Неточные совпадения
Наши северные мужики конечно уж принадлежат к существам самым равнодушным к красотам природы; но и
те, проезжая мимо Воздвиженского, ахали иногда, явно показывая
тем, что они тут видят
то, чего в
других местах не видывали!
Многие, вероятно, замечали, что богатые дворянские мальчики и богатые купеческие мальчики как-то схожи между собой наружностью: первые, разумеется, несколько поизящней и постройней, а
другие поплотнее и посырее; но как у
тех, так и у
других, в выражении лиц есть нечто телячье, ротозееватое: в раззолоченных палатах и на мягких пуховиках плохо, видно, восходит и растет мысль человеческая!
Феномен этот — мой сосед по деревне, отставной полковник Вихров, добрый и в
то же врем» бешеный, исполненный высокой житейской мудрости и вместе с
тем необразованный, как простой солдат!» Александра Григорьевна, по самолюбию своему, не только сама себя всегда расхваливала, но даже всех
других людей, которые приходили с ней в какое-либо соприкосновение.
Те пожали
друг у
друга руки и больше механически поцеловались. Сережа, впрочем, как более приученный к светскому обращению, проводил гостей до экипажа и, когда они тронулись, вежливо с ними раскланялся.
Куцка немного позавязнул в огороде, проскакивая в него; заяц, между
тем, далеко от него ушел; но ему наперерез, точно из-под земли, выросла
другая дворовая собака — Белка — и начала его настигать…
По фигурам своим, супруг и супруга скорее походили на огромные тумбы, чем на живых людей; жизнь их обоих вначале шла сурово и трудно, и только решительное отсутствие внутри всего
того, что иногда
другим мешает жить и преуспевать в жизни, помогло им достигнуть настоящего, почти блаженного состояния.
Ардальон Васильевич в
другом отношении тоже не менее супруги своей смирял себя: будучи от природы злейшего и крутейшего характера, он до
того унижался и кланялся перед дворянством, что
те наконец выбрали его в исправники, надеясь на его доброту и услужливость; и он в самом деле был добр и услужлив.
Другой же сын их был в это время занят совсем
другим и несколько даже странным делом: он болтал палкой в помойной яме; с месяц
тому назад он в этой же помойне, случайно роясь, нашел и выудил серебряную ложку, и с
тех пор это сделалось его любимым занятием.
Эти факты вызвали эпиграмму, которая, как и
другие эпиграммы
того времени, приписывалась Пушкину: Рука с военным обшлагом, пририсованная к эпиграмме, показывала, что «всевышний» — это Николай I.].
— Теперь по границе владения ставят столбы и, вместо которого-нибудь из них, берут и уставляют астролябию, и начинают смотреть вот в щелку этого подвижного диаметра, поворачивая его до
тех пор, пока волосок его не совпадает с ближайшим столбом; точно так же поворачивают
другой диаметр к
другому ближайшему столбу и какое пространство между ими — смотри вот: 160 градусов, и записывают это, — это значит величина этого угла, — понял?
На
другой день началась
та же история, что и вчера была.
— Архиерею на попа жаловалась, — продолжал полковник, —
того под началом выдержали и перевели в
другой приход.
Никто уже не сомневался в ее положении; между
тем сама Аннушка, как ни тяжело ей было, слова не смела пикнуть о своей дочери — она хорошо знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился бы умереть, чем признаться в известных отношениях с нею или с какою бы
то ни было
другою женщиной: по какому-то врожденному и непреодолимому для него самого чувству целомудрия, он как бы хотел уверить целый мир, что он вовсе не знал утех любви и что это никогда для него и не существовало.
Они оба обыкновенно никогда не произносили имени дочери, и даже, когда нужно было для нее посылать денег,
то один обыкновенно говорил: «Это в Спирово надо послать к Секлетею!», а
другая отвечала: «Да, в Спирово!».
— Квартира тебе есть, учитель есть! — говорил он сыну, но, видя, что
тот ему ничего не отвечает, стал рассматривать, что на дворе происходит: там Ванька и кучер вкатывали его коляску в сарай и никак не могли этого сделать; к ним пришел наконец на помощь Симонов, поколотил одну или две половицы в сарае, уставил несколько наискось дышло, уперся в него грудью, велел
другим переть в вагу, — и сразу вдвинули.
Тот вдруг бросился к нему на шею, зарыдал на всю комнату и произнес со стоном: «Папаша,
друг мой, не покидай меня навеки!» Полковник задрожал, зарыдал тоже: «Нет, не покину, не покину!» — бормотал он; потом, едва вырвавшись из объятий сына, сел в экипаж: у него голова даже не держалась хорошенько на плечах, а как-то болталась.
С новым товарищем своим он все как-то мало сближался, потому что
тот целые дни был каким-нибудь своим делом занят и вообще очень холодно относился к Паше, так что они даже говорили
друг другу «вы».
— Разве так рисуют деревья на декорациях? — воскликнул он: — сначала надо загрунтовать совсем темною краской, а потом и валяйте на ней прямо листья; один зеленый,
другой желтый, третий совсем черный и, наконец, четвертый совсем белый. — Говоря это, Плавин вместе с
тем и рисовал на одной декорации дерево.
— Для чего это какие-то дураки выйдут, болтают между собою разный вздор, а
другие дураки еще деньги им за
то платят?.. — говорил он, в самом деле решительно не могший во всю жизнь свою понять — для чего это люди выдумали театр и в чем тут находят удовольствие себе!
Другие действующие лица тоже не замедлили явиться, за исключением Разумова, за которым Плавин принужден был наконец послать Ивана на извозчике, и тогда только этот юный кривляка явился; но и тут шел как-то нехотя, переваливаясь, и увидя в коридоре жену Симонова, вдруг стал с нею так нецеремонно шутить, что
та сказала ему довольно сурово: «Пойдите, барин, от меня, что вы!»
— Попробуй! — повторил Николай Силыч. — Тебя же сошлют на каторгу, а на место
того вора пришлют
другого, еще вористее; такая уж землица наша: что двор —
то вор, что изба —
то тяжба!
Мари была далеко не красавица, но необыкновенно миловидна: ум и нравственная прелесть Еспера Иваныча ясно проглядывали в выражении ее молодого лица, одушевленного еще сверх
того и образованием, которое, чтобы угодить своему
другу, так старалась ей дать княгиня; m-me Фатеева, сидевшая, по обыкновению, тут же, глубоко-глубоко спрятавшись в кресло, часто и подолгу смотрела на Павла, как он вертелся и финтил перед совершенно спокойно державшею себя Мари.
Между
тем наступил великий пост, а наконец и страстная неделя. Занятия Павла с Крестовниковым происходили обыкновенно таким образом: он с Семеном Яковлевичем усаживался у одного столика, а у
другого столика, при двух свечах, с вязаньем в руках и с болонкой в коленях, размещалась Евлампия Матвеевна, супруга Семена Яковлевича.
Особенно на Павла подействовало в преждеосвященной обедне
то, когда на средину церкви вышли двое, хорошеньких, как ангелы, дискантов и начали петь: «Да исправится молитва моя, яко кадило пред тобою!» В это время
то одна половина молящихся,
то другая становится на колени; а дисканты все продолжают петь.
— Я?.. Кто же
другой, как не ты!.. — повторил полковник. — Разве про
то тебе говорят, что ты в университет идешь, а не в Демидовское!
—
То было, сударь, время, а теперь —
другое: меня сейчас же, вон, полковой командир солдату на руки отдал… «Пуще глазу, говорит, береги у меня этого дворянина!»; так
тот меня и умоет, и причешет, и грамоте выучил, — разве нынче есть такие начальники!
Павел догадался, что это был старший сын Захаревского — правовед;
другой сын его — в безобразных кадетских штанах, в выворотных сапогах, остриженный под гребенку — сидел рядом с самим Ардальоном Васильевичем, который все еще был исправником и сидел в
той же самой позе, как мы видели его в первый раз, только от лет он очень потучнел, обрюзг, сделался еще более сутуловат и совершенно поседел.
— Разумеется, — отвечала m-me Фатеева, —
то, что я полюбила
другого.
— Monsieur Постен, а это мой
друг, monsieur Поль! — проговорила m-me Фатеева скороговоркой, не глядя ни на
того, ни на
другого из рекомендуемых ею лиц, а потом сама сейчас же отошла и села к окну.
—
Друг мой!.. — воскликнула Фатеева. — Я никак не могла тогда сказать вам
того! Мари умоляла меня и взяла с меня клятву, чтобы я не проговорилась вам о
том как-нибудь. Она не хотела, как сама мне говорила, огорчать вас. «Пусть, говорит, он учится теперь как можно лучше!»
Герой мой не имел никаких почти данных, чтобы воспылать сильной страстию к Мари; а между
тем, пораженный известием о любви ее к
другому, он на
другой день не поднимался уже с постели.
— Нет, не надо! — отвечал
тот, не давая ему руки и целуя малого в лицо; он узнал в нем
друга своего детства — мальчишку из соседней деревни — Ефимку, который отлично ходил у него в корню, когда прибегал к нему по воскресеньям бегать в лошадки.
— Еще бы!.. — проговорила княгиня. У ней всегда была маленькая наклонность к придворным известиям, но теперь, когда в ней совершенно почти потухли
другие стремления, наклонность эта возросла у ней почти в страсть. Не щадя своего хилого здоровья, она всюду выезжала, принимала к себе всевозможных особ из большого света, чтобы хоть звук единый услышать от них о
том, что там происходит.
— Ах,
друг мой, я с год еду! — все шагом: не могу, боюсь! — воскликнула княгиня, а между
тем нетерпение явно уже отразилось во всей ее маленькой фигуре.
Все, что он на этот раз встретил у Еспера Иваныча, явилось ему далеко не в прежнем привлекательном виде: эта княгиня, чуть живая, едущая на вечер к генерал-губернатору, Еспер Иваныч, забавляющийся игрушками, Анна Гавриловна, почему-то начавшая вдруг говорить о нравственности, и наконец эта дрянная Мари, думавшая выйти замуж за
другого и в
то же время, как справедливо говорит Фатеева, кокетничавшая с ним.
В дверях часовни Павел увидел еще послушника, но только совершенно уж
другой наружности: с весьма тонкими очертаниями лица, в выражении которого совершенно не видно было грубо поддельного смирения, но в
то же время в нем написаны были какое-то спокойствие и кротость; голубые глаза его были полуприподняты вверх; с губ почти не сходила небольшая улыбка; длинные волосы молодого инока были расчесаны с некоторым кокетством; подрясник на нем, перетянутый кожаным ремнем, был, должно быть, сшит из очень хорошей материи, но теперь значительно поизносился; руки у монаха были белые и очень красивые.
— Д-да, — протянул
тот. — Убранство комнат, — продолжал он с обычной своей мягкой улыбкой, — тоже, как и одежда, может быть двоякое: или очень богатое и изящное — ну, на это у меня денег нет; а потом
другое, составленное только с некоторым смыслом, или, как вы очень ловко выразились, символическое.
Вот этот цветок, употреби его для обоняния — он принесет пользу; вкуси его — и он — о, чудо перемены! — смертью тебя обледенит, как будто в нем две разнородные силы: одна горит живительным огнем,
другая веет холодом могилы; такие два противника и в нас:
то — благодать и гибельные страсти, и если овладеют страсти нашею душой, завянет навсегда пленительный цветок».
— Это совсем
другое! — произнес Неведомов, как бы даже удивленный этим сравнением. — Виктор Гюго больше всего обязан своей славой
тому, что явился тотчас после бесцветной, вялой послереволюционной литературы и, действительно, в этом бедном французском языке отыскал новые и весьма сильные краски.
— Потому что вы описываете жизнь, которой еще не знаете; вы можете написать теперь сочинение из книг, — наконец, описать ваши собственные ощущения, — но никак не роман и не повесть! На меня, признаюсь, ваше произведение сделало очень, очень неприятное впечатление; в нем выразилась или весьма дурно направленная фантазия, если вы все выдумали, что писали… А если же нет,
то это, с
другой стороны, дурно рекомендует вашу нравственность!
— Впрочем,
то же самое подтверждали и
другие ваши товарищи, так что слава эта за вами уже установившаяся, — проговорил он.
— Начало всех начал, — повторил Салов. — А Конт им говорит: «Вы никогда этого начала не знали и не знаете, а знаете только явления, — и явления-то только в отношении к
другому явлению, а
то явление, в свою очередь, понимаете в отношении этого явления, — справедливо это или нет?
— Очень многому! — отвечал он. — Покуда существуют
другие злоупотребительные учреждения, до
тех пор о суде присяжных и думать нечего: разве может существовать гласный суд, когда произвол административных лиц доходит бог знает до чего, — когда существует крепостное право?.. Все это на суде, разумеется, будет обличаться, обвиняться…
На
другой день, он обо всем этом происшествии рассказал Неведомову; но
того, кажется, нисколько это не поразило и не удивило.
Вскоре после
того Салов, видимо уже оставивший m-me Гартунг, переехал даже от нее на
другую квартиру. Достойная немка перенесла эту утрату с твердостью, и, как кажется, более всего самолюбие ее, в этом случае, было оскорблено.
Выйдя на двор, гостьи и молодой хозяин сначала направились в яровое поле, прошли его, зашли в луга, прошли все луга, зашли в небольшой перелесок и
тот весь прошли. В продолжение всего этого времени, m-lle Прыхина беспрестанно уходила
то в одну сторону,
то в
другую, видимо, желая оставлять Павла с m-me Фатеевой наедине.
Та вряд ли даже, в этом случае, делала ей какие-либо особенные откровенности, но она сама догадалась о многом: о, в этом случае m-lle Прыхина была преопытная и предальновидная!
M-me Фатеева и Павел, каждоминутно взглядывавшие
друг на
друга, оставаясь вдвоем, почти не разговаривали между собой и только как-то (и
то, должно быть, больше нечаянно) проговорили...
Все повернули назад. В перелеске m-lle Прыхина опять с каким-то радостным визгом бросилась в сторону: ей, изволите видеть, надо было сорвать росший где-то вдали цветок, и она убежала за ним так далеко, что совсем скрылась из виду. M-me Фатеева и Павел, остановившись как бы затем, чтобы подождать ее, несколько времени молча стояли
друг против
друга; потом, вдруг Павел зачем-то, и сам уже не отдавая себе в
том отчета, протянул руку и проговорил...
Чтобы больше было участвующих, позваны были и горничные девушки. Павел, разумеется, стал в пару с m-me Фатеевой. М-lle Прыхина употребляла все старания, чтобы они все время оставались в одной паре. Сама, разумеется, не ловила ни
того, ни
другую, и даже, когда горничные горели, она придерживала их за юбки, когда
тем следовало бежать.
Те, впрочем, и сами скоро догадались, что молодого барина и приезжую гостью разлучать между собою не надобно; это даже заметил и полковник.
— А вы думаете, это безделица! — воскликнул Павел. — Скажите, пожалуйста, что бывает последствием, если женщина так называемого дворянского круга из-за мужа, положим, величайшего негодяя, полюбит явно
другого человека, гораздо более достойного, — что, ей простят это, не станут ее презирать за
то?