Неточные совпадения
Хлестаков. Возьмите, возьмите; это порядочная сигарка. Конечно, не то, что
в Петербурге. Там, батюшка, я куривал сигарочки по двадцати пяти рублей сотенка, просто ручки потом себе поцелуешь, как выкуришь. Вот
огонь, закурите. (Подает ему свечу.)
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет!
В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а
в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам
огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
В конце села под ивою,
Свидетельницей скромною
Всей жизни вахлаков,
Где праздники справляются,
Где сходки собираются,
Где днем секут, а вечером
Цалуются, милуются, —
Всю ночь
огни и шум.
Да тут беда подсунулась:
Абрам Гордеич Ситников,
Господский управляющий,
Стал крепко докучать:
«Ты писаная кралечка,
Ты наливная ягодка…»
— Отстань, бесстыдник! ягодка,
Да бору не того! —
Укланяла золовушку,
Сама нейду на барщину,
Так
в избу прикатит!
В сарае,
в риге спрячуся —
Свекровь оттуда вытащит:
«Эй, не шути с
огнем!»
— Гони его, родимая,
По шее! — «А не хочешь ты
Солдаткой быть?» Я к дедушке:
«Что делать? Научи...
Цыфиркин. Вот на! Слыхал ли? Я сам видал здесь беглый
огонь в сутки сряду часа по три. (Вздохнув.) Охти мне! Грусть берет.
В одном месте пожар уже
в полном разгаре; все строение обнял
огонь, и с каждой минутой размеры его уменьшаются, и силуэт принимает какие-то узорчатые формы, которые вытачивает и выгрызает страшная стихия.
— Казар-р-мы! —
в свою очередь, словно эхо, вторил угрюмый прохвост и произносил при этом такую несосветимую клятву, что начальство чувствовало себя как бы опаленным каким-то таинственным
огнем…
Огонь охватил плетеные стены, обвил каждую отдельную хворостинку и
в одну минуту сделал из темной, дымившейся массы рдеющий ярко-прозрачный костер.
В ужасе бросились сектаторы [Сектатор (лат.) — последователь, член секты.] ко всем наружным выходам, забыв даже потушить
огни и устранить вещественные доказательства…
— Ну, старички, — сказал он обывателям, — давайте жить мирно. Не трогайте вы меня, а я вас не трону. Сажайте и сейте, ешьте и пейте, заводите фабрики и заводы — что же-с! Все это вам же на пользу-с! По мне, даже монументы воздвигайте — я и
в этом препятствовать не стану! Только с
огнем, ради Христа, осторожнее обращайтесь, потому что тут недолго и до греха. Имущества свои попалите, сами погорите — что хорошего!
Когда он разрушал, боролся со стихиями, предавал
огню и мечу, еще могло казаться, что
в нем олицетворяется что-то громадное, какая-то всепокоряющая сила, которая, независимо от своего содержания, может поражать воображение; теперь, когда он лежал поверженный и изнеможенный, когда ни на ком не тяготел его исполненный бесстыжества взор, делалось ясным, что это"громадное", это"всепокоряющее" — не что иное, как идиотство, не нашедшее себе границ.
— Этак он, братцы, всех нас завинит! — догадывались глуповцы, и этого опасения было достаточно, чтобы подлить масла
в потухавший
огонь.
Мужик этот с длинною талией принялся грызть что-то
в стене, старушка стала протягивать ноги во всю длину вагона и наполнила его черным облаком; потом что-то страшно заскрипело и застучало, как будто раздирали кого-то; потом красный
огонь ослепил глаза, и потом всё закрылось стеной.
Этот мелкий
огонь сжег меня, я не
в силах был выдержать.
— Да вот, как вы сказали,
огонь блюсти. А то не дворянское дело. И дворянское дело наше делается не здесь, на выборах, а там,
в своем углу. Есть тоже свой сословный инстинкт, что должно или не должно. Вот мужики тоже, посмотрю на них другой раз: как хороший мужик, так хватает земли нанять сколько может. Какая ни будь плохая земля, всё пашет. Тоже без расчета. Прямо
в убыток.
— А ты разве её знал, папа? — спросила Кити со страхом, замечая зажегшийся
огонь насмешки
в глазах князя при упоминании о мадам Шталь.
Кроме того, она не могла быть привлекательною для мужчин еще и потому, что ей недоставало того, чего слишком много было
в Кити — сдержанного
огня жизни и сознания своей привлекательности.
Лицо ее казалось усталым, и не было на нем той игры просившегося то
в улыбку, то
в глаза оживления; но на одно мгновение при взгляде на него что-то мелькнуло
в ее глазах, и, несмотря на то, что
огонь этот сейчас же потух, он был счастлив этим мгновением.
Раздевшись, она вошла
в спальню, но на лице ее не только не было того оживления, которое
в бытность ее
в Москве так и брызгало из ее глаз и улыбки: напротив, теперь
огонь казался потушенным
в ней или где-то далеко припрятанным.
Почти
в одно и то же время вошли: хозяйка с освеженною прической и освеженным лицом из одной двери и гости из другой
в большую гостиную с темными стенами, пушистыми коврами и ярко освещенным столом, блестевшим под
огнями в свеч белизною скатерти, серебром самовара и прозрачным фарфором чайного прибора.
Но стоило только приехать и пожить
в Петербурге,
в том кругу,
в котором он вращался, где жили, именно жили, а не прозябали, как
в Москве, и тотчас все мысли эти исчезали и таяли, как воск от лица
огня.
Слободка, которая за крепостью, населилась;
в ресторации, построенной на холме,
в нескольких шагах от моей квартиры, начинают мелькать вечером
огни сквозь двойной ряд тополей; шум и звон стаканов раздаются до поздней ночи.
Как быть! кисейный рукав слабая защита, и электрическая искра пробежала из моей руки
в ее руку; все почти страсти начинаются так, и мы часто себя очень обманываем, думая, что нас женщина любит за наши физические или нравственные достоинства; конечно, они приготовляют, располагают ее сердце к принятию священного
огня, а все-таки первое прикосновение решает дело.
Слезши с лошадей, дамы вошли к княгине; я был взволнован и поскакал
в горы развеять мысли, толпившиеся
в голове моей. Росистый вечер дышал упоительной прохладой. Луна подымалась из-за темных вершин. Каждый шаг моей некованой лошади глухо раздавался
в молчании ущелий; у водопада я напоил коня, жадно вдохнул
в себя раза два свежий воздух южной ночи и пустился
в обратный путь. Я ехал через слободку.
Огни начинали угасать
в окнах; часовые на валу крепости и казаки на окрестных пикетах протяжно перекликались…
Когда я проснулся, на дворе уж было темно. Я сел у отворенного окна, расстегнул архалук, — и горный ветер освежил грудь мою, еще не успокоенную тяжелым сном усталости. Вдали за рекою, сквозь верхи густых лип, ее осеняющих, мелькали
огни в строеньях крепости и слободки. На дворе у нас все было тихо,
в доме княгини было темно.
Город спал, только
в некоторых окнах мелькали
огни.
Посередине трещал огонек, разложенный на земле, и дым, выталкиваемый обратно ветром из отверстия
в крыше, расстилался вокруг такой густой пеленою, что я долго не мог осмотреться; у
огня сидели две старухи, множество детей и один худощавый грузин, все
в лохмотьях.
Видит теперь все ясно текущее поколение, дивится заблужденьям, смеется над неразумием своих предков, не зря, что небесным
огнем исчерчена сия летопись, что кричит
в ней каждая буква, что отвсюду устремлен пронзительный перст на него же, на него, на текущее поколение; но смеется текущее поколение и самонадеянно, гордо начинает ряд новых заблуждений, над которыми также потом посмеются потомки.
(Из записной книжки Н.
В. Гоголя.)] доезжачими заяц, превращается весь с своим конем и поднятым арапником
в один застывший миг,
в порох, к которому вот-вот поднесут
огонь.
«Осел! дурак!» — думал Чичиков, сердитый и недовольный во всю дорогу. Ехал он уже при звездах. Ночь была на небе.
В деревнях были
огни. Подъезжая к крыльцу, он увидел
в окнах, что уже стол был накрыт для ужина.
Наконец Манилов поднял трубку с чубуком и поглядел снизу ему
в лицо, стараясь высмотреть, не видно ли какой усмешки на губах его, не пошутил ли он; но ничего не было видно такого, напротив, лицо даже казалось степеннее обыкновенного; потом подумал, не спятил ли гость как-нибудь невзначай с ума, и со страхом посмотрел на него пристально; но глаза гостя были совершенно ясны, не было
в них дикого, беспокойного
огня, какой бегает
в глазах сумасшедшего человека, все было прилично и
в порядке.
Всех других путей шире и роскошнее он, озаренный солнцем и освещенный всю ночь
огнями, но мимо его
в глухой темноте текли люди.
И сколько раз уже наведенные нисходившим с небес смыслом, они и тут умели отшатнуться и сбиться
в сторону, умели среди бела дня попасть вновь
в непроходимые захолустья, умели напустить вновь слепой туман друг другу
в очи и, влачась вслед за болотными
огнями, умели-таки добраться до пропасти, чтобы потом с ужасом спросить друг друга: где выход, где дорога?
Река то, верная своим высоким берегам, давала вместе с ними углы и колена по всему пространству, то иногда уходила от них прочь,
в луга, затем, чтобы, извившись там
в несколько извивов, блеснуть, как
огонь, перед солнцем, скрыться
в рощи берез, осин и ольх и выбежать оттуда
в торжестве,
в сопровожденье мостов, мельниц и плотин, как бы гонявшихся за нею на всяком повороте.
Негодованье, сожаленье,
Ко благу чистая любовь
И славы сладкое мученье
В нем рано волновали кровь.
Он с лирой странствовал на свете;
Под небом Шиллера и Гете
Их поэтическим
огнемДуша воспламенилась
в нем;
И муз возвышенных искусства,
Счастливец, он не постыдил:
Он
в песнях гордо сохранил
Всегда возвышенные чувства,
Порывы девственной мечты
И прелесть важной простоты.
Еще амуры, черти, змеи
На сцене скачут и шумят;
Еще усталые лакеи
На шубах у подъезда спят;
Еще не перестали топать,
Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;
Еще снаружи и внутри
Везде блистают фонари;
Еще, прозябнув, бьются кони,
Наскуча упряжью своей,
И кучера, вокруг
огней,
Бранят господ и бьют
в ладони:
А уж Онегин вышел вон;
Домой одеться едет он.
Теперь у нас дороги плохи,
Мосты забытые гниют,
На станциях клопы да блохи
Заснуть минуты не дают;
Трактиров нет.
В избе холодной
Высокопарный, но голодный
Для виду прейскурант висит
И тщетный дразнит аппетит,
Меж тем как сельские циклопы
Перед медлительным
огнемРоссийским лечат молотком
Изделье легкое Европы,
Благословляя колеи
И рвы отеческой земли.
Мой бедный Ленский! изнывая,
Не долго плакала она.
Увы! невеста молодая
Своей печали неверна.
Другой увлек ее вниманье,
Другой успел ее страданье
Любовной лестью усыпить,
Улан умел ее пленить,
Улан любим ее душою…
И вот уж с ним пред алтарем
Она стыдливо под венцом
Стоит с поникшей головою,
С
огнем в потупленных очах,
С улыбкой легкой на устах.
Был вечер. Небо меркло. Воды
Струились тихо. Жук жужжал.
Уж расходились хороводы;
Уж за рекой, дымясь, пылал
Огонь рыбачий.
В поле чистом,
Луны при свете серебристом
В свои мечты погружена,
Татьяна долго шла одна.
Шла, шла. И вдруг перед собою
С холма господский видит дом,
Селенье, рощу под холмом
И сад над светлою рекою.
Она глядит — и сердце
в ней
Забилось чаще и сильней.
Кокетка судит хладнокровно,
Татьяна любит не шутя
И предается безусловно
Любви, как милое дитя.
Не говорит она: отложим —
Любви мы цену тем умножим,
Вернее
в сети заведем;
Сперва тщеславие кольнем
Надеждой, там недоуменьем
Измучим сердце, а потом
Ревнивым оживим
огнем;
А то, скучая наслажденьем,
Невольник хитрый из оков
Всечасно вырваться готов.
В пустыне, где один Евгений
Мог оценить его дары,
Господ соседственных селений
Ему не нравились пиры;
Бежал он их беседы шумной,
Их разговор благоразумный
О сенокосе, о вине,
О псарне, о своей родне,
Конечно, не блистал ни чувством,
Ни поэтическим
огнем,
Ни остротою, ни умом,
Ни общежития искусством;
Но разговор их милых жен
Гораздо меньше был умен.
Татьяна слушала с досадой
Такие сплетни; но тайком
С неизъяснимою отрадой
Невольно думала о том;
И
в сердце дума заронилась;
Пора пришла, она влюбилась.
Так
в землю падшее зерно
Весны
огнем оживлено.
Давно ее воображенье,
Сгорая негой и тоской,
Алкало пищи роковой;
Давно сердечное томленье
Теснило ей младую грудь;
Душа ждала… кого-нибудь...
Огонь потух; едва золою
Подернут уголь золотой;
Едва заметною струею
Виется пар, и теплотой
Камин чуть дышит. Дым из трубок
В трубу уходит. Светлый кубок
Еще шипит среди стола.
Вечерняя находит мгла…
(Люблю я дружеские враки
И дружеский бокал вина
Порою той, что названа
Пора меж волка и собаки,
А почему, не вижу я.)
Теперь беседуют друзья...
Но наконец она вздохнула
И встала со скамьи своей;
Пошла, но только повернула
В аллею, прямо перед ней,
Блистая взорами, Евгений
Стоит подобно грозной тени,
И, как
огнем обожжена,
Остановилася она.
Но следствия нежданной встречи
Сегодня, милые друзья,
Пересказать не
в силах я;
Мне должно после долгой речи
И погулять и отдохнуть:
Докончу после как-нибудь.
Ах, он любил, как
в наши лета
Уже не любят; как одна
Безумная душа поэта
Еще любить осуждена:
Всегда, везде одно мечтанье,
Одно привычное желанье,
Одна привычная печаль.
Ни охлаждающая даль,
Ни долгие лета разлуки,
Ни музам данные часы,
Ни чужеземные красы,
Ни шум веселий, ни науки
Души не изменили
в нем,
Согретой девственным
огнем.
Мы все учились понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь,
Так воспитаньем, слава богу,
У нас немудрено блеснуть.
Онегин был, по мненью многих
(Судей решительных и строгих),
Ученый малый, но педант.
Имел он счастливый талант
Без принужденья
в разговоре
Коснуться до всего слегка,
С ученым видом знатока
Хранить молчанье
в важном споре
И возбуждать улыбку дам
Огнем нежданных эпиграмм.
Оставшись
в одном белье, он тихо опустился на кровать, окрестил ее со всех сторон и, как видно было, с усилием — потому что он поморщился — поправил под рубашкой вериги. Посидев немного и заботливо осмотрев прорванное
в некоторых местах белье, он встал, с молитвой поднял свечу
в уровень с кивотом,
в котором стояло несколько образов, перекрестился на них и перевернул свечу
огнем вниз. Она с треском потухла.
Путешественники, остановившись среди полей, избирали ночлег, раскладывали
огонь и ставили на него котел,
в котором варили себе кулиш; [Кулиш — жидкая пшенная каша с салом.] пар отделялся и косвенно дымился на воздухе.
Но не на костер глядел Тарас, не об
огне он думал, которым собирались жечь его; глядел он, сердечный,
в ту сторону, где отстреливались козаки: ему с высоты все было видно как на ладони.