Неточные совпадения
Вспыхнул спор, засверкали слова, точно языки
огня в костре. Мать не понимала, о чем кричат. Все лица загорелись румянцем возбуждения, но никто не злился, не говорил знакомых ей резких слов.
— Скажу тебе по-своему, по-кочегарски: бог — подобен
огню. Так! Живет он
в сердце. Сказано: бог — слово, а слово — дух…
А Павел, выбросив из груди слово,
в которое он привык вкладывать глубокий и важный смысл, почувствовал, что горло ему сжала спазма боевой радости; охватило желание бросить людям свое сердце, зажженное
огнем мечты о правде.
Каждый раз, когда книги исчезали из ее рук, перед нею вспыхивало желтым пятном, точно
огонь спички
в темной комнате, лицо жандармского офицера, и она мысленно со злорадным чувством говорила ему...
— Знаете, иногда такое живет
в сердце, — удивительное! Кажется, везде, куда ты ни придешь, — товарищи, все горят одним
огнем, все веселые, добрые, славные. Без слов друг друга понимают… Живут все хором, а каждое сердце поет свою песню. Все песни, как ручьи, бегут — льются
в одну реку, и течет река широко и свободно
в море светлых радостей новой жизни.
Но
в глубине души не верила, что они могут перестроить жизнь по-своему и что хватит у них силы привлечь на свой
огонь весь рабочий народ.
— Так и должно быть! — говорил хохол. — Потому что растет новое сердце, ненько моя милая, — новое сердце
в жизни растет. Идет человек, освещает жизнь
огнем разума и кричит, зовет: «Эй, вы! Люди всех стран, соединяйтесь
в одну семью!» И по зову его все сердца здоровыми своими кусками слагаются
в огромное сердце, сильное, звучное, как серебряный колокол…
Мать поднялась взволнованная, полная желания слить свое сердце с сердцем сына
в один
огонь.
Гудок заревел, как всегда, требовательно и властно. Мать, не уснувшая ночью ни на минуту, вскочила с постели, сунула
огня в самовар, приготовленный с вечера, хотела, как всегда, постучать
в дверь к сыну и Андрею, но, подумав, махнула рукой и села под окно, приложив руку к лицу так, точно у нее болели зубы.
Ушли они. Мать встала у окна, сложив руки на груди, и, не мигая, ничего не видя, долго смотрела перед собой, высоко подняв брови, сжала губы и так стиснула челюсти, что скоро почувствовала боль
в зубах.
В лампе выгорел керосин,
огонь, потрескивая, угасал. Она дунула на него и осталась во тьме. Темное облако тоскливого бездумья наполнило грудь ей, затрудняя биение сердца. Стояла она долго — устали ноги и глаза. Слышала, как под окном остановилась Марья и пьяным голосом кричала...
Наблюдая, как дрожат синие языки
огня спиртовой лампы под кофейником, мать улыбалась. Ее смущение перед дамой исчезло
в глубине радости.
Вспыхнул костер, все вокруг вздрогнуло, заколебалось, обожженные тени пугливо бросились
в лес, и над
огнем мелькнуло круглое лицо Игната с надутыми щеками.
Огонь погас. Запахло дымом, снова тишина и мгла сплотились на поляне, насторожась и слушая хриплые слова больного.
Костер горел ярко, и безлицые тени дрожали вокруг него, изумленно наблюдая веселую игру
огня. Савелий сел на пень и протянул к
огню прозрачные, сухие руки. Рыбин кивнул
в его сторону и сказал Софье...
Румяное лицо
огня, задорно улыбаясь, освещало темные фигуры вокруг него, и голоса людей задумчиво вливались
в тихий треск и шелест пламени.
В лесу, одетом бархатом ночи, на маленькой поляне, огражденной деревьями, покрытой темным небом, перед лицом
огня,
в кругу враждебно удивленных теней — воскресали события, потрясавшие мир сытых и жадных, проходили один за другим народы земли, истекая кровью, утомленные битвами, вспоминались имена борцов за свободу и правду.
Думала она об этом много, и росла
в душе ее эта дума, углубляясь и обнимая все видимое ею, все, что слышала она, росла, принимая светлое лицо молитвы, ровным
огнем обливавшей темный мир, всю жизнь и всех людей.
Весь следующий день мать провела
в хлопотах, устраивая похороны, а вечером, когда она, Николай и Софья пили чай, явилась Сашенька, странно шумная и оживленная. На щеках у нее горел румянец, глаза весело блестели, и вся она, казалось матери, была наполнена какой-то радостной надеждой. Ее настроение резко и бурно вторглось
в печальный тон воспоминаний об умершем и, не сливаясь с ним, смутило всех и ослепило, точно
огонь, неожиданно вспыхнувший во тьме. Николай, задумчиво постукивая пальцем по столу, сказал...
Она говорила негромко, с задумчивой улыбкой
в глазах, но эта улыбка не угашала
в ее взгляде
огня не понятного никому, но всеми ясно видимого ликования.
— Крестьяне! Ищите грамотки, читайте, не верьте начальству и попам, когда они говорят, что безбожники и бунтовщики те люди, которые для нас правду несут. Правда тайно ходит по земле, она гнезд ищет
в народе, — начальству она вроде ножа и
огня, не может оно принять ее, зарежет она его, сожжет! Правда вам — друг добрый, а начальству — заклятый враг! Вот отчего она прячется!..
Женщина быстро ушла, не взглянув на гостью. Сидя на лавке против хозяина, мать осматривалась, — ее чемодана не было видно. Томительная тишина наполняла избу, только
огонь в лампе чуть слышно потрескивал. Лицо мужика, озабоченное, нахмуренное, неопределенно качалось
в глазах матери, вызывая
в ней унылую досаду.
Она говорила, а гордое чувство все росло
в груди у нее и, создавая образ героя, требовало слов себе, стискивало горло. Ей необходимо было уравновесить чем-либо ярким и разумным то мрачное, что она видела
в этот день и что давило ей голову бессмысленным ужасом, бесстыдной жестокостью. Бессознательно подчиняясь этому требованию здоровой души, она собирала все, что видела светлого и чистого,
в один
огонь, ослеплявший ее своим чистым горением…
Она говорила с усмешкой
в глазах и порой точно вдруг перекусывала свою речь, как нитку. Мужики молчали. Ветер гладил стекла окон, шуршал соломой по крыше, тихонько гудел
в трубе. Выла собака. И неохотно, изредка
в окно стучали капли дождя.
Огонь в лампе дрогнул, потускнел, но через секунду снова разгорелся ровно и ярко.
В печи трещал и выл
огонь, втягивая воздух из комнаты, ровно звучала речь женщины.
Стоя среди комнаты полуодетая, она на минуту задумалась. Ей показалось, что нет ее, той, которая жила тревогами и страхом за сына, мыслями об охране его тела, нет ее теперь — такой, она отделилась, отошла далеко куда-то, а может быть, совсем сгорела на
огне волнения, и это облегчило, очистило душу, обновило сердце новой силой. Она прислушивалась к себе, желая заглянуть
в свое сердце и боясь снова разбудить там что-либо старое, тревожное.
— Ко всему несут любовь дети, идущие путями правды и разума, и все облачают новыми небесами, все освещают
огнем нетленным — от души. Совершается жизнь новая,
в пламени любви детей ко всему миру. И кто погасит эту любовь, кто? Какая сила выше этой, кто поборет ее? Земля ее родила, и вся жизнь хочет победы ее, — вся жизнь!
Она улыбалась, но ее улыбка неясно отразилась на лице Людмилы. Мать чувствовала, что Людмила охлаждает ее радость своей сдержанностью, и у нее вдруг возникло упрямое желание перелить
в эту суровую душу
огонь свой, зажечь ее, — пусть она тоже звучит согласно строю сердца, полного радостью. Она взяла руки Людмилы, крепко стиснула их, говоря...
Их властно привлекала седая женщина с большими честными глазами на добром лице, и, разобщенные жизнью, оторванные друг от друга, теперь они сливались
в нечто целое, согретое
огнем слова, которого, быть может, давно искали и жаждали многие сердца, обиженные несправедливостями жизни.
Ее толкали
в шею, спину, били по плечам, по голове, все закружилось, завертелось темным вихрем
в криках, вое, свисте, что-то густое, оглушающее лезло
в уши, набивалось
в горло, душило, пол проваливался под ее ногами, колебался, ноги гнулись, тело вздрагивало
в ожогах боли, отяжелело и качалось, бессильное. Но глаза ее не угасали и видели много других глаз — они горели знакомым ей смелым, острым
огнем, — родным ее сердцу
огнем.