Неточные совпадения
Дом Самгиных был одним из тех уже редких
в те годы домов, где хозяева не торопились погасить все
огни.
Другой доктор, старик Вильямсон, сидел у стола, щурясь на
огонь свечи, и осторожно писал что-то, Вера Петровна размешивала
в стакане мутную воду, бегала горничная с куском льда на тарелке и молотком
в руке.
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома, за чайным столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей на плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая
в синем воздухе желтые
огни, приятно позванивали
в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла на угол.
Он бросил недокуренную папиросу, она воткнулась
в снег свечой,
огнем вверх, украшая холодную прозрачность воздуха кудрявой струйкой голубого дыма. Макаров смотрел на нее и говорил вполголоса...
Особенно укрепила его
в этом странная сцена
в городском саду. Он сидел с Лидией на скамье
в аллее старых лип; косматое солнце спускалось
в хаос синеватых туч, разжигая их тяжелую пышность багровым
огнем. На реке колебались красновато-медные отсветы, краснел дым фабрики за рекой, ярко разгорались алым золотом стекла киоска,
в котором продавали мороженое. Осенний, грустный холодок ласкал щеки Самгина.
Он тотчас погасил
огонь, разделся
в темноте и лег
в постель, закутав голову простыней.
У себя
в комнате, при
огне, Клим увидал, что левый бок блузы Макарова потемнел, влажно лоснится, а со стула на пол капают черные капли. Лидия молча стояла пред ним, поддерживая его падавшую на грудь голову, Таня, быстро оправляя постель Клима, всхлипывала...
Клим вышел
в столовую, там, у стола, глядя на
огонь свечи, сидела Лидия, скрестив руки на груди, вытянув ноги.
Ночь была холодно-влажная, черная;
огни фонарей горели лениво и печально, как бы потеряв надежду преодолеть густоту липкой тьмы. Климу было тягостно и ни о чем не думалось. Но вдруг снова мелькнула и оживила его мысль о том, что между Варавкой, Томилиным и Маргаритой чувствуется что-то сродное, все они поучают, предупреждают, пугают, и как будто за храбростью их слов скрывается боязнь. Пред чем, пред кем? Не пред ним ли, человеком, который одиноко и безбоязненно идет
в ночной тьме?
Клим снял запотевшие очки, тогда огромные шары жидкого опала несколько обесцветились, уплотнились, но стали еще более неприятны, а
огонь, потускнев, ушел глубже
в центры их.
Тепло освещенная
огнем сильной лампы, прикрытой оранжевым абажуром, комната была украшена кусками восточных материй, подобранных
в блеклых тонах угасающей вечерней зари.
Угловатые движенья девушки заставляли рукава халата развеваться, точно крылья,
в ее блуждающих руках Клим нашел что-то напомнившее слепые руки Томилина, а говорила Нехаева капризным тоном Лидии, когда та была подростком тринадцати — четырнадцати лет. Климу казалось, что девушка чем-то смущена и держится, как человек, захваченный врасплох. Она забыла переодеться, халат сползал с плеч ее, обнажая кости ключиц и кожу груди, окрашенную
огнем лампы
в неестественный цвет.
Вздохнув, она убавила
огонь лампы.
В комнате стало теснее, все вещи и сама Нехаева подвинулись ближе к Самгину. Он согласно кивнул головою...
Было около полуночи, когда Клим пришел домой. У двери
в комнату брата стояли его ботинки, а сам Дмитрий, должно быть, уже спал; он не откликнулся на стук
в дверь, хотя
в комнате его горел
огонь, скважина замка пропускала
в сумрак коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось есть. Он осторожно заглянул
в столовую, там шагали Марина и Кутузов, плечо
в плечо друг с другом; Марина ходила, скрестив руки на груди, опустя голову, Кутузов, размахивая папиросой у своего лица, говорил вполголоса...
Как-то вечером, когда
в окна буйно хлестал весенний ливень, комната Клима вспыхивала голубым
огнем и стекла окон, вздрагивая от ударов грома, ныли, звенели, Клим, настроенный лирически, поцеловал руку девушки. Она отнеслась к этому жесту спокойно, как будто и не ощутила его, но, когда Клим попробовал поцеловать еще раз, она тихонько отняла руку свою.
Он шел встречу ветра по главной улице города, уже раскрашенной
огнями фонарей и магазинов; под ноги ему летели клочья бумаги, это напомнило о письме, которое Лидия и Алина читали вчера,
в саду, напомнило восклицание Алины...
Быстро темнело.
В синеве, над рекою, повисли на тонких ниточках лучей три звезды и отразились
в темной воде масляными каплями. На даче Алины зажгли
огни в двух окнах, из реки всплыло уродливо большое, квадратное лицо с желтыми, расплывшимися глазами, накрытое островерхим колпаком. Через несколько минут с крыльца дачи сошли на берег девушки, и Алина жалобно вскрикнула...
На месте, где сидел Макаров, все еще курился голубой дымок, Клим сошел туда;
в песчаной ямке извивались золотые и синенькие червяки
огня, пожирая рыжую хвою и мелкие кусочки атласной бересты.
Огня в комнате не было, сумрак искажал фигуру Лютова, лишив ее ясных очертаний, а Лидия,
в белом, сидела у окна, и на кисее занавески видно было только ее курчавую, черную голову. Клим остановился
в дверях за спиною Лютова и слушал...
Надвигалась гроза. Черная туча покрыла все вокруг непроницаемой тенью. Река исчезла, и только
в одном месте
огонь из окна дачи Телепневой освещал густую воду.
—
В детстве я ничего не боялся — ни темноты, ни грома, ни драк, ни
огня ночных пожаров; мы жили
в пьяной улице, там часто горело.
Все молчали, глядя на реку: по черной дороге бесшумно двигалась лодка, на носу ее горел и кудряво дымился светец, черный человек осторожно шевелил веслами, а другой, с длинным шестом
в руках, стоял согнувшись у борта и целился шестом
в отражение
огня на воде; отражение чудесно меняло формы, становясь похожим то на золотую рыбу с множеством плавников, то на глубокую, до дна реки, красную яму, куда человек с шестом хочет прыгнуть, но не решается.
Ушли и они. Хрустел песок.
В комнате Варавки четко и быстро щелкали косточки счет. Красный
огонь на лодке горел далеко, у мельничной плотины. Клим, сидя на ступени террасы, смотрел, как
в темноте исчезает белая фигура девушки, и убеждал себя...
Огонь лампы, как бы поглощенный медью самовара, скупо освещал три фигуры, окутанные жарким сумраком. Лютов, раскачиваясь на стуле, двигал челюстями, чмокал и смотрел
в сторону Туробоева, который, наклонясь над столом, писал что-то на измятом конверте.
За окном шелестел дождь, гладя стекла. Вспыхнул газовый фонарь, бескровный
огонь его осветил мелкий, серый бисер дождевых капель, Лидия замолчала, скрестив руки на груди, рассеянно глядя
в окно. Клим спросил: что такое дядя Хрисанф?
Скучно булькала вода
в ручьях; дома, тесно прижавшиеся друг к другу, как будто боялись, размокнув, растаять, даже
огонь фонарей казался жидким.
Клим сел против него на широкие нары, грубо сбитые из четырех досок;
в углу нар лежала груда рухляди, чья-то постель. Большой стол пред нарами испускал одуряющий запах протухшего жира. За деревянной переборкой, некрашеной и щелявой, светился
огонь, там кто-то покашливал, шуршал бумагой. Усатая женщина зажгла жестяную лампу, поставила ее на стол и, посмотрев на Клима, сказала дьякону...
Клим посмотрел на людей, все они сидели молча; его сосед, нагнувшись, свертывал папиросу. Диомидов исчез. Закипала, булькая, вода
в котлах; усатая женщина полоскала
в корыте «сычуги», коровьи желудки, шипели сырые дрова
в печи. Дрожал и подпрыгивал
огонь в лампе, коптило надбитое стекло.
В сумраке люди казались бесформенными, неестественно громоздкими.
Самгин медленно поднялся, сел на диван. Он был одет, только сюртук и сапоги сняты. Хаос и запахи
в комнате тотчас восстановили
в памяти его пережитую ночь. Было темно. На столе среди бутылок двуцветным
огнем горела свеча, отражение
огня нелепо заключено внутри пустой бутылки белого стекла. Макаров зажигал спички, они, вспыхнув, гасли. Он склонился над
огнем свечи, ткнул
в него папиросой, погасил
огонь и выругался...
Чертя
в воздухе
огнем папиросы, он проговорил...
Лидия сидела на постели; обняв одной рукой Варвару, она заставляла ее нюхать что-то из граненого флакона,
огонь лампы окрашивал флакон
в радужные цвета.
Впереди, на черных холмах, сверкали зубастые
огни трактиров; сзади, над массой города, развалившейся по невидимой земле, колыхалось розовато-желтое зарево. Клим вдруг вспомнил, что он не рассказал Пояркову о дяде Хрисанфе и Диомидове. Это очень смутило его: как он мог забыть? Но он тотчас же сообразил, что вот и Маракуев не спрашивает о Хрисанфе, хотя сам же сказал, что видел его
в толпе. Поискав каких-то внушительных слов и не найдя их, Самгин сказал...
Недалеко взвилась, шипя, ракета и с треском лопнула, заглушив восторженное ура детей. Затем вспыхнул бенгальский
огонь, отсветы его растеклись, лицо Маракуева окрасилось
в неестественно белый, ртутный цвет, стало мертвенно зеленым и наконец багровым, точно с него содрали кожу.
Зарево над Москвой освещало золотые главы церквей, они поблескивали, точно шлемы равнодушных солдат пожарной команды. Дома похожи на комья земли, распаханной огромнейшим плугом, который, прорезав
в земле глубокие борозды, обнаружил
в ней золото
огня. Самгин ощущал, что и
в нем прямолинейно работает честный плуг, вспахивая темные недоумения и тревоги. Человек с палкой
в руке, толкнув его, крикнул...
Ему казалось, что Лидия сама боится своих усмешек и злого огонька
в своих глазах. Когда он зажигал
огонь, она требовала...
Но она, вдруг вспыхнув, как
огонь в темноте, привлекла с поразительной быстротой необыкновенное обилие утешительных мыслей; они соскальзывали с полузабытых страниц прочитанных книг, они как бы давно уже носились вокруг, ожидая своего часа согласоваться.
Магазины уже закрыты, и было так темно, что столбы фонарей почти не замечались, а
огни их, заключенные
в стекло, как будто взвешены
в воздухе.
«Черт знает какая тоска», — почти вслух подумал Самгин, раскачивая на пальце очки и ловя стеклами отблески
огня лампады, горевшей
в притворе паперти за спиною его.
— Какой вы проницательный, черт возьми, — тихонько проворчал Иноков, взял со стола пресс-папье — кусок мрамора с бронзовой, тонконогой женщиной на нем — и улыбнулся своей второй, мягкой улыбкой. — Замечательно проницательный, — повторил он, ощупывая пальцами бронзовую фигурку. — Убить, наверное, всякий способен, ну, и я тоже. Я — не злой вообще, а иногда у меня
в душе вспыхивает эдакий зеленый
огонь, и тут уж я себе — не хозяин.
«Пусть отопрет горничная», — решил Самгин, но, зачем-то убавив
огня в лампе, побежал открывать дверь.
Он ожидал увидеть глаза черные, строгие или по крайней мере угрюмые, а при таких почти бесцветных глазах борода ротмистра казалась крашеной и как будто увеличивала благодушие его, опрощала все окружающее. За спиною ротмистра, выше головы его, на черном треугольнике — бородатое, широкое лицо Александра Третьего, над узенькой, оклеенной обоями дверью — большая фотография лысого, усатого человека
в орденах, на столе, прижимая бумаги Клима, — толстая книга Сенкевича «
Огнем и мечом».
Строгая, чистая комната Лидии пропитана запахом скверного табака и ваксы; от сапогов Дьякона пахнет дегтем, от белобрысого юноши — помадой, а иконописец Одинцов источает запах тухлых яиц. Люди так надышали, что
огонь лампы горит тускло и,
в сизом воздухе, размахивая руками, Маракуев на все лады произносит удивительно емкое,
в его устах, слово...
Гнев и печаль, вера и гордость посменно звучат
в его словах, знакомых Климу с детства, а преобладает
в них чувство любви к людям;
в искренности этого чувства Клим не смел, не мог сомневаться, когда видел это удивительно живое лицо, освещаемое изнутри
огнем веры.
— Макаров — ругает ее. Ушел, маньяк. Я ей орхидеи послал, — бормотал он, смяв папиросу с
огнем в руке, ожег ладонь, посмотрел на нее, сунул
в карман и снова предложил...
Огонь превращал дерево
в розовые и алые цветы углей, угли покрывались сероватым плюшем пепла. Рядом с думами о Варваре, память,
в тон порывам ветра и треску
огня, подсказывала мотив песенки Гогина...
Его лицо, надутое, как воздушный пузырь, казалось освещенным изнутри красным
огнем, а уши были лиловые, точно у пьяницы; глаза, узенькие, как два тире, изучали Варвару. С нелепой быстротой он бросал
в рот себе бисквиты, сверкал чиненными золотом зубами и пил содовую воду, подливая
в нее херес. Мать, похожая на чопорную гувернантку из англичанок, занимала Варвару, рассказывая...
Он был окрашен
в коричневый цвет, казался железным, а отражения его
огней вонзались
в реку, точно зубья бороны, и было чудесно видеть, что эти огненные зубья, бороздя воду, не гаснут
в ней.
Подойдя к столу, он выпил рюмку портвейна и, спрятав руки за спину, посмотрел
в окно, на небо, на белую звезду, уже едва заметную
в голубом, на
огонь фонаря у ворот дома.
В памяти неотвязно звучало...
Входя
в зал Омона, человек испытывал впечатление именно вошедшего
в печь, полную ослепительно и жарко сверкающих
огней.
Впечатление огненной печи еще усиливалось, если смотреть сверху, с балкона: пред ослепленными глазами открывалась продолговатая,
в форме могилы, яма, а на дне ее и по бокам
в ложах, освещенные пылающей игрой
огня, краснели, жарились лысины мужчин, таяли, как масло, голые спины, плечи женщин, трещали ладони, аплодируя ярко освещенным и еще более голым певицам.