Неточные совпадения
Ровно кольнуло что Марка Данилыча. Слегка нахмурился он, гневно очами сверкнув, но не ответил ни
слова Седову. Простой был человек Смолокуров, тонкостям и вежливостям обучен не был, но, обожая свою Дуню, не мог равнодушно сносить самой безобидной насчет ее шутки.
Другой кто скажи такие
слова, быть бы великому шуму, но Седов капиталом мало чем уступал Смолокурову — тут поневоле смолчишь, особливо ежели не все векселя учтены… Круто поворотясь к Орошину, Марко Данилыч спросил...
Разгорелись глаза у Марка Данилыча. То на Орошина взглянет, то
других обведет вызывающим взглядом. Не может понять, что бы значили
слова Орошина. И Седов, и Сусалин хоть сами тюленем не занимались, а цены ему знали. И они с удивленьем посматривали на расходившегося Орошина и то же, что Марко Данилыч, думали: «Либо спятил, либо в головушке хмель зашумел».
И остался племянник у дяди до по́лночи, говорил с ним о делах своих и намереньях, разговорился и с сестрицами, хоть ни той, ни
другой ни «ты» сказать, ни «сестрицей» назвать не осмелился. И хотелось бы и бояться бы, кажется, нечего, да тех
слов не может он вымолвить; язык-от ровно за порогом оставил.
И, зарыдав, закрыла руками лицо.
Другие матери тоже заплакали. Купцы утешают их, но Сырохватов, как и прежде, ни
слова, молчит себе да пальцами постукивает по пакетам.
На спрос стариц ни
слова они не сказали: некогда, мол, — рты на работе; один только паренек,
других помоложе, жуя из всей силы, ложкой им указал на Оку.
Утром, только что встала с постели Дуня, стала торопить Дарью Сергевну, скорей бы сряжалась ехать вместе с ней на Почайну. Собрались, но дверь широко распахнулась, и с радостным, светлым лицом вошла Аграфена Петровна с детьми. Веселой, но спокойной улыбкой сияла она. Вмиг белоснежные руки Дуни обвились вокруг шеи сердечного
друга. Ни
слов, ни приветов, одни поцелуи да сладкие слезы свиданья.
— Ну, это ина статья, — заговорили бурлаки совсем
другим уже голосом и разом сняли перед хозяином картузы и шапки. — Что ж ты, ваше степенство, с самого начала так не сказал? А то и нас на грех, и себя на досаду навел. Тебе бы с первого
слова сказать, никто бы тебе супротивного
слова не молвил.
Назад даже попятился от удивленья Зиновий Алексеич. Два рубля шесть гривен!.. Мелькнули у него на уме смолокуровские
слова, что Дмитрий Петрович ради потехи любит пустые слухи распускать, но из письма Меркулова видно, что они меж собой дружны, стало быть, не станут
друг дружку обманывать.
Толкнулся на тот, на
другой караван, везде в одно
слово: третьего дня началась продажа тюленя́; прежде цен вовсе не было, а теперь поднялись до двух рублей шесть гривен.
«А ежели разлюбила?.. Прямо спрошу у нее, как только увижусь… не по ответу — а по лицу правду узнаю. На
словах она не признается — такой уж нрав… Из гордости
слова не вымолвит, побоится, не сочли б ее легкоумной, не назвали бы ветреницей… Смолчит, все на душе затаит… Сторонние про сватовство знают. Если Митеньке сказано, отчего и
другим было не сказать?.. Хоть бы этому Смолокурову?.. Давний приятель Зиновью Алексеичу… Нет ли сына у него?..»
Чуть-чуть отлегло от сердца у Петра Степаныча, но не совсем успокоили его
слова Сурмина. Знал он, что Фленушка, если захочет, нá людях будет одна, дома
другая.
— Господь пречистыми устами своими повелел верным иметь не только чистоту голубину, но и мудрость змеину, — сказала на то Манефа. — Ну и пусть их, наши рекомые столпы правоверия, носят мудрость змеину — то на пользу христианства… Да сами-то змиями-губителями зачем делаются?.. Пребывали бы в незлобии и чистоте голубиной… Так нет!.. Вникни,
друг, в
слова мои, мудрость в них. Не моя мудрость, а Господня и отец святых завещание. Ими заповеданное
слово говорю тебе. Не мне верь, святых отцов послушай.
— Пали до нас и о тебе,
друг мой, недобрые вести, будто и ты мирской славой стал соблазняться, — начала Манефа, только что успела выйти келейница. — Потому-то я тебе по духовной любви и говорила так насчет Громова да Злобина. Мирская слава до добра не доводит, любезный мой Петр Степаныч. Верь
слову — добра желая говорю.
О Фленушке задумался. «Отчего это она
слова со мной не хотела сказать?.. Зачем заперлась, ставни даже закрыла? За какую провинность мою так осерчала?.. Кажется, я на все был готов — третье лето согласья добиваюсь, а она все со своей сухою любовью… Надоел, видно, ей, прискучил… Или обнесли меня чем-нибудь?.. По обителям это как раз… На что на
другое, а на сплетни да напраслину матери с белицами куда как досужи!..»
«Помяни ты мое
слово — на
другой ты не женись».
Предъявлю, значит, ему расписку, потребую платежа, а как, по вашим
словам, он теперь не при деньгах, так я расписочку-то ко взысканию, да и упрячу
друга любезного — в каменный дом за решеточку…
— Захотел бы, так не минуту сыскал бы, а час и
другой… — молвила Татьяна Андревна. — Нет, ты за него не заступайся. Одно ему от нас всех: «Забудь наше добро, да не делай нам худа». И за то спасибо скажем. Ну, будет! — утоля воркотней расходившееся сердце, промолвила Татьяна Андревна. — Перестанем про него поминать… Господь с ним!.. Был у нас Петр Степаныч да сплыл, значит, и делу аминь… Вот и все, вот и последнее мое
слово.
От Дорониных вести про Петра Степаныча дошли и до Марка Данилыча. Он только головой покачал, а потом на
другой аль на третий день — как-то к
слову пришлось, рассказал обо всем Дарье Сергевне. Когда говорил он, Дуня в смежной комнате сидела, а дверь была не притворена. От
слова до́
слова слышала она, что отец рассказывал.
— Ну, этих книг Марко Данилыч вам не купит, — сказала Марья Ивановна. — Эти книги редкие, их почти вовсе нельзя достать, разве иногда по случаю. Да это не беда, я вам пришлю их, милая, читайте и не один раз прочитайте… Сначала они вам покажутся непонятными, пожалуй, даже скучными, но вы этим не смущайтесь, не бросайте их — а читайте, перечитывайте, вдумывайтесь в каждое
слово, и понемножку вам все станет понятно и ясно… Тогда вам новый свет откроется,
других книг тогда в руки не возьмете.
— Небесная, мой
друг, святая, чистая, непорочная… От Бога она идет, ангелами к нам на землю приносится, — восторженно говорила Марья Ивановна. — В той любви высочайшее блаженство, то самое блаженство, каким чистые души в раю наслаждаются. То любовь таинственная, любовь бесстрастная… Ни описать ее, ни рассказать об ней невозможно
словами человеческими… Счастлив тот, кому она в удел достается.
И пойдет пытливый ум блуждать из стороны в сторону, кидаться из одной крайности в
другую, а все-таки не найдет того, чего ищет, все-таки не услышит ни от кого растворенного любовью живого, разумного
слова…
Не до старосты было тогда Герасиму, не до мирской копейки; ни
слова не молвя, дал денег на
другое ведро и попросил старосту мир-народ угостить.
И хозяин вдруг встревожится, бросится в палатку и почнет там наскоро подальше прибирать, что не всякому можно показывать. Кто понял речи прибежавшего паренька, тот, ни
слова не молвив, сейчас же из лавки вон. Тут и
другие смекнут, что чем-то нездоровым запахло, тоже из лавки вон. Сколько бы кто ни учился, сколько бы ни знал языков, ежели он не офеня или не раскольник, ни за что не поймет, чем паренек так напугал хозяина. А это он ему по-офенски вскричал: «Начальство в лавку идет бумаги читать».
Когда Марко Данилыч вошел в лавку к Чубалову, она была полнехонька. Кто книги читал, кто иконы разглядывал, в трех местах шел живой торг; в одном углу торговал Ермолаич, в
другом Иванушка, за прилавком сам Герасим Силыч. В сторонке, в тесную кучку столпясь, стояло человек восемь, по-видимому, из мещан или небогатых купцов. Двое, один седой,
другой борода еще не опушилась, горячо спорили от Писания, а
другие внимательно прислушивались к их
словам и лишь изредка выступали со своими замечаньями.
— Ишь ты! — вскрикнул на всю лавку Марко Данилыч. — Применил избу к Строганову двору!.. К чему святыню-то приравнял?.. Хульник ты этакой!.. Припомнят на том свете тебе это
слово, припомнят!.. Там ведь,
друг, на Страшном-то суде Христове всяко праздно
слово взыщется, а не то чтобы такое хульное!.. Святые иконы к рыбе вдруг применил!.. Ах ты, богохульник, богохульник!..
— Да купите книжки-то, Марко Данилыч, — удержал его Чубалов. — Поверьте
слову, хорошие книжки. С охотника, ежели б подвернулся, — втрое бы, вчетверо взял… Вы посмотрите: «Угроз Световостоков» — будь эти книжки вполне, да за них мало бы двадцати рублей взять, потому книги редкостные, да вот беда, что пять книжек в недостаче… Оттого и цена им теперь
другая.
И тотчас принялась за чтение. Прочла страницу,
другую — плохо понимает. «Ничего, ничего, — бодрит себя Дуня, — Марья Ивановна говорила, что эту книгу сразу понять нельзя, много раз она велела читать ее и каждое
слово обдумывать».
Старики его
слову не вняли,
других ходоков в Петербург послали там хлопотать и, ежели случай доведется, дойти до самого царя.
Приехала Аграфена Петровна, и Дуня сначала ей обрадовалась, разговорилась было, даже повеселела, но на
другой же день опять за книги села, и «сердечный ее
друг» не мог
слова от нее добиться.
— Кажется, немножко понимаю, а впрочем, там много, что мне не по уму, — с простодушной, детской откровенностью и милой простотой отвечала Дуня, восторженно глядя на Марью Ивановну и горячо целуя ее руку. — И в
других книжках тоже не всякое
слово могу понимать… Неученая ведь я!.. А уж как рада я вам, Марья Ивановна!.. Вы ученая, умная — теперь вы мне все растолкуете.
— Так вы не доверяете мне, Марко Данилыч? Ай, ай, ай, как стыдно! Между
друзьями так не делается, — с укоризной покачивая головой, говорила Марья Ивановна. — Согласились, да и
слово назад. Не ожидала я этого.
— Услышишь… И ее услышишь, и
других услышишь, — сказала Варенька. — В пророческом
слове не одна она ходит.
— Не поминай, не поминай погибельного имени!.. — оторопелым от страха голосом она закричала. — Одно ему имя — враг. Нет
другого имени. Станешь его именами уста свои сквернить, душу осквернишь — не видать тогда тебе праведных, не слыхать ни «новой песни», ни «живого
слова».
Одни говорили, что владыка, объезжая епархию, нашел у него какие-то неисправности в метриках,
другие уверяли, будто дьякон явился перед лицом владыки на втором взводе и сказал ему грубое
слово, третьи рассказывали, что Мемнон, овдовев вскоре после посвященья, стал «сестру жену водити» и тем навел на себя гнев владыки.
Один за
другим с теми же
словами поцеловали и больную…
Вдруг песня оборвáлась. Перестали прыгать и все молча расселись — мужчины по одну сторону горницы, женщины по
другую. Никто ни
слова, лишь тяжелые вздохи утомившихся Божьих людей были слышны. Но никто еще из них не достиг исступленного восторга.
Пошла после того от одного к
другому и каждому судьбу прорекала. Кого обличала, кого ублажала, кому семигранные венцы в раю обещала, кому о мирской суете вспоминать запрещала. «Милосердные и любовно все покрывающие обетования» — больше говорила она. Подошла к лежавшему еще юроду и такое
слово ему молвила...
Хоть и знали люди Божьи, что Софронушка завел известную детскую песню, но все-таки слушали его с напряженным вниманием… Хоть и знали, что «из песни
слова не выкинешь», но
слова: «нашли пророки книгу» возбудили в них любопытство. «А что, ежели вместо зюзюки он
другое запоет и возвестит какое-нибудь откровение свыше?»
По
слову Марьи Ивановны, Дуня перекрестилась обеими руками и поклонилась в землю Николаю Александрычу. Он тем же ответил ей. Потом Марья Ивановна подводила ее к каждому из людей Божьих и на каждого она крестилась, и каждому отдавала земной поклон. И они тем же ей отвечали, поздравляя с обновлением души, с крещением святым духом. Поздравляли
друг друга с прибылью для корабля, с приводом новой праведной души.
Сусалин тоже подходит, ругается, в драку лезет даже. И
другие рыбники собираются и все с яростью кидаются на Марка Данилыча. Один Белянкин стоит одаль. Сам ни
слова, а слезы дрожат на ресницах: «Пропали кровные, годами нажитые денежки!» Такую горькую думу он думает.
Не ответил на это ничего Патап Максимыч, и после того разговор не ладился больше. Как ни старался Колышкин своротить беседу на
другое, Чапурин ответил двумя-тремя
словами да потом и смолк. Ужинать подали, и за ужином все время молчал.
Будучи в восторге, сам своих
слов не поймешь и не услышишь их, зато
другим они будут поучением».
Мало
слов сказала с ним, но думала о нем ежечасно и берегла свои думы как святыню, словечка о них никому не промолвила, одному только старому сердечному
другу, Аграфене Петровне, немногими
словами намекнула.
И с этим
словом повернулся на
другой бок и лег лицом к стене.
Другие после скажут, что говорил я на соборе, но ни они, ни сам я не понимаем смысла небесных
слов.
Начались пророчества. Кроме
других, сказывал их и Денисов. И опять ни
слова о закавказских праведных.
«Я покину их, покину и веру ихнюю, отброшу их, — думает она, — но тайну духовного супружества мне хочется узнать… Нежная любовь, невыразимое
словами счастье в здешней жизни и в будущей! Не останусь я с ними, но эту тайну вынесу из корабля и к
другому применю ее, кто полюбит меня сердцем и душою».
Решено было ехать на
другой же день, а между тем и Сивков и Дуня письма к Марку Данилычу написали, ни одним
словом, однако, не поминая о пожаре в Перигорове.
На
другой день, после того как отец Прохор воротился домой, Аграфена Петровна к нему приехала. Сказанные им
слова, что Дуня «пропала без вести», до того поразили вихоревскую тысячницу, что вся она помертвела и долгое время в себя не могла прийти. Отец Прохор догадался, что она не просто знакомая Смолокуровым, а что-нибудь поближе. Когда пришла в себя Аграфена Петровна и немного поуспокоилась, сказал он...
На
другой день только что проснулась Аграфена Петровна и стала было одеваться, чтоб идти к Сивковым, распахнулись двери и вбежала Дуня. С плачем и рыданьями бросилась она в объятия давней любимой подруги, сердечного
друга своего Груни. Несколько минут прошло, ни та, ни
другая слова не могли промолвить. Только радостный плач раздавался по горенке.