Неточные совпадения
Опираясь на столы и стулья,
вышла она в другую горенку, думала
стать на молитву, но ринулась на кровать и залилась слезами.
Называла по именам дома богатых раскольников, где от того либо другого рода воспитания
вышли дочери такие, что не приведи Господи: одни Бога забыли,
стали пристрастны к нововводным обычаям, грубы и непочтительны к родителям, покинули стыд и совесть, ударились в такие дела, что нелеть и глаголати… другие, что у мастериц обучались, все, сколько ни знала их Макрина, одна другой глупее
вышли, все как есть дуры дурами — ни встать, ни сесть не умеют, а чтоб с хорошими людьми беседу вести, про то и думать нечего.
Еще годов не
выходило Лизавете Зиновьевне, как матушки да тетушки мало-мальски заметных по купечеству женихов
стали намекать насчет сватовства, но Татьяна Андревна речи их поворачивала на шутку.
— Да так-то оно так, — промолвил Смолокуров. — Однако уж пора бы и зачинать помаленьку, а у нас и разговоров про цены еще не было. Сами видели вчерась, какой толк
вышел… Особливо этот бык круторогий Онисим Самойлыч… Чем бы в согласье вступать, он уж со своими подвохами. Да уж и одурачили же вы его!.. Долго не забудет. А ни́што!.. Не чванься, через меру не важничай!.. На что это похоже?.. Приступу к человеку не
стало, ровно воевода какой — курице не тетка, свинье не сестра!
Мать Таисея, обойдя приглашавших ее накануне купцов, у последнего была у Столетова.
Выходя от него, повстречалась с Таифой — казначеей Манефиной обители. Обрадовались друг дружке,
стали в сторонке от шумной езды и зачали одна другую расспрашивать, как идут дела. Таисея спросила Таифу, куда она пробирается. Та отвечала, что идет на Гребновскую пристань к Марку Данилычу Смолокурову.
Выйдя из гостиницы,
стал на крыльце. Дождь так и хлещет, тьма стоит непроглядная, едва светятся уличные фонари, с шумом и звоном стучат крупные дождевые капли о железные листы наддверного зонта.
— Мы с тобой не доживем, хоть бы писано на роду нам было по сотне годов прожить… Сразу старых порядков не сломаешь. Поломать сильной руке, пожалуй, и можно, да толку-то из того не
выйдет… Да хотя бы и завелись новые порядки, так разве Орошины да Смолокуровы так вдруг и переведутся?..
Станут только потоньше плутовать, зато и пошире.
— Встань, моя ластушка, встань, родная моя, — нежным голосом
стала говорить ей Манефа. — Сядь-ка рядком, потолкуем хорошенько, — прибавила она, усаживая Фленушку и обняв рукой ее шею… — Так что же? Говорю тебе: дай ответ… Скажу и теперь, что прежде не раз говаривала: «На зазорную жизнь нет моего благословенья, а
выйдешь замуж по закону, то хоть я тебя и не увижу, но любовь моя навсегда пребудет с тобой. Воли твоей я не связываю».
— Пали до нас и о тебе, друг мой, недобрые вести, будто и ты мирской славой
стал соблазняться, — начала Манефа, только что успела
выйти келейница. — Потому-то я тебе по духовной любви и говорила так насчет Громова да Злобина. Мирская слава до добра не доводит, любезный мой Петр Степаныч. Верь слову — добра желая говорю.
— Мудреные дела, мудреные!.. — покачивая головой, проговорила Манефа и,
выславши вошедшую было Евдокею келейницу,
стала сама угощать Самоквасова чаем, а перед тем, как водится, водочкой, мадерцей и всякого рода солеными и сладкими закусками.
— Где же вам помнить, матушка, — весело, радушно и почтительно говорил Марко Данилыч. — Вас и на свете тогда еще не было… Сам-от я невеличек еще был, как на волю-то мы
выходили, а вот уж какой старый
стал… Дарья Сергевна, да что же это вы, сударыня, сложа руки стоите?.. Что дорогую гостью не потчуете? Чайку бы, что ли, собрали!
Братнина нищета и голод детей сломили в Чубалове самообольщенье духовной гордостью. Проклял он это исчадие ада, из ненавистника людей, из отреченника от мира преобразился в существо разумное —
стал человеком… Много
вышло из того доброго для других, а всего больше для самого Герасима Силыча.
И,
выйдя из избы, сказал возчикам — сняли бы с одного воза кладь, а в опростанную телегу заложили лошадь. Пока они перетаскивали короба и ящики, Герасим подсел к столу и, вынув из кармана бумагу,
стал что-то писать карандашом, порой останавливаясь, будто что припоминая. Кончив писанье,
вышел он на двор и, подозвав одного из приехавших с ним, сказал...
Иванушку взял в дети, обучил его грамоте,
стал и к старым книгам его приохачивать. Хотелось Герасиму, чтоб из племянника
вышел толковый, знающий старинщик, и был бы он ему в торговле за правую руку. Мальчик был острый, умен, речист, память на редкость. Сытей хлеба
стали ему книги; еще семнадцати лет не минуло Иванушке, а он уж был таким сильным начетчиком, что, ежели кто не гораздо боек в Писании, — лучше с ним и не связывайся, в пух и прах такого загоняет малец.
На другой день
стал он хлопотать, чтобы все братнино семейство освободить от рекрутства. Для этого стоило им из казенной волости выписаться и
выйти в купцы.
— Ну, пожалуй. Так-то еще лучше будет… Али нет, постой, часословов дюжину только отбери — в светелки не
стану класть. Это
выйдет…
Диди ладо, диди ладушки!
Вы сцепитесь все за ручки,
Да примите молодцов!
Приходите, молодцы, во девичий хоровод.
Выходите, удалые, ко красныим во кружок,
Диди ладо, диди ладушки!
В пары
становитесь — сохи собирать,
В пары, в пары собирайтесь — пашеньку пахать,
Пашеньку пахать, сеять бел ленок,
В пары, в пары, в пары, во зеленый во садок.
Диди ладо, диди ладушки!
Вышел из саду Корней, а Марко Данилыч, склонивши голову, медленными шагами
стал ходить взад и вперед по дорожке, обсаженной стоявшею в полном цвету благоуханной сиренью.
— Дико будет ей, непривычно, — глубоко вздохнувши, промолвил Марко Данилыч. — Господский дом — совсем иное дело, чем наше житье. Из головы у меня этого не
выйдет. Съедутся, например, к вашим братцам гости, а она на таких людях не бывала. Тяжело будет и совестно
станет мешаться, в ответах путаться. Какое уж тут веселье?
— Совсем готова, — сказала Марья Ивановна. — Больше восьми месяцев над Штиллингом, Гион и Эккартсгаузеном сидела. И такая
стала восторженная, такая мечтательная, созерцательная и нервная. Из нее
выйдет избрáнный сосуд.
Отъезд князя замедлялся;
став в свободные отношения к невесте, молодой человек усилил исканья, но Катенька чиста и непорочна
вышла изо всех похождений с ним.
Вышел блаженный на середину сионской горницы и во все стороны
стал платком махать. Потом, ломаясь и кривляясь, с хохотом и визгом понес бессмысленную чепуху. Но люди Божьи слушали его с благоговеньем.
Пошел Василий Фадеев, хоть и не так спешно, как бы хотелось Дарье Сергевне. Идет, а сам с собой рассуждает: «Кто ж теперь делами
станет заправлять? Дочь молода, умом еще не
вышла; разве что Дарья Сергевна? Да не бабье это дело… Дай-ка Господи, чтоб не очнулся!.. Пятьсот рублев у меня в руках, а опричь его, никто про это не знает».
— А право, знатная бы
вышла из тебя игуменья, — смеясь, продолжал Патап Максимыч. —
Стал бы ты в обители-то как сыр в масле кататься! Там бы тебе раз по десяти на году-то пришлось крестины справлять. Право…
И, оставив в покое Дуню,
стали радеть «Давидовым раденьем». Не
вышла на «круг» Дуня, по-прежнему сидит недвижная.
— Не дури, Серафима! — прикрикнула на нее Сандулия. —
Выходишь глупее Иларии!..
Станешь дурачиться, возьму скалку да скалкой! Уймись, говорю!
— Говорил, что ежели не
станет тятеньки, — трудное для меня будет время. Замуж
выходить скорей советовал, — немного смущаясь, ответила Дуня.
Выбравши все из сундука, Патап Максимыч
стал считать, а Чубалов на счетах класть. В сериях, в наличных деньгах и векселях до восьмисот тысяч рублей нашлось, да домов, лесных дач, барж и промысловых заведений тысяч на четыреста
выходило, так что всего за миллион перевалило.
Под эти слова еще человека два к Колышкину в гости пришли, оба пароходные. Петр Степаныч ни того, ни другого не знал. Завязался у них разговор о погоде,
стали разбирать приметы и судить по ним, когда на Волге начнутся заморозки и наступит конец пароходству. Марфа Михайловна
вышла по хозяйству. Улучив минуту, Аграфена Петровна кивнула головой Самоквасову, а сама
вышла в соседнюю комнату; он за нею пошел.
«Прыгает, видно, девка по-козьему, а как косу-то под повойник подберут,
станет ходить серой утицей, — подумал Чапурин, когда
вышла из горницы Аграфена Петровна. — Девичьих прихотей не перечесть, и на девкин норов нет угодника и не бывало».
— Женится — переменится, — молвил Патап Максимыч. — А он уж и теперь совсем переменился. Нельзя узнать супротив прошлого года, как мы в Комарове с ним пировали. Тогда у него в самом деле только проказы да озорство на уме были, а теперь парень совсем выровнялся… А чтоб он женины деньги нá ветер пустил, этому я в жизнь не поверю. Сколько за ним ни примечал, видится, что из него
выйдет добрый, хороший хозяин, и не то чтоб сорить денежками, а
станет беречь да копить их.
И то опять возьми,
станешь ты отлучаться,
станешь впрохолость жить, а Прасковья бабенка молодая, и хоть дебелая и толстая, а по всему видится, что горячая она и запальчивая, хоть, правду сказать, умом и не
вышла.