Неточные совпадения
Вся картина, которая рождается при этом в воображении автора, носит на себе чисто уж исторический характер: от деревянного, во вкусе итальянских вилл, дома остались теперь одни только развалины; вместо сада, в котором некогда были и подстриженные деревья, и гладко убитые дорожки, вам представляются группы бестолково растущих деревьев; в левой стороне сада, самой поэтической, где прежде устроен был «Парнас», в последнее время один аферист построил винный завод; но и аферист уж этот лопнул, и завод его стоял без окон и без дверей —
словом, все, что было делом рук человеческих, в настоящее время или полуразрушилось, или совершенно было уничтожено, и один только созданный богом вид на подгородное озеро, на самый городок, на идущие по
другую сторону озера луга, — на которых, говорят, охотился Шемяка, — оставался по-прежнему прелестен.
При этих ее
словах на лице Захаревского промелькнула легкая и едва заметная усмешка: он лучше
других, по собственному опыту, знал, до какой степени Александра Григорьевна унижалась для малейшей выгоды своей.
Никто уже не сомневался в ее положении; между тем сама Аннушка, как ни тяжело ей было,
слова не смела пикнуть о своей дочери — она хорошо знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился бы умереть, чем признаться в известных отношениях с нею или с какою бы то ни было
другою женщиной: по какому-то врожденному и непреодолимому для него самого чувству целомудрия, он как бы хотел уверить целый мир, что он вовсе не знал утех любви и что это никогда для него и не существовало.
Александра Григорьевна взглянула на Павла. С одной стороны, ей понравилась речь его, потому что она услышала в ней несколько витиеватых
слов, а с
другой — она ей показалась по тону, по крайней мере, несколько дерзкою от мальчика таких лет.
Словом, вся эта природа, интересовавшая его прежде только каким-нибудь очень уж красивым местоположением, очень хорошей или чрезвычайно дурной погодой, каким-нибудь никогда не виданным животным, — стала теперь понятна ему в своих причинах, явилась машиной, в которой все было теснейшим образом связано одно с
другим.
Всеми своими
словами и манерами он напомнил Павлу, с одной стороны, какого-то умного, ловкого, светского маркиза, а с
другой — азиатского князька.
— Юмор —
слово английское, — отвечал Павел не совсем твердым голосом, — оно означает известное настроение духа, при котором человеку кажется все в более смешном виде, чем
другим.
— Послушайте, Неведомов, — начал Вихров с некоторым уже сердцем, — нам с вами секретничать нечего: мы не дипломаты, пришедшие
друг друга обманывать. Будемте говорить прямо: вы любите эту девушку; но она, как видно из ее
слов, предпочла вам Салова.
Ей самой, должно быть, хотелось повыучиться, потому что она в отсутствие даже Павла все переписывала басни и вглядывалась в каждое
слово их; но все-таки пользы мало от того происходило, — может быть, потому что ум-то и способности ее были обращены совсем уж в
другую сторону…
— Не слепой быть, а, по крайней мере, не выдумывать, как делает это в наше время одна прелестнейшая из женщин, но не в этом дело: этот Гомер написал сказание о знаменитых и достославных мужах Греции, описал также и богов ихних, которые беспрестанно у него сходят с неба и принимают участие в деяниях человеческих, —
словом, боги у него низводятся до людей, но зато и люди, герои его, возводятся до богов; и это до такой степени, с одной стороны, простое, а с
другой — возвышенное создание, что даже полагали невозможным, чтобы это сочинил один человек, а думали, что это песни целого народа, сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал их.
Они дошли до Москворецкого моста, ни
слова не сказав
друг с
другом, и только когда сели в лодку и поехали, Павел спросил Неведомова, как-то внимательно и грустно смотревшего на воду...
— Хорошо, я тебе буду отдавать, — сказал Павел, слышавший еще и прежде, что Макар Григорьев в этом отношении считался высокочестным человеком и даже благодетелем, батькой мужицким слыл, и только на
словах уж очень он бранчив был и на руку дерзок; иной раз
другого мужичка, ни за что ни про что, возьмет да и прибьет.
Этими
словами Эйсмонд просто возмутил Вихрова. «Сам ворует, а с
другими и поделиться не хочет!» — подумал он.
Кергель подходил то к одному из них, то к
другому, постоит, скажет несколько
слов и отойдет.
«Мадам, ваш родственник, — и он при этом почему-то лукаво посмотрел на меня, — ваш родственник написал такую превосходную вещь, что до сих пор мы и наши
друзья в восторге от нее; завтрашний день она выйдет в нашей книжке, но
другая его вещь встречает некоторое затруднение, а потому напишите вашему родственнику, чтобы он сам скорее приезжал в Петербург; мы тут лично ничего не можем сделать!» Из этих
слов ты поймешь, что сейчас же делать тебе надо: садись в экипаж и скачи в Петербург.
— Но мне некогда, у меня
другого дела много, — говорил Вихров не таким уж решительным голосом: актерская жилка в нем в самом деле заговорила; при одном
слове «театр» у него как будто бы что-то ударило в голову и екнуло в сердце.
— Не лучше ли эти
слова отнести к кому-нибудь
другому, чем к мужикам!.. Дурман на меня перестал уж действовать, вам меня больше не отуманить!.. — возразил ему тот.
Те, оставшись вдвоем, заметно конфузились один
другого: письмами они уже сказали о взаимных чувствах, но как было начать об этом разговор на
словах? Вихров, очень еще слабый и больной, только с любовью и нежностью смотрел на Мари, а та сидела перед ним, потупя глаза в землю, — и видно было, что если бы она всю жизнь просидела тут, то сама первая никогда бы не начала говорить о том. Катишь, решившая в своих мыслях, что довольно уже долгое время медлила, ввела, наконец, ребенка.
— Зачем же эти отношения существовали, если, по твоим
словам, ты в это время любил
другую женщину? — спросила Мари с некоторым укором.
«Душа ль моя, душенька, душа, мил сердечный
друг», — прочитал Кольберт, нетвердо выговаривая даже
слова.
— Мы уже с господином Заминым дали
слово не разговаривать
друг с
другом, — прокричал Рагуза.
— Отчасти можно было этого достигнуть, — отвечал Абреев с гримасой и пожимая плечами, — если бы в одном деле нажать, а в
другом слегка уступить,
словом, наполеоновская система, или, — как прекрасно это прозвали здесь, в Петербурге, — вилянье в службе; но так как я никогда не был партизаном подобной системы и искренность всегда считал лучшим украшением всякого служебного действия, а потому, вероятно, и не угождал во многих случаях.
Замин обыкновенно, кроме мужиков, ни в каких
других сословиях никаких достоинств не признавал: барин, по его
словам, был глуп, чиновник — плут, а купец — кулак. Покончив с Абреевым, он принялся спорить с Иларионом Захаревским, доказывая, что наш народный самосуд есть высочайший и справедливейший суд.
Неточные совпадения
Городничий. Ах, боже мой, вы всё с своими глупыми расспросами! не дадите ни
слова поговорить о деле. Ну что,
друг, как твой барин?.. строг? любит этак распекать или нет?
Городничий. Ну, уж вы — женщины! Все кончено, одного этого
слова достаточно! Вам всё — финтирлюшки! Вдруг брякнут ни из того ни из
другого словцо. Вас посекут, да и только, а мужа и поминай как звали. Ты, душа моя, обращалась с ним так свободно, как будто с каким-нибудь Добчинским.
Ты дай нам
слово верное // На нашу речь мужицкую // Без смеху и без хитрости, // По совести, по разуму, // По правде отвечать, // Не то с своей заботушкой // К
другому мы пойдем…»
— Уж будто вы не знаете, // Как ссоры деревенские // Выходят? К муженьку // Сестра гостить приехала, // У ней коты разбилися. // «Дай башмаки Оленушке, // Жена!» — сказал Филипп. // А я не вдруг ответила. // Корчагу подымала я, // Такая тяга: вымолвить // Я
слова не могла. // Филипп Ильич прогневался, // Пождал, пока поставила // Корчагу на шесток, // Да хлоп меня в висок! // «Ну, благо ты приехала, // И так походишь!» — молвила //
Другая, незамужняя // Филиппова сестра.
Удары градом сыпались: // — Убью! пиши к родителям! — // «Убью! зови попа!» // Тем кончилось, что прасола // Клим сжал рукой, как обручем, //
Другой вцепился в волосы // И гнул со
словом «кланяйся» // Купца к своим ногам.