да ничего и нет, в первый раз слышу сегодня, вот
перед Господом
Богом, сквозь землю провалиться!
— Что ж? примем ее
как новую стихию жизни… Да нет, этого не бывает, не может быть у нас! Это не твоя грусть; это общий недуг человечества. На тебя брызнула одна капля… Все это страшно, когда человек отрывается от жизни… когда нет опоры. А у нас… Дай
Бог, чтоб эта грусть твоя была то, что я думаю, а не признак какой-нибудь болезни… то хуже. Вот горе,
перед которым я упаду без защиты, без силы… А то, ужели туман, грусть, какие-то сомнения, вопросы могут лишить нас нашего блага, нашей…
— Ну, иной раз и сам: правда, святая правда! Где бы помолчать, пожалуй, и пронесло бы, а тут зло возьмет, не вытерпишь, и пошло! Сама посуди: сядешь в угол, молчишь: «Зачем сидишь,
как чурбан, без дела?» Возьмешь дело в руки: «Не трогай, не суйся, где не спрашивают!» Ляжешь: «Что все валяешься?» Возьмешь кусок в рот: «Только жрешь!» Заговоришь: «Молчи лучше!» Книжку возьмешь: вырвут из рук да швырнут на пол! Вот мое житье —
как перед Господом
Богом! Только и света что в палате да по добрым людям.
— Mon ami! Mon enfant! — воскликнул он вдруг, складывая
перед собою руки и уже вполне не скрывая своего испуга, — если у тебя в самом деле что-то есть… документы… одним словом — если у тебя есть что мне сказать, то не говори; ради
Бога, ничего не говори; лучше не говори совсем…
как можно дольше не говори…
— Это — очень гордый человек,
как вы сейчас сами сказали, а многие из очень гордых людей любят верить в
Бога, особенно несколько презирающие людей. У многих сильных людей есть, кажется, натуральная какая-то потребность — найти кого-нибудь или что-нибудь,
перед чем преклониться. Сильному человеку иногда очень трудно переносить свою силу.
— Тут причина ясная: они выбирают
Бога, чтоб не преклоняться
перед людьми, — разумеется, сами не ведая,
как это в них делается: преклониться пред
Богом не так обидно. Из них выходят чрезвычайно горячо верующие — вернее сказать, горячо желающие верить; но желания они принимают за самую веру. Из этаких особенно часто бывают под конец разочаровывающиеся. Про господина Версилова я думаю, что в нем есть и чрезвычайно искренние черты характера. И вообще он меня заинтересовал.
Он знал еще твердо и несомненно, узнав это прямо от
Бога, что люди эти были точно такие же,
как и он сам,
как и все люди, и что поэтому над этими людьми было кем-то сделано что-то дурное — такое, чего не должно делать; и ему было жалко их, и он испытывал ужас и
перед теми людьми, которые были закованы и обриты, и
перед теми, которые их заковали и обрили.
— В этом признаю. Только я думала,
как мне сказали, что они сонные, что от них ничего не будет. Не думала и не хотела.
Перед Богом говорю — не хотела, — сказала она.
Другие народы немец никогда не ощущает братски,
как равные
перед Богом, с принятием их души, он всегда их ощущает,
как беспорядок, хаос, тьму, и только самого себя ощущает немец,
как единственный источник порядка, организованности и света, культуры для этих несчастных народов.
— Нельзя, Гаврила Антоныч, иначе поступить;
как перед Господом
Богом говорю, нельзя.
— Батюшка, Аркадий Павлыч, — с отчаяньем заговорил старик, — помилуй, заступись, —
какой я грубиян?
Как перед Господом
Богом говорю, невмоготу приходится. Невзлюбил меня Софрон Яковлич, за что невзлюбил — Господь ему судья! Разоряет вконец, батюшка… Последнего вот сыночка… и того… (На желтых и сморщенных глазах старика сверкнула слезинка.) Помилуй, государь, заступись…
К Вере Павловне они питают беспредельное благоговение, она даже дает им целовать свою руку, не чувствуя себе унижения, и держит себя с ними,
как будто пятнадцатью годами старше их, то есть держит себя так, когда не дурачится, но, по правде сказать, большею частью дурачится, бегает, шалит с ними, и они в восторге, и тут бывает довольно много галопированья и вальсированья, довольно много простой беготни, много игры на фортепьяно, много болтовни и хохотни, и чуть ли не больше всего пения; но беготня, хохотня и все нисколько не мешает этой молодежи совершенно, безусловно и безгранично благоговеть
перед Верою Павловною, уважать ее так,
как дай
бог уважать старшую сестру,
как не всегда уважается мать, даже хорошая.
— Останьтесь, — воскликнул я, — останьтесь, прошу вас. Вы имеете дело с честным человеком — да, с честным человеком. Но, ради
бога, что взволновало вас? Разве вы заметили во мне
какую перемену? А я не мог скрываться
перед вашим братом, когда он пришел сегодня ко мне.
— Не иначе,
как Павлушка потихоньку ей носит. Сказать ему, негодяю, что если он хоть корку хлеба ей
передаст, то я — видит
бог! — в Сибирь обоих упеку!
— Ну, теперь пойдет голова рассказывать,
как вез царицу! — сказал Левко и быстрыми шагами и радостно спешил к знакомой хате, окруженной низенькими вишнями. «Дай тебе
бог небесное царство, добрая и прекрасная панночка, — думал он про себя. — Пусть тебе на том свете вечно усмехается между ангелами святыми! Никому не расскажу про диво, случившееся в эту ночь; тебе одной только, Галю,
передам его. Ты одна только поверишь мне и вместе со мною помолишься за упокой души несчастной утопленницы!»
— Вот,
как видишь, — продолжал Черевик, оборотясь к Грицьку, — наказал
бог, видно, за то, что провинился
перед тобою. Прости, добрый человек! Ей-Богу, рад бы был сделать все для тебя… Но что прикажешь? В старухе дьявол сидит!
— Нет, Галю; у
Бога есть длинная лестница от неба до самой земли. Ее становят
перед светлым воскресением святые архангелы; и
как только
Бог ступит на первую ступень, все нечистые духи полетят стремглав и кучами попадают в пекло, и оттого на Христов праздник ни одного злого духа не бывает на земле.
Что законы могут быть плохи, это опять лежит на ответственности царя
перед богом, — он, судья, так же не ответственен за это,
как и за то, что иной раз гром с высокого неба убивает неповинного ребенка…
Он говорил с печальным раздумием. Он много и горячо молился, а жизнь его была испорчена. Но обе эти сентенции внезапно слились в моем уме,
как пламя спички с пламенем зажигаемого фитиля. Я понял молитвенное настроение отца: он, значит, хочет чувствовать
перед собой
бога и чувствовать, что говорит именно ему и что
бог его слышит. И если так просить у
бога, то
бог не может отказать, хотя бы человек требовал сдвинуть гору…
Будьте
как боги — в этом нет ничего дурного; цель эта поистине религиозна и божественна; ее
Бог поставил
перед людьми, возжелал, чтобы они были подобны Ему.
Бог лучше знал,
какое творение совершеннее и достойнее, чем рационалистическое, рассудочное сознание людей, беспомощно останавливающихся
перед великой тайной свободы.
— И вот что я хотела вам еще сказать, Федор Иваныч, — продолжала Марья Дмитриевна, слегка подвигаясь к нему, — если б вы видели,
как она скромно себя держит,
как почтительна! Право, это даже трогательно. А если б вы слышали,
как она о вас отзывается! Я, говорит,
перед ним кругом виновата; я, говорит, не умела ценить его, говорит; это, говорит, ангел, а не человек. Право, так и говорит: ангел. Раскаяние у ней такое… Я, ей-богу, и не видывала такого раскаяния!
— Я знаю, — продолжала Лиза,
как будто не расслушав его, — она
перед вами виновата, я не хочу ее оправдывать; но
как же можно разлучать то, что
бог соединил?
— И еще
как, дедушка… А
перед самым концом
как будто стишала и поманила к себе, чтобы я около нее присел. Ну, я, значит, сел… Взяла она меня за руку, поглядела этак долго-долго на меня и заплакала. «Что ты, — говорю, — Окся: даст
Бог, поправишься…» — «Я, — грит, — не о том, Матюшка. А тебя мне жаль…» Вон она
какая была, Окся-то. Получше в десять раз другого умного понимала…
Что мне сказать про себя? Черная печать твоего конверта вся
перед глазами. Конечно, неумолимое время наложило свою печать и на нее, [На нее — на М. И. Малиновскую, которая долго болела.] но покамест,
как ни приготовлялся к этой вести, все-таки она поразила неожиданно. В другой раз поговорим больше — сегодня прощай. Обнимаю тебя крепко. Да утешит тебя
бог!
— Славная
какая! — произнесла она, отодвинув от себя Гловацкую, и, держа ее за плечи, любовалась девушкою с упоением артиста. — Точно мать покойница: хороша; когда б и сердце тебе
Бог дал материно, — добавила она, насмотревшись на Женни, и протянула руку стоявшему
перед ней без шапки Никитушке.
—
Бог с тобой, ревнуй меня, сколько хочешь; я
перед тобой чист,
как солнце; но скажи,
как ты мужа убедила отпустить тебя сюда?
С
какой жадностью взор нашего юноши ушел в эту таинственную глубь какой-то очень красивой рощи, взади которой виднелся занавес с
бог знает куда уходящею далью, а
перед ним что-то серое шевелилось на полу — это была река Днепр!
— Чего тут не уметь-то! — возразил Ванька, дерзко усмехаясь, и ушел в свою конуру. «Русскую историю», впрочем, он захватил с собою, развернул ее
перед свечкой и начал читать, то есть из букв делать
бог знает
какие склады, а из них сочетать
какие только приходили ему в голову слова, и воображал совершенно уверенно, что он это читает!
«Ах, там, друг сердечный, благодетель великий, заставь за себя вечно
богу молить, — возьмем подряд вместе!» А подряд ему расхвалит, расскажет ему турусы на колесах и ладит так, чтобы выбрать какого-нибудь человека со слабостью, чтобы хмелем пошибче зашибался; ну, а ведь из нас, подрядчиков,
как в силу-то мы войдем, редкий, который бы не запойный пьяница был, и сидит это он в трактире, ломается, куражится
перед своим младшим пайщиком…
—
Как это, например, хорошо его стихотворение, — подхватил Павел, желавший
перед Неведомовым немножко похвастаться своим знакомством с Виктором Гюго. — «К красавице», где он говорит, что когда б он
богом был, то он отдал бы за ее поцелуй власть над ангелами и над дьяволами… У нас де ля Рю, кажется, перевел это и попался за то.
Он тогда еще был очень красивый кирасирский офицер, в белом мундире, и я
бог знает
как обрадовалась этому сватанью и могу поклясться
перед богом, что первое время любила моего мужа со всею горячностью души моей; и когда он вскоре после нашей свадьбы сделался болен, я,
как собачонка, спала, или, лучше сказать, сторожила у его постели.
Причащался, исповедывался
перед тем, ей-богу, что смеху было, — с своим, знаете, желтым воротником и саблишкой сел он, наконец, в свой экипаж, — им эти желтые воротники на смех, надо быть, даны были; поехали мы, а он все охает: «Ах,
как бы с командой не разъехаться!» — команду-то, значит, вперед послал.
И мамаша очень плакала, и все меня целовала, и крестила в дорогу и
богу молилась, и меня с собой на колени
перед образом поставила и хоть очень была больна, но вышла меня провожать к воротам, и когда я оглядывалась, она все стояла и глядела на меня,
как я иду…
— Матушка мне то же говорила, — резко подхватила Нелли, — и,
как мы шли домой, все говорила: это твой дедушка, Нелли, а я виновата
перед ним, вот он и проклял меня, за это меня теперь
бог и наказывает, и весь вечер этот и все следующие дни все это же говорила. А говорила,
как будто себя не помнила…
— Я тоже родителей чтил, — продолжал он прерванную беседу, — за это меня и
бог благословил. Бывало, родитель-то гневается, а я ему в ножки! Зато теперь я с домком; своим хозяйством живу. Всё у меня
как следует; пороков за мной не состоит. Не пьяница, не тать, не прелюбодей. А вот братец у меня, так тот
перед родителями-то фордыбаченьем думал взять — ан и до сих пор в кабале у купцов состоит. Курицы у него своей нет!
— Уйдешь ли ты в баню, мерзавец! — крикнула наконец Марья Петровна, но таким голосом, что Сенечке стало страшно. И долго потом волновалась Марья Петровна, и долго разговаривала о чем-то сама с собой, и все повторяла:"Лишу! ну,
как бог свят лишу я этого подлеца наследства! и
перед богом не отвечу!"С своей стороны, Сенечка хоть и пошел в баню, но не столько мылся в ней, сколько размышлял:"Господи, да отчего же я всем угодил, всем заслужил, только маменьке Марье Петровне ничем угодить и заслужить не могу!"
Рассудите сами,
какой олимпиец не отступит
перед этою беззаветною наивностью? «Посмотри на
бога!» — шутка сказать! А ну,
как посмотришь, да тут же сквозь землю провалишься!
Как не смутиться
перед этим напоминанием,
как не воскликнуть: «
Бог с вами! живите, множитесь и наполняйте землю!»
Но Коронат приходил не больше двух-трех раз в год, да и то с таким видом,
как будто его задолго
перед тем угнетала мысль:"И создал же господь
бог родственников, которых нужно посещать!"Вообще это был молодой человек несообщительный и угрюмый; чем старше он становился, тем неуклюжее и неотесаннее делалась вся его фигура.
— Паче всего сокрушаюсь я о том, что для души своей мало полезного сделала. Всё за заботами да за детьми, ан об душе-то и не подумала. А надо, мой друг, ах,
как надо! И
какой это грех
перед богом, что мы совсем-таки… совсем об душе своей не рачим!
— Эх, Степан Лукьяныч,
как это, братец, ты говоришь:"соврал!"Могу ли я теперича господина обманывать! Может, я через это самое кусок хлеба себе получить надеюсь, а ты говоришь:"соврал!"А я все одно, что
перед богом, то и
перед господином! Возьмем теперича хоть это самое Филипцево! Будем говорить так: что для господина приятнее, пять ли тысяч за него получить или три? Сказывай!