Неточные совпадения
Капитан вставал и почтительно ему кланялся. Из одного этого поклона можно
было заключить, какое глубокое уважение питал капитан к брату. За столом, если никого не
было постороннего, говорил один только Петр Михайлыч; Настенька больше молчала и очень мало кушала; капитан совершенно молчал и очень много
ел; Палагея Евграфовна беспрестанно вскакивала.
После обеда между братьями всегда почти происходил следующий разговор...
Сходила и две недели
после того
была больна.
Так время шло. Настеньке
было уж за двадцать; женихов у ней не
было, кроме одного, впрочем, случая. Отвратительный Медиокритский,
после бала у генеральши, вдруг начал каждое воскресенье являться по вечерам с гитарой к Петру Михайлычу и, посидев немного, всякий раз просил позволения что-нибудь
спеть и сыграть. Старик по своей снисходительности принимал его и слушал. Медиокритский всегда почти начинал, устремив на Настеньку нежный взор...
— А скажите, пожалуйста, — сказал Калинович
после минутного молчания, — здесь
есть извозчики?
В продолжение года капитан не уходил
после обеда домой в свое пернатое царство не более четырех или пяти раз, но и то по каким-нибудь весьма экстренным случаям. Видимо, что новый гость значительно его заинтересовал. Это, впрочем, заметно даже
было из того, что ко всем словам Калиновича он чрезвычайно внимательно прислушивался.
— Гусар, сударь, Настасья Петровна, гусар!
После этого дамам остается только водку
пить, — говорил он.
Вдовствуя неизвестное число лет
после своего мужа — приказного, она пропитывала себя отдачею своего небольшого домишка внаем и с Палагеей Евграфовной находилась в теснейшей дружбе, то
есть прибегала к ней раза три в неделю попить и
поесть, отплачивая ей за то принесением всевозможных городских новостей; а если таковых не случалось, так и от себя выдумывала.
Лебедев, толкуя таблицу извлечения корней, не то чтоб спутался, а позамялся немного и тотчас же
после класса позван
был в смотрительскую, где ему с холодною вежливостью замечено, что учитель с преподаваемою им наукою должен
быть совершенно знаком и что при недостатке сведений лучше избрать какую-нибудь другого рода службу.
Экзархатова бросилась
после этого к Петру Михайлычу и рассказала ему все, как
было.
Невдолге
после описанных мною сцен Калиновичу принесли с почты объявление о страховом письме и о посылке на его имя. Всегда спокойный и ровный во всех своих поступках, он пришел на этот раз в сильное волнение: тотчас же пошел скорыми шагами на почту и начал что
есть силы звонить в колокольчик. Почтмейстер отворил, по обыкновению, двери сам; но, увидев молодого смотрителя, очень сухо спросил своим мрачным голосом...
— Так неужели еще мало вас любят? Не грех ли вам, Калинович, это говорить, когда нет минуты, чтоб не думали о вас; когда все радости, все счастье в том, чтоб видеть вас, когда хотели бы
быть первой красавицей в мире, чтоб нравиться вам, — а все еще вас мало любят! Неблагодарный вы человек
после этого!
Тень вместо ответа старалась вырваться, но тщетно. Она как будто бы попала в железные клещи:
после мясника мещанина Ивана Павлова, носившего мучные кули в пятнадцать пудов, потом Лебедева, поднимавшего десять пудов, капитан
был первый по силе в городе и разгибал подкову, как мягкий крендель.
Калинович
после того отвел обоих стариков к окну и весьма основательно объяснил, что следствием вряд ли они докажут что-нибудь, а между тем Петру Михайлычу, конечно,
будет неприятно, что имя его самого и, наконец, дочери
будет замешано в следственном деле.
— Молебен! — сказал он стоявшим на клиросе монахам, и все пошли в небольшой церковный придел, где покоились мощи угодника. Началась служба. В то время как монахи,
после довольно тихого пения, запели вдруг громко: «Тебе, бога, хвалим; тебе, господи, исповедуем!» — Настенька поклонилась в землю и вдруг разрыдалась почти до истерики, так что Палагея Евграфовна принуждена
была подойти и поднять ее.
После молебна начали подходить к кресту и благословению настоятеля. Петр Михайлыч подошел первый.
При таких широких размахах жизни князь, казалось, давно бы должен
был промотаться в пух, тем более, что
после отца, известного мота, он получил, как все очень хорошо знали, каких-нибудь триста душ, да и те в залоге.
Надобно сказать, что Петр Михайлыч со времени получения из Петербурга радостного известия о напечатании повести Калиновича постоянно занимался распространением славы своего молодого друга, и в этом случае чувства его
были до того преисполнены, что он в первое же воскресенье завел на эту тему речь со стариком купцом, церковным старостой, выходя с ним
после заутрени из церкви.
После обеда перешли в щегольски убранный кабинет,
пить кофе и курить. М-lle Полине давно уж хотелось иметь уютную комнату с камином, бархатной драпировкой и с китайскими безделушками; но сколько она ни ласкалась к матери, сколько ни просила ее об этом, старуха, израсходовавшись на отделку квартиры, и слышать не хотела. Полина, как при всех трудных случаях жизни, сказала об этом князю.
Вечером,
после ужина, Настенька не в состоянии
была долее себя выдерживать и сказала Калиновичу...
— В таком случае, извольте!.. Только вы, пожалуйста, не воображайте меня, по словам князя, музыкантшей, — отвечала, вставая, Полина. — A chere Catherine [дорогая Екатерина (франц.).]
споет нам что-нибудь
после? — прибавила она, обращаясь к княжне.
— Что ж, это чудесно
было бы! — подхватывал Калинович. — Впрочем, с одним только условием, чтоб она тотчас
после венца отдала мне по духовной все имение, а сама бы умерла.
Полина приехала в амазонке, потому что
после обеда предполагалось катание верхом, до которого княжна, m-r ле Гран и маленький князек
были страшные охотники.
Кавалькада начала собираться тотчас
после обеда. М-r ле Гран и князек, давно уже мучимые нетерпением, побежали взапуски в манеж, чтобы смотреть, как
будут седлать лошадей. Княжна, тоже очень довольная, проворно переоделась в амазонку. Княгиня кротко просила ее бога ради ехать осторожнее и не скакать.
После всех подъехал господин в щегольской коляске шестериком, господин необыкновенно тучный, белый, как папошник — с сонным выражением в лице и двойным, отвислым подбородком. Одет он
был в совершенно летние брюки, в летний жилет, почти с расстегнутой батистовою рубашкою, но при всем том все еще сильно страдал от жара. Тяжело дыша и лениво переступая, начал он взбираться на лестницу, и когда князю доложили о приезде его, тот опрометью бросился встречать.
Парень воротился,
выпил, не переводя дух, как небольшой стакан, целую ендову. В толпе опять засмеялись. Он тоже засмеялся, махнул рукой и скрылся.
После мужиков следовала очередь баб. Никто не выходил.
После нее стали подходить только к пиву, которому зато и давали себя знать: иная баба
была и росту не более двух аршин, а
выпивала почти осьмушку ведра.
Напрасно княжна
после двух туров проговорила: «
Будет», он понесся с ней и сделал еще тур, два, три.
И поверьте, брак
есть могила этого рода любви: мужа и жену связывает более прочное чувство — дружба, которая, честью моею заверяю, гораздо скорее может возникнуть между людьми, женившимися совершенно холодно, чем между страстными любовниками, потому что они по крайней мере не падают через месяц
после свадьбы с неба на землю…
После шести и семи часов департаментских сидений, возвратившись домой, вы разве годны
будете только на то, чтоб отправиться в театр похохотать над глупым водевилем или пробраться к знакомому поиграть в копеечный преферанс; а вздумаете соединить то и другое, так, пожалуй, выйдет еще хуже, по пословице: за двумя зайцами погнавшись, не поймаешь ни одного…
«Боже мой! Как эти люди любят меня, и между тем какой черной неблагодарностью я должен
буду заплатить им!» — мучительно думал он и решительно не имел духа, как прежде предполагал, сказать о своем намерении ехать в Петербург и только, оставшись
после обеда вдвоем с Настенькой, обнял ее и долго, долго целовал.
Ушедши
после обеда в свой кабинет по обыкновению отдохнуть, он, слышно
было, что не спал: сначала все ворочался, кашлял и, наконец, постучал в стену, что
было всегда для Палагеи Евграфовны знаком, чтоб она являлась.
Калинович обрадовался. Немногого в жизни желал он так, как желал в эту минуту, чтоб Настенька вышла по обыкновению из себя и в порыве гнева сказала ему, что
после этого она не хочет
быть ни невестой его, ни женой; но та оскорбилась только на минуту, потому что просила сделать ей предложение очень просто и естественно, вовсе не подозревая, чтоб это могло
быть тяжело или неприятно для любившего ее человека.
— Merci! — отвечал Дубовский, торопливо
выпивая вино, и, видимо, тронутый за чувствительную струну, снова продолжал: — Я
был, однако, так еще осторожен, что не позволил себе прямо отнестись в редакцию, а вот именно самого Павла Николаича, встретив в одном доме, спрашиваю, что могу ли надеяться
быть напечатан у них. Он говорил: «Очень хорошо, очень рад». Имел ли я
после того право
быть почти уверен?
Мало того;
после каждой ревизии нерадивому чиновнику делана
была благодарность, что и
было опубликовано в указах губернского правления тысяча восемьсот тридцать девятого, сорокового и сорок первого годов, а в тысяча восемьсот сорок втором году я награжден
был по их представлению орденом св.
В своем мучительном уединении бедный герой мой, как нарочно, припоминал блаженное время своей болезни в уездном городке; еще с раннего утра обыкновенно являлся к нему Петр Михайлыч и придумывал всевозможные рассказы, чтоб только развлечь его; потом, уходя домой, говорил, как бы сквозь зубы: «
После обеда, я думаю, Настя зайдет», — и она действительно приходила; а теперь сотни прелестнейших женщин, может
быть, проносятся в красивых экипажах мимо его квартиры, и хоть бы одна даже взглянула на его темные и грязные окна!
После беседы этой Калинович остался окончательно в каком-то лирическом настроении духа. Первым его делом
было сейчас же приняться за письмо к Настеньке.
— Я знаю чему! — подхватила Настенька. — И тебя за это, Жак, накажет бог. Ты вот теперь постоянно недоволен жизнью и несчастлив, а
после будет с тобой еще хуже — поверь ты мне!.. За меня тоже бог тебя накажет, потому что, пока я не встречалась с тобой, я все-таки
была на что-нибудь похожа; а тут эти сомнения, насмешки… и что пользы? Как отец же Серафим говорит: «Сердце черствеет, ум не просвещается. Только на краеугольном камне веры, страха и любви к богу можем мы строить наше душевное здание».
Не хотите ли, чтоб я послала ваше сочинение к Павлу Николаичу, который,
после смерти моего покойного мужа, хочет, кажется, ужасно с нами поступать…» Далее Калинович не в состоянии
был читать: это
был последний удар, который готовила ему нанести судьба.
После разговора о брильянтах все перешли в столовую
пить чай; там, стоявший на круглом столе старинной работы, огромный серебряный самовар склонил разговор опять на тот же предмет.
— Много, конечно, не нужно. Достаточно выбрать лучшие экземпляры. Где же все! — отвечал князь. — Покойник генерал, — продолжал он почти на ухо Калиновичу и заслоняясь рукой, — управлял
после польской кампании конфискованными имениями, и потому можете судить, какой источник и что можно
было зачерпнуть.
— Помилуйте! Хорошее?.. Сорок процентов… Помилуйте! — продолжал восклицать князь и потом,
после нескольких минут размышления, снова начал, как бы рассуждая сам с собой: — Значит, теперь единственный вопрос в капитале, и, собственно говоря, у меня
есть денежный источник; но что ж вы прикажете делать — родственный! За проценты не дадут, — скажут: возьми так! А это «так» для меня нож острый. Я по натуре купец: сам не дам без процентов, и мне не надо. Гонор этот, понимаете, торговый.
— Конечно; впрочем, что ж?.. — заговорил
было князь, но приостановился. — По-настоящему, мне тут говорить не следует; как ваше сердце скажет, так пусть и
будет, — присовокупил он
после короткого молчания.
Единственными лицами при церемонии
были князь и муж баронессы. В качестве свидетелей они скрепили своей благородной подписью запись в брачной книге.
После венца у новобрачных, по петербургскому обычаю,
был только чай с мороженым и фруктами для близких знакомых, которые,
выпив по нескольку заздравных бокалов, поспешили разъехаться.
— Может
быть, вы деньги желаете получить? — сказал он
после некоторого молчания.
[
После слов: «…нелицеприятное прокурорское око» в рукописи
было: «Еще отчасти знают, наконец, и потолкуют об ней мужики, потому что и у них на спинах она кладет иногда свои следы» (стр. 1 об.).]
Вторые — дипломаты, которые в душе вообще не любят начальников, но хвалят потому, что все-таки лучше: неизвестно, кого еще приблизит к себе, может
быть, и меня — так чтоб
после не пришлось менять шкуры.
[
После слов: «…не совсем лестную для себя улыбку» в рукописи
было: «Каково здесь дворянство, ваше превосходительство? — спросил Калинович, потупляя глаза и, кажется, желая вызвать его на дальнейший откровенный разговор.
— Господа! Вот новый и ближайший начальник ваш, под наблюдением которого непосредственно
будет ваша нравственность и ваше усердие по службе! — говорил он везде звучным голосом,
после чего не позволил себе долее удерживать Калиновича, и тот уехал.
Таким образом, дело поставлено
было в такое положение, что губернатор едва нашел возможным, чтоб не оставить бедную жертву совершенно без куска хлеба, дать ей место смотрителя в тюремном замке, что, конечно,
было смертным скачком
после почетной должности старшего секретаря.
Автор сам видел
после этого несчастного случая исправницу, прискакавшую
было в губернский город, и не слезами она плакала — нет, — каменьями!
Старик заплакал, и следовавшее затем одушевление превышало всякую меру описаний.
После обеда его качали на руках. Окончательно умиленный, он стал требовать шампанского: сам
пил и непременно заставлял всех
пить; бросил музыкантам, во все время игравшим туш, пятьдесят рублей серебром и, наконец, сев в возок, пожелал, чтоб все подходили и целовали его выставленное в окошечко лицо…