Неточные совпадения
В продолжение всего месяца он был очень тих, задумчив, старателен, очень молчалив и предмет свой
знал прекрасно; но только что получал жалованье, на другой же день являлся в класс развеселый; с учениками шутит, пойдет потом гулять по улице — шляпа набоку, в зубах сигара, попевает, насвистывает, пожалуй, где случай выпадет, готов и драку сочинить; к женскому полу получает сильное стремление и для этого придет к реке, станет на берегу около плотов, на которых прачки
моют белье, и любуется…
Автор однажды высказал в обществе молодых деревенских девиц, что, по его мнению, если девушка мечтает при луне, так это прекрасно рекомендует ее сердце, — все рассмеялись и сказали в один голос: «Какие глупости мечтать!» Наш великий Пушкин, призванный, кажется, быть вечным любимцем женщин, Пушкин, которого барышни
моего времени
знали всего почти наизусть, которого Татьяна была для них идеалом, — нынешние барышни почти не читали этого Пушкина, но зато поглотили целые сотни томов Дюма и Поля Феваля [Феваль Поль (1817—1887) — французский писатель, автор бульварных романов.], и
знаете ли почему? — потому что там описывается двор, великолепные гостиные героинь и торжественные поезды.
— Ах, боже
мой! — воскликнула исправница. — Я ничего не думала, а исполнила только безотступную просьбу молодого человека. Стало быть, он имел какое-нибудь право, и ему была подана какая-нибудь надежда — я этого не
знаю!
— Почем ты, душа
моя,
знаешь? — возразил Петр Михайлыч. — А если и действительно скупец, так, по-моему, делает больше всех зла себе, живя в постоянных лишениях.
— Мать ты
моя, Палагея Евграфовна! — начала она рапортовать. — Не
узнаю я
моей квартиры, не
мой дом, не
мои комнаты, хоть вон выходи. Что-что у меня до этого дворянин-помещик стоял — насорил, начернил во всех углах; а у этого, у
моего красавчика, красота, чистота… прелесть, прелесть мужчина!
— Подлинно, матери
мои, человека не
узнаешь, пока пуд соли не съешь, — говорила она, — то ли уж мне на первых порах не нравился
мой постоялец, а вышел прескупой-скупой мужчина.
Видимо, что это был для
моего героя один из тех жизненных щелчков, которые сразу рушат и ломают у молодости дорогие надежды, отнимают силу воли, силу к деятельности, веру в самого себя и делают потом человека тряпкою, дрянью, который видит впереди только необходимость жить, а зачем и для чего, сам того не
знает.
— Отстрадал, наконец, четыре года. Вот, думаю, теперь вышел кандидатом, дорога всюду открыта… Но… чтоб успевать в жизни, видно, надобно не кандидатство, а искательство и подличанье, на которое, к несчастью, я не способен.
Моих же товарищей, идиотов почти, послали и за границу и понаделили бог
знает чем, потому что они забегали к профессорам с заднего крыльца и целовали ручки у их супруг, немецких кухарок; а мне выпало на долю это смотрительство, в котором я окончательно должен погрязнуть и задохнуться.
— Помиримтесь! — сказал Калинович, беря и целуя ее руки. — Я
знаю, что я, может быть, неправ, неблагодарен, — продолжал он, не выпуская ее руки, — но не обвиняйте меня много: одна любовь не может наполнить сердце мужчины, а тем более
моего сердца, потому что я честолюбив, страшно честолюбив, и
знаю, что честолюбие не безрассудное во мне чувство. У меня есть ум, есть знание, есть, наконец, сила воли, какая немногим дается, и если бы хоть раз шагнуть удачно вперед, я ушел бы далеко.
Хотя поток времени унес далеко счастливые дни
моей юности, когда имел я счастие быть вашим однокашником, и фортуна поставила вас, достойно возвыся, на слишком высокую, сравнительно со мной, ступень мирских почестей, но, питая полную уверенность в неизменность вашу во всех благородных чувствованиях и
зная вашу полезную, доказанную многими опытами любовь к успехам русской литературы, беру на себя смелость представить на ваш образованный суд сочинение в повествовательном роде одного молодого человека, воспитанника Московского университета и
моего преемника по службе, который желал бы поместить свой труд в одном из петербургских периодических изданий.
— Нет-с, я не буду вам отвечать, — возразил Медиокритский, — потому что я не
знаю, за что именно взят: меня схватили, как вора какого-нибудь или разбойника; и так как я состою по ведомству земского суда, так желаю иметь депутата, а вам я отвечать не стану. Не угодно ли вам послать за
моим начальником господином исправником.
— Ничего. Я
знала, что все пустяками кончится. Ей просто жаль мне приданого. Сначала на первое письмо она отвечала ему очень хорошо, а потом, когда тот намекнул насчет состояния, — боже
мой! — вышла из себя, меня разбранила и написала ему какой только можешь ты себе вообразить дерзкий ответ.
— Я очень хорошо наперед
знала, — возразила Настенька, — что тебе самое ничтожное твое желание дороже бог
знает каких
моих страданий.
— Сама я не могу писать, — отвечала Полина, — но,
знаете, я всегда ужасно желала сблизиться с каким-нибудь поэтом, которому бы рассказала
мое прошедшее, и он бы мне растолковал многое, чего я сама не понимаю, и написал бы обо мне…
— Очень хорош!.. А у маменьки
моей нынче так ни ярового, ни ржи не будет. Озимь тогда очень поздно сеяли, и то в грязь кидали; а овес… я уж и не
знаю отчего: видно, семена были плохи. Так неприятно это в хозяйстве!
— А
знаете ли,
мой милый друг, чего мне это стоит?
Знаете ли, что я и
мое образование, которое по тому времени, в котором я начинал жить, было не совсем заурядное, и
мои способности, которые тоже из ряда посредственных выходили, и, наконец, самое здоровье — все это я должен был растратить в себе и сделаться прожектером, аферистом, купцом, для того чтоб поддержать и воспитать семью, как прилично
моему роду.
— Много говорят, много… Я что? Конечно,
моя изба с краю, ничего не
знаю, а что, почитавший Петра Михайлыча за его добрую душу, жалко, ей-богу, жалко!..
— Хорошо, — отвечал односложно Калинович, думая про себя: «Эта несносная девчонка употребляет, кажется, все средства, чтоб сделать
мой отъезд в Петербург как можно труднее, и неужели она не понимает, что мне нельзя на ней жениться? А если понимает и хочет взять это силой, так неужели не
знает, что это совершенно невозможно при
моем характере?»
— А! Вот вы что думаете! Нет, это
мой брат, — отвечала дама и лукаво засмеялась. — Князя Хилова вы
знаете Петербурге? — прибавила она.
— Не
знаю, что тут хорошего, тем больше, что с утра до ночи ест, говорят, конфеты… Или теперь… Это черт
знает, что такое! — воскликнул он. — Известная наша сочинительница, Касиновская, целую зиму прошлого года жила у него в доме, и он за превосходные ее произведения платил ей по триста рублей серебром, — стоит она этого, хотя бы сравнительно с
моим трудом, за который заплачено по тридцати пяти?
— Очень хороший, говорят, — подтвердил он, — я, конечно, тогда его не
знал; но если б обратился прямо к нему с
моим произведением, так, может быть, другая постигла бы его участь.
— Ну, когда хочешь, так и не перед смертью, — сказал с грустной улыбкой Зыков. — Это жена
моя, а ей говорить о тебе нечего,
знает уж, — прибавил он.
— Неужели ты думаешь, что если б я не ставил его бог
знает как высоко,
моего умницу, так я бы стал говорить?
Законы, я полагаю, пишутся для всех одинакие, и мы тоже их мало-мальски
знаем: я вот тоже поседел и оплешивел на царской службе, так пора кое-что мараковать; но как собственно объяснял я и в докладной записке господину министру, что все
мое несчастье единственно происходит по близкому знакомству господина начальника губернии с госпожою Марковой, каковое привести в законную ясность я и ходатайствовал перед правительством неоднократно, и почему
мое домогательство оставлено втуне — я неизвестен.
— Если бы ты, душа
моя, только
знала, что я, бывши больным, перенес от этого животного… — проговорил он.
— Я
знаю, друг
мой, что ты мне не изменишь, а все-таки хотела тебе ухо надрать больно-больно: вот как!.. — говорила Настенька, теребя Калиновича потихоньку за ухо. — Придумал там что-то такое в своей голове, не пишет ни строчки, сам болен…
— Нет, не вздор; после этого ты не
знаешь ни характера
моего, ни любви
моей к тебе, — возразила Настенька.
Молись, говорит, до кровавого пота!» Какой-то трепет духовный, ужас, друг
мой, овладел мной…
знаешь, как иногда перед причастьем ждешь, что вот огонь небесный спалит тебя, недостойную.
Если, говорю, я оставляю умирающего отца, так это нелегко мне сделать, и вы, вместо того чтоб меня хоть сколько-нибудь поддержать и утешить в
моем ужасном положении, вы вливаете еще мне яду в сердце и хотите поселить недоверие к человеку, для которого я всем жертвую!» И сама,
знаешь, горько-горько заплакала; но он и тут меня не пожалел, а пошел к отцу и такую штучку подвел, что если я хочу ехать, так чтоб его с собой взяла, заступником
моим против тебя.
Самые искренние его приятели в отношении собственного его сердца
знали только то, что когда-то он был влюблен в девушку, которой за него не выдали, потом был в самых интимных отношениях с очень милой и умной дамой, которая умерла; на все это, однако, для самого Белавина прошло, по-видимому, легко; как будто ни одного дня в жизни его не существовало, когда бы он был грустен, да и повода как будто к тому не было, — тогда как героя
моего, при всех свойственных ему практических стремлениях, мы уже около трех лет находим в истинно романтическом положении.
Вы, юноши и неюноши, ищущие в Петербурге мест, занятий, хлеба, вы поймете положение
моего героя,
зная, может быть, по опыту, что значит в этом случае потерять последнюю опору, между тем как раздражающего свойства мысль не перестает вас преследовать, что вот тут же, в этом Петербурге, сотни деятельностей, тысячи служб с прекрасным жалованьем, с баснословными квартирами, с любовью начальников, могущих для вас сделать вся и все — и только вам ничего не дают и вас никуда не пускают!
Герой
мой нигде, кроме дома, не обедал и очень хорошо
знал, что Настенька прождет его целый день и будет беспокоиться; однако, и сам не
зная для чего, согласился.
— Конечно. И представь себе, какая досада: я сейчас потеряла браслет и, главное, — подарок брата, сама не
знаю как. Эта несносная
моя Бьюти ужасно горячится; я ее крепко держала и, должно быть, задела как-нибудь рукавом или перчаткой — такая досада.
— О друг
мой! Помилуй, что это? Где ты был? Я бог
знает что передумала.
— Все это прекрасно, что вы бывали, и, значит, я не дурно сделал, что возобновил ваше знакомство; но дело теперь в том,
мой любезнейший… если уж начинать говорить об этом серьезно, то прежде всего мы должны быть совершенно откровенны друг с другом, и я прямо начну с того, что и я, и mademoiselle Полина очень хорошо
знаем, что у вас теперь на руках женщина… каким же это образом?.. Сами согласитесь…
— Устранить,
мой милейший Яков Васильич, можно различным образом, — возразил князь. — Я, как человек опытный в жизни,
знаю, что бывает и так: я вот теперь женюсь на одной по расчету, а другую все-таки буду продолжать любить… бывает и это… Так?
— Меня еще Петербург, ваше сиятельство, не настолько испортил; тем больше, что в последние
мои свидания я мог лучше
узнать и оценить Полину.
Условливается это, конечно, отчасти старым знакомством, родственными отношениями, участием
моим во всех ихних делах, наконец, установившеюся дружбой в такой мере, что ни один человек не приглянулся Полине без того, что б я не
знал этого, и уж, конечно, она никогда не сделает такой партии, которую бы я не опробовал; скажу даже больше: если б она, в отношении какого-нибудь человека, была ни то ни се, то и тут в
моей власти подлить масла на огонь — так?
— О боже
мой, я не сумасшедший, чтоб рассчитывать на ваши деньги, которых, я
знаю, у вас нет! — воскликнул князь. — Дело должно идти иначе; теперь вопрос только о том: согласны ли вы на
мое условие — так хорошо, а не согласны — так тоже хорошо.
— Когда ж я, ваше сиятельство, могу
узнать решение
моей участи? — сказал Калинович, уже вставая и берясь за шляпу.
Из прекрасных уст ваших, как известно, излетают одни только слова, исполненные высокого благородства и чести; однако в вашей великосветской гостиной, куда допускалась иногда и
моя неуклюжая авторская фигура, вы при мне изволили, совершенно одобрительно, рассказывать, что прекрасный ваш beau-frere [шурин (франц.).] сделал очень выгодную партию, хотя очень хорошо
знали, что тут был именно подобный случай.
— Что
моему бедному сердцу сказать? — начала она, закрыв глаза рукой. — Ты очень хорошо
знаешь, что я любила одного только в мире человека — это тебя! И за кого бы я, конечно, ни вышла, я только посмеюсь над браком.
Надобно решительно иметь детское простодушие одного
моего знакомого прапорщика, который даже в пище вкусу не
знает; надобно именно владеть его головой, чтоб поверить баронессе, когда она мило уверяет вас, что дает этот бал для удовольствия общества, а не для того, чтоб позатянуть поступившее на нее маленькое взыскание, тысяч в тридцать серебром, о чем она и будет тут же, под волшебные звуки оркестра Лядова, говорить с особами, от которых зависит дело.
Если б только он
знал все
мои страдания!» — болезненно думал Калинович, и первое его намерение было во что бы ни стало подойти к Белавину, открыть ему свое сердце и просить, требовать от него, чтоб он не презирал его, потому что он не заслуживает этого.
— Сломить меня не думайте, как сделали это с прежним вице-губернатором! — продолжал Калинович, колотя пальцем по столу. — Меня там
знают и вам не выдадут; а я, с своей стороны, нарочно останусь здесь, чтоб не дать вам пикнуть, дохнуть… Понимаете ли вы теперь всю
мою нравственную ненависть к вашим проделкам? — заключил он, колотя себя в грудь.
— Какие! — повторил Михайло Трофимыч ожесточенным голосом. — А он что на то говорит? «Я-ста
знать, говорит, не хочу того; а откуда, говорит, вы миллионы ваши нажили — это я
знаю!» — «Миллионы, говорю, ваше высокородие, хоша бы и были у меня, так они нажиты собственным
моим трудом и попечением». — «Все ваши труды, говорит, в том только и были, что вы казну обворовывали!» Эко слово брякнул! Я и повыше его от особ не слыхал того.
— Один только Петрушка
мой, выходит, и наболтал… это черт
знает, какая скотина! — воскликнул князь.
— Великая артистка! — подхватил содержатель. — Мне просто бог послал за
мою простоту этот брильянт! Не
знаю, как здесь, а в Калуге она делала большие сборы.
— Наконец — господи боже
мой! — я тебе
узнала цену, сравнив его с тобой! — воскликнула Настенька. — Ты тоже эгоист, но ты живой человек, ты век свой стремишься к чему-нибудь, страдаешь ты, наконец, чувствуешь к людям и к их известным убеждениям либо симпатию, либо отвращение, и сейчас же это выразишь в жизни; а Белавин никогда: он обо всем очень благородно рассудит и дальше не пойдет! Ему легко жить на свете, потому что он тряпка, без крови, без сердца, с одним только умом!..