Неточные совпадения
Сказать правду, Петр Михайлыч
даже и не знал, в
чем были дела у соседки, и действительно ли хорошо,
что они по начальству пошли, а говорил это только
так, для утешения ее.
Со школьниками он еще кое-как справлялся и, в крайней необходимости,
даже посекал их, возлагая это, без личного присутствия, на Гаврилыча и давая ему каждый раз приказание наказывать не столько для боли, сколько для стыда; однако Гаврилыч, питавший к школьникам какую-то глубокую ненависть, если наказуемый был только ему по силе, распоряжался
так,
что тот, выскочив из смотрительской, часа два отхлипывался.
В то мое время почти в каждом городке, в каждом околотке рассказывались маленькие истории вроде того,
что какая-нибудь Анночка Савинова влюбилась без ума — о ужас! — в Ананьина, женатого человека,
так что мать принуждена была возить ее в Москву, на воды, чтоб вылечить от этой безрассудной страсти; а Катенька Макарова
так неравнодушна к карабинерному поручику,
что даже на бале не в состоянии была этого скрыть и целый вечер не спускала с него глаз.
Скупость ее, говорят, простиралась до того,
что не только дворовой прислуге, но
даже самой себе с дочерью она отказывала в пище, и к столу у них, когда никого не было, готовилось в
такой пропорции, чтоб только заморить голод; но зато для внешнего блеска генеральша ничего не жалела.
«Люблю, как люди женятся и веселятся», — заключал он; а Калинович с Настенькой начнут обыкновенно пересмеивать и доказывать,
что все это очень пошло и глупо,
так что старик выходил, наконец, из себя и
даже прикрикивал, особенно на дочь, которая, в свою очередь, не скрываясь и довольно дерзко противоречила всем его мягким и жизненным убеждениям, но зато Калиновича слушала, как оракула, и соглашалась с ним безусловно во всем.
Калинович подал Палагее Евграфовне деньги и при этом случае пожал ей с улыбкою руку. Он никогда еще не был столько любезен с старою девицею,
так что она
даже покраснела.
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой князь был распорядителем и в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения князя к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя и
даже запретил называть при себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то,
что для самой старухи каждое слово князя было законом, и
что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие говорили,
что m-lle Полина дружнее с князем,
чем мать, и
что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете — и
так далее…
Всему этому, конечно, большая часть знакомых князя не верила; а если кто отчасти и верил или
даже сам доподлинно знал,
так не считал себя вправе разглашать, потому
что каждый почти был если не обязан, то по крайней мере обласкан им.
— Да, я недурно копирую, — отвечал он и снова обратился к Калиновичу: — В заключение всего-с: этот господин влюбляется в очень миленькую даму, жену весьма почтенного человека, которая была, пожалуй, несколько кокетка, может быть, несколько и завлекала его,
даже не мудрено,
что он ей и нравился, потому
что действительно был чрезвычайно красивый мужчина — высокий, статный, с этими густыми черными волосами, с орлиным, римским носом; на щеках, как два розовых листа, врезан румянец; но все-таки между ним и какой-нибудь госпожою в ранге действительной статской советницы оставался salto mortale…
Не говоря уже о Полине, которая заметно каждое его слово обдумывала и взвешивала, но
даже княжна, и та начала как-то менее гордо и более снисходительно улыбаться ему, а рассказом своим о видении шведского короля, приведенном как несомненный исторический факт, он
так ее заинтересовал,
что она пошла и сказала об этом матери.
Чувство ожидаемого счастья
так овладело моим героем,
что он не в состоянии был спокойно досидеть вечер у генеральши и раскланялся. Быстро шагая, пошел он по деревянному тротуару и принялся
даже с несвойственною ему веселостью насвистывать какой-то марш, а потом с попавшимся навстречу Румянцовым раскланялся
так радушно,
что привел того в восторг и в недоумение. Прошел он прямо к Годневым, которых застал за ужином, и как ни старался принять спокойный и равнодушный вид, на лице его было написано удовольствие.
Между тем приехал исправник с семейством. Вынув в лакейской из ушей морской канат и уложив его аккуратно в жилеточный карман, он смиренно входил за своей супругой и дочерью, молодой еще девушкой, только
что выпущенной из учебного заведения, но чрезвычайно полной и с
такой развитой грудью,
что даже трудно вообразить, чтоб у девушки в семнадцать лет могла быть
такая высокая грудь. Ее, разумеется, сейчас познакомили с княжной. Та посадила ее около себя и уставила на нее спокойный и холодный взгляд.
Из числа их обратил только на себя некоторое внимание священников работник — шершавый, плечистый малый, с совершенно плоским лицом, в поняве и лаптях, парень работящий, но не из умных,
так что счету
даже не знал.
Гораздо подалее, почти у самых сараев, собралось несколько мужиков и запели хором. Всех их покрыл запевало, который залился
таким высоким и чистейшим подголоском,
что даже сидевшие на террасе господа стали прислушиваться.
Люди, мой милый, разделяются на два разряда: на человечество дюжинное, чернорабочее, которому самим богом назначено родиться, вырасти и запречься потом с тупым терпением в какую-нибудь узкую деятельность, — вот этим юношам я
даже советую жениться; они народят десятки
такого же дюжинного человечества и, посредством благодетелей, покровителей, взяток, вскормят и воспитают эти десятки, в
чем состоит их главная польза, которую они приносят обществу, все-таки нуждающемуся, по своим экономическим целям, в чернорабочих по всем сословиям.
—
Даже безбедное существование вы вряд ли там найдете. Чтоб жить в Петербурге семейному человеку, надобно… возьмем самый минимум, меньше
чего я уже вообразить не могу… надо по крайней мере две тысячи рублей серебром, и то с величайшими лишениями, отказывая себе в какой-нибудь рюмке вина за столом, не говоря уж об экипаже, о всяком развлечении; но все-таки помните — две тысячи, и будем теперь рассчитывать уж по цифрам: сколько вы получили за ваш первый и, надобно сказать, прекрасный роман?
Калинович понял,
что он теперь на пульсовой жиле России, а между тем, перенеся взгляд от земли на небо, он
даже удивился: нигде еще не видал он, чтоб
так низко ходили облака и
так низко стояло солнце.
— Вези меня скорей на Неву! — проговорил он, увидя издали катящиеся невские волны; но — увы! — неприветливо они приняли его, когда он въехал на Дворцовый мост. С них подул на него
такой северяк,
что не только любоваться, но
даже взглянуть на них хорошенько было невозможно.
Туалет его около трех лет не освежавшийся, оказался до
такой степени негодным,
что не только мог заявить о вопиющей бедности, но
даже внушить подозрение на счет нравственности.
«Неужели я
так оглупел и опошлел в провинции,
что говорить
даже не умею с порядочными людьми?» — думал он, болезненно сознавая к Белавину невольное уважение, смешанное с завистью, а к самому себе — презрение.
— Однако не вспомнили, — продолжал Калинович, — и
даже когда один господин намекнул обо мне,
так ему прямо сказали,
что меня совершенно не знают.
— Que puis-je faire, madame? [
Что же я могу сделать, сударыня? (франц.).] — воскликнул он и продолжал, прижимая
даже руку к сердцу. — Если б ваш муж был мой сын, если б, наконец, я сам лично был в его положении — и в
таком случае ничего бы не мог и не захотел сделать.
— Господин начальник губернии теперь пишет, — начал Забоков, выкладывая по пальцам, —
что я человек пьяный и характера буйного; но, делая извет этот, его превосходительство, вероятно, изволили забыть,
что каждый раз при проезде их по губернии я пользовался счастьем принимать их в своем доме и удостоен
даже был чести иметь их восприемником своего младшего сына; значит, если я доподлинно человек
такой дурной нравственности, то каким же манером господин начальник губернии мог приближать меня к своей персоне на
такую дистанцию?
— Всех вас, молодых людей, я очень хорошо знаю, — продолжал директор, — манит Петербург, с его изысканными удовольствиями; но поверьте,
что, служа, вам будет некогда и не на
что пользоваться этим; и, наконец, если б
даже в этом случае требовалось некоторое самоотвержение, то посмотрите вы, господа, на англичан: они иногда целую жизнь работают в какой-нибудь отдаленной колонии с
таким же удовольствием, как и в Лондоне; а мы не хотим каких-нибудь трех-четырех лет поскучать в провинции для видимой общей пользы!
— Ужасно трудна, — подтвердил юноша, — но я откровенно могу вам сказать,
что вполне сочувствую ей, потому
что сам почти в положении Гамлета. Отец мой, к несчастью, имеет привязанность к нашей бывшей гувернантке, от которой страдала наша мать и, может быть, умерла
даже от нее, а теперь страдаем мы все, и я, как старший, чувствую,
что должен был бы отомстить этой женщине и не могу на это решиться, потому
что все-таки люблю и уважаю моего отца.
—
Что делать? — возразил Калинович. — Всего хуже, конечно, это для меня самого, потому
что на литературе я основывал всю мою будущность и, во имя этих эфемерных надежд, душил в себе всякое чувство, всякое сердечное движение. Говоря откровенно, ехавши сюда, я должен был покинуть женщину, для которой был все; а
такие привязанности нарушаются нелегко
даже и для совести!
Не надейся быть ни женой моей, ни видеть
даже меня, потому
что я решился доканывать себя в этом отвратительном Петербурге; но все-таки люби меня и пиши ко мне.
— Он вот очень хорошо знает, — продолжала она, указав на Калиновича и обращаясь более к Белавину, — знает, какой у меня ужасный отрицательный взгляд был на божий мир; но когда именно пришло для меня время
такого несчастия,
такого падения в общественном мнении,
что каждый, кажется, мог бросить в меня безнаказанно камень, однако никто,
даже из людей, которых я, может быть, сама оскорбляла, — никто не дал мне
даже почувствовать этого каким-нибудь двусмысленным взглядом, — тогда я поняла,
что в каждом человеке есть искра божья, искра любви, и перестала не любить и презирать людей.
— Ах, как я рада! — воскликнула Полина, и в ту же минуту в комнату проворно вошла прелестнейшая женщина, одетая с
таким изяществом,
что Калинович
даже не воображал,
что можно быть
так одетою.
—
Так много,
что уж
даже скучно! — отвечала та.
— Девушка бесподобная — про это
что говорить! Но во всяком случае, как женщина умная, самолюбивая и, может быть,
даже несколько по характеру ревнивая, она, конечно, потребует полного отречения от старой привязанности. Я считаю себя обязанным поставить вам это первым условием: счастие Полины
так же для меня близко и дорого, как бы счастие моей собственной дочери.
Условливается это, конечно, отчасти старым знакомством, родственными отношениями, участием моим во всех ихних делах, наконец, установившеюся дружбой в
такой мере,
что ни один человек не приглянулся Полине без того,
что б я не знал этого, и уж, конечно, она никогда не сделает
такой партии, которую бы я не опробовал; скажу
даже больше: если б она, в отношении какого-нибудь человека, была ни то ни се, то и тут в моей власти подлить масла на огонь —
так?
Конечно, ей, как всякой девушке, хотелось выйти замуж, и, конечно, привязанность к князю, о которой она упоминала, была
так в ней слаба,
что она, особенно в последнее время, заметив его корыстные виды, начала
даже опасаться его; наконец, Калинович в самом деле ей нравился, как человек умный и
даже наружностью несколько похожий на нее:
такой же худой, бледный и белокурый; но в этом только и заключались, по крайней мере на первых порах, все причины, заставившие ее сделать столь важный шаг в жизни.
— Да, вначале, может быть, поплачет и
даже полученные деньги от вас, вероятно, швырнет с пренебрежением; но, подумав, запрет их в шкатулку, и если она точно девушка умная, то, конечно, поймет,
что вы гораздо большую приносите жертву ей, гораздо больше доказываете любви, отторгаясь от нее,
чем если б стали всю жизнь разыгрывать перед ней чувствительного и верного любовника — поверьте,
что так!..
— Опять — умрет! — повторил с усмешкою князь. — В романах я действительно читал об этаких случаях, но в жизни, признаюсь, не встречал. Полноте, мой милый! Мы, наконец,
такую дребедень начинаем говорить,
что даже совестно и скучно становится. Волишки у вас, милостивый государь, нет, характера — вот в
чем дело!
Когда, задумавшись и заложив руки назад, он ходил по своей огромной зале, то во всей его солидной посадке тела, в покрое
даже самого фрака,
так и чувствовался будущий действительный статский советник, хоть в то же время добросовестность автора заставляет меня сказать,
что все это спокойствие была чисто одна личина: в душе Калинович страдал и беспрестанно думал о Настеньке!
А вы, ваше превосходительство, зачем вы
так насилуете вашу чиновничью натуру и стараетесь удерживать вашу адамовскую голову в накрахмаленных воротничках, не склоняя ее земно на каждом шагу, к
чему вы
даже чувствуете органическую потребность — и все это вы делаете, я знаю, из суетного желания показаться вольнодумцем вон этому господину с бородой, задумчиво стоящему у колонны.
Базарьев во все это время
так себя держал,
что будто бы
даже не знал ничего, и предоставил толстому Четверикову, откупщику целой губернии, самому себя обстаивать, который повернул дело
таким образом,
что через три же недели вице-губернатор был причислен к печальному сонму «состоящих при министерстве», а губернатору в ближайший новый год дана была следующая награда.
Но,
так как из слов его видно,
что у него обобран весь скот и, наконец, в деле есть просьбы крестьян на стеснительные и разорительные действия наследников, то обстоятельство это подлежит особому исследованию — и виновных подвергнуть строжайшей ответственности, потому
что усилие их представить недальнего человека за сумасшедшего, с тем чтоб засадить его в дом умалишенных и самим между тем расхищать и разорять его достояние, по-моему, поступок, совершенно равносильный воровству, посягательству на жизнь и
даже грабежу.
Уединенно пришлось ей сидеть в своем замкоподобном губернаторском доме, и общественное мнение явно уже склонилось в пользу их врага, и началось это с Полины, которая вдруг, ни с того ни с сего, найдена была превосходнейшей женщиной, на том основании,
что при
таком состоянии, нестарая еще женщина, она решительно не рядится, не хочет жить в свете, а всю себя посвятила семейству; но
что, собственно, делает она в этой семейной жизни — никто этого не знал, и
даже поговаривали,
что вряд ли она согласно живет с мужем, но хвалили потому только,
что надобно же было за что-нибудь похвалить.
— Сделайте одолжение, а завтра же будет напечатано в газетах и донесено министру о вашем пожертвовании, — отвечал Калинович. — Вы можете
даже не скрывать,
что я насильно и с угрозами заставил вас это сделать, потому
что все-таки, полагаю, в этом случае будет больше чести мне и меньше вам! — прибавил он с насмешкою, провожая Четверикова.
С полчаса, я думаю, сидели обе дамы молча. У каждой из них
так много наболело на душе,
что говорить
даже было тошно, и они только перекидывались фразами.
— Вас, князь,
так любят дамы,
что я решительно не могу им отказать в желании посещать вас и
даже жену мою отпустил, хоть это совершенно противозаконно, — проговорил Калинович довольно громко.
— Непременно! Строжайшей ответственности, по закону, должны быть подвергнуты. Но главная теперь их опора в свидетельстве: говорят, документ, вами составленный, при прошении вашем представлен; и ежели бы
даже теперь лица, к делу прикосновенные, оказались от него изъятыми, то правительство должно будет других отыскивать, потому
что фальшивый акт существует, и вы все-таки перед законом стоите один его совершитель.
Отпускной мичман беспрестанно глядел, прищурившись, в свой бинокль и с
таким выражением обводил его по всем ложам,
что, видимо, хотел заявить эту прекрасную вещь глупой провинциальной публике, которая, по его мнению,
таких биноклей и не видывала; но, как бы ради смирения его гордости, тут же сидевший с ним рядом жирный и сильно потевший Михайло Трофимов Папушкин, заплативший, между прочим, за кресло пятьдесят целковых, вдруг вытащил, не умея
даже хорошенько в руках держать, свой бинокль огромной величины и рублей в семьдесят, вероятно, ценою.
Даже m-me Потвинова, которая, как известно, любит только молоденьких молодых людей,
так что по этой страсти она жила в Петербурге и брала к себе каждое воскресенье человек по пяти кадет, — и та при появлении столь молодого еще начальника губернии спустила будто невзначай с левого плеча мантилью и
таким образом обнаружила полную шею, которою она, предпочтительно перед всеми своими другими женскими достоинствами, гордилась.
Словом, сколько публика ни была грубовата, как ни мало эстетически развита, но душа взяла свое, и когда упал занавес, все остались как бы ошеломленные под влиянием совершенно нового и неиспытанного впечатления, не понимая
даже хорошенько,
что это
такое.
К дополнению этой дорогой и ни с
чем не сравнимой для Калиновича сцены у косяка стоял с подносом в руках Михеич, нарочно отказавшийся суфлировать в последней пьесе и теперь
даже снявший сапоги и надевший туфли из «Калифа Багдадского», чтобы не
так хлопать и ловче подавать чай.
Да и кроме того, если бы
даже он немного и глуповат был, зато в приданое с ним шло две тысячи душ; а это
такая порядочная цифра,
что я знаю, например, очень хороших людей, которые некогда не устояли против половины… — пошутила Настенька и взглянула на Калиновича; но, заметив,
что он еще более нахмурился, сейчас переменила тон.
— И никто
даже знать не хочет,
что если я достигал чего-нибудь в жизни,
так никогда ни просьбами, ни искательствами в людях, а всегда, наперед поймав человека в свои лапы, заставлял его делать для себя.