Неточные совпадения
Кто говорил, что клад Кузьмы Рощина достался ему, кто заверял, что знается Данило с разбойниками, а в Муромских лесах в
те поры они еще «пошаливали», оттого и пошла молва по народу, будто богатство Даниле
на дуване досталось.
По съеме
на откуп казенных вод Мокею Данилычу, до
той поры как с ловцами рядиться, гулевых дней оставалось недели с три.
А до
тех пор вздумалось ему свозить Дуню
на Ветлугу, в село Воскресенское, к сроднику ее Лещову.
— Уж как мне противен был этот тюлень, — продолжал свое Смолокуров. — Говорить даже про него не люблю, а вот поди ж ты тут — пустился
на него… Орошин, дуй его горой, соблазнил… Смутил, пес… И вот теперь по его милости совсем я завязался. Не поверишь, Зиновий Алексеич, как не рад я тюленьему промыслу, пропадай он совсем!.. Убытки одни… Рыба — дело иное: к Успеньеву дню расторгуемся, надо думать, а с тюленем до самой последней
поры придется руки сложивши сидеть. И
то половины с рук не сойдет.
— Эк как возлюбил ты этого Меркулова… Ровно об сыне хлопочешь, — лукаво улыбнувшись, молвил Смолокуров. — Не тужи, Бог даст, сварганим. Одно только, к Орошину ни под каким видом не езди, иначе все дело изгадишь. Встретишься с ним, и речи про тюленя́ не заводи. И с другим с кем из рыбников свидишься и
тем ничего не говори. Прощай, однако ж, закалякался я с тобой, а мне давно
на караван
пора.
Года полтора от свах отбоя не было, до
тех самых
пор, как Зиновий Алексеич со всей семьей
на целую зиму в Москву уехал. Выгодное дельце у него подошло, но, чтобы хорошенько его обладить, надо было месяцев пять в Москве безвыездно прожить. И задумал Доронин всей семьей катить в Белокаменную, кстати ж, ни Татьяна Андревна, ни Лиза с Наташей никогда Москвы не видали и
на Рогожском кладбище сроду не маливались.
Поездки в гости, в театр,
на вечера отуманили Лизу с Наташей; ничего подобного до
тех пор они не видали, было им боязно и тягостно среди нового общества.
Решили свадьбу сыграть по осени, перед Филипповками; к
тому времени и жених и нареченный его тесть покончат дела, чтобы пировать
на свободе да
на просторе. А до
тех пор был положен уговор: никому про сватовство не поминать — поменьше бы толков да пересудов было.
А крещеное имя было ему Корней Евстигнеев. Был он
тот самый человек, что когда-то в молодых еще годах из Астрахани пешком пришел, принес Марку Данилычу известие о погибели его брата
на льдинах Каспийского моря. С
той поры и стал он в приближенье у хозяина.
— Как знаешь, — беря картуз, с притворной холодностью молвил Смолокуров. — Желательно было услужить по приятельству. А и
то, по правде сказать, лишня обуза с плеч долой. Счастливо оставаться, Зиновий Алексеич.
На караван
пора.
А было
то в ночь
на светлое Христово воскресенье, когда, под конец заутрени, Звезда Хорасана, потаенная христианка, первая с иереем христосовалась. Дворец сожгли, останки его истребили, деревья в садах порубили. Запустело место. А речку, что возле дворца протекала, с
тех пор прозвали речкою Царицей. И до сих
пор она так зовется.
На Волге с одной стороны устья Царицы город Царицын стоит, с другой — Казачья слободка, а за ней необъятные степи, и
на них кочевые кибитки калмыков.
А до
тех пор он нарочно не смотрел
на часы, чтоб как-нибудь затянуть время, не знать его…
И озлобился
на меня с
тех пор Орошин… до сей
поры злится…
— Побыть бы тебе в моей шкуре, так не стал бы подшучивать, — сказал
на то Меркулов. — Пишут: нет никаких цен, весь товар хоть в воду кидай… Посоветоваться не с кем… Тут не
то что гривну, полтину с рубля спустишь, только хоть бы малость какую выручить… Однако ж мне
пора… Где сегодня свидимся?
В
те поры, как поехали вы от нас,
на Казанскую-то, сказывали вы матушке, что всего
на недельку от нас отъезжаете.
— Ради тебя, ради твоей же пользы прошу и молю я тебя, — говорила игуменья. — Помнишь ли тогда
на Тихвинскую, как воротились вы с богомолья из Китежа, о
том же я с тобой беседовала? Что ты сказала в
ту пору? Помнишь?..
— Какое ж могло быть у ней подозренье? — отвечал Феклист Митрич. — За день до Успенья в городу она здесь была,
на стройку желалось самой поглядеть. Тогда насчет этого дела с матерью Серафимой у ней речи велись. Мать Манефа так говорила: «
На беду о
ту пору благодетели-то наши Петр Степаныч с Семеном Петровичем из скита выехали — при ихней бытности ни за что бы не сталось такой беды, не дали бы они, благодетели, такому делу случиться».
Кончили матери «службу об усопшей». А Петр Степаныч все
на том же месте в раздумье стоит… «Сон и сень!.. Сон и сень!.. Всуе мятется всяк земнородный!.. Что это за Филагрия?..» Никакой Филагрии до
той поры он не знал. Даже имени такого не слышал, а теперь с ума оно не сходит. Черные думы вконец обуяли его…
— Придумать не могу, чем мы ему не угодили, — обиженным голосом говорила она. — Кажись бы, опричь ласки да привета от нас ничего он не видел, обо всякую
пору были ему рады, а он хоть бы плюнул
на прощанье… Вот и выходит, что своего спасиба не жалей, а чужого и ждать не смей… Вот тебе и благодарность за любовь да за ласки… Ну да Господь с ним, вольному воля, ходячему путь, нам не в убыток, что ни с
того ни с сего отшатился от нас. Ни сладко, ни горько, ни солоно, ни кисло… А все-таки обидно…
Взглянув
на полунагих и, видимо, голодных детей, Герасим Силыч ощутил в себе новое, до
тех пор незнакомое еще ему чувство.
— Опростала бы ты мне, Филиппьевна, посудинку-то.
Пора уж, матка, домой мне идти. Мужики, поди,
на лужайке гуляют, может, им что-нибудь и потребуется. Перецеди-ка квасок-от, моя милая, опростай жбан-от… Это я тебе, сударыня, кваску-то от своего усердия, а не
то чтобы за деньги… Да и ягодки-то пересыпала бы, сударыня, найдется, чай, во что пересыпать-то, я возьму; это ведь моя Анютка ради вашего гостя ягодок набрала.
На их счастье, о
ту пору один молодой барин по соседству наследство после отца получил и вздумал доставшимся именьем разом распорядиться по-своему.
По городам,
тем паче
на временно́м Макарьевском торжище, иные людям в
ту пору заботы.
Придет двадцать пятое августа, отпоют у флагов молебен, спустят их в знак окончания вольного торга и с
той минуты уплат начнут требовать, а до
тех пор никто не смей долга спрашивать, ежели
на векселе глухо написано: «Быть платежу у Макарья…» С
того дня по всей ярманке беготня и суетня начинаются.
Кой-кто из проходивших остановился поглазеть
на даровую «камедь». Хохотом ободряли прохожие пирожника… и это совсем взбесило Марко Данилыча. К счастью, городовой, считавший до
тех пор ворон
на другой стороне улицы, стал переходить дорогу, заметив ухмылявшуюся ему востроглазую девчонку, должно быть коротко знакомую со внутренней стражей.
Запретными вещами Чубалов не торговал, терпеть
того не мог, однако же и
на его долю
порой выпадали немалые хлопоты по невежеству надзирающих за торговлей старопечатными и рукописными книгами.
И с
тех пор и дни и ночи стала Дуня просиживать над мистическими книгами. По совету Марьи Ивановны, она читала их по нескольку раз и вдумывалась в каждое слово… Показалось ей наконец, будто она понимает любезные книги, и тогда совсем погрузилась в них. Мало кто от нее с
тех пор и речей слыхал. Марко Данилыч, глядя
на Дуню, стал крепко задумываться.
Господина Меркулова до сей
поры я нигде не видал, да ежели и довелось бы столкнуться с ним, так полагаю, что он зло
на меня мыслит большое за
то, что в прошедшем году в Царицыне по вашему приказанию намеревался его обделать.
Больше недели прошло с
той поры, как Марко Данилыч получил письмо от Корнея. А все не может еще успокоиться, все не может еще забыть ставших ему ненавистными Веденеева с Меркуловым, не может забыть и давнего недруга Орошина. С утра до ночи думает он и раздумывает, как бы избыть беды от зятьев доронинских, как бы утопить Онисима Самойлыча, чтоб о нем и помину не осталось. Только и не серчал, что при Дуне да при Марье Ивановне,
на Дарью Сергевну стал и ворчать, и покрикивать.
— Сорока верст не будет, — ответил Хлябин. — Да ведь я, ежель
на памяти у вашего степенства, в работниках у вас служил. Тогда с Мокеем Данилычем и в Астрахань-то мы вместе сплыли. Вот и Корней Евстигнеич тоже с нами в
те поры поехал… Конечно, время давнее, можно забыть. И братца-то, пожалуй, плохо стали помнить… Много ведь с
той поры воды утекло… Давно, да, очень давно, — со вздохом промолвил Терентий Михайлов.
Подговорил товарища из уральских казаков, летом прошлого года было это дело, — в
ту пору хан
на кочевке был, верстах во ста от города.
С
тех пор супружество стало только временным,
на одну лишь земную жизнь.
—
Пора бы, давно бы
пора Николаюшке парусами корабль снарядить, оснастить его да в Сионское море пустить, — радостно сказал он Пахому. — Вот уж больше шести недель не томил я грешной плоти святым раденьем, не святил души
на Божьем кругу… Буду, Пахомушка, беспременно буду к вам в Луповицы… Апостольски радуюсь, архангельски восхищаюсь столь радостной вести. Поклон до земли духовному братцу Николаюшке. Молви ему: доброе, мол, дело затеял ты, старик Семенушка очень, дескать,
тому радуется…
Мемнон был скор
на язык, молвил владыке нечто неугодное, и с
той поры черная полоса началась в его жизни.
— Самый важнейший спех, — шутливо отвечал Белянкин. —
На всем свете больше
того спеху нет — есть, сударь, хочу, обедать
пора.
Так он сказывал, что в
те поры, как
те люди были в Миршéни, он еще махоньким парнишкой сельских коней
на ночное ганивал, и слыхал ихние песни, и видал их в белых рубахах, в длинных, по щиколку, ровно бы женские, а надевали
те рубахи и бабы, и девки, и мужчины.
— И
тех фармазонов по времени начальство изловило, — продолжала Дарья Сергевна. — И разослали их кого в Сибирь, кого в монастырь, в заточенье. Без малого теперь сто годов
тому делу, и с
той поры не слышно было в Миршéни про фармазонов, а теперь опять объявились — а вывезла
тех фармазонов из Симбирской губернии Марья Ивановна и поселила
на том самом месте, где в старину бывали тайные фармазонские сборища…
А в доме и по хозяйству все врознь поехало. Правду говорят старые люди: «Хозяин лежит — весь дом лежит, хозяин с постели — все
на ногах». А тут приходится лежать хозяину до
той поры, как его в могилу уложат.
— Молятся! Как же!.. Держи карман!.. Знаю я их вдосталь! — сказал
на то Патап Максимыч. — Одна только слава, что молятся… У них Бог — чрево… Вот что… Давно бы
пора в порядок их привести… Что молчишь, зятек?.. — с лукавой улыбкой обратился Патап Максимыч к Василью Борисычу. — Изрони словечко — ихнее дело тебе за обычай. Молви гостям, правду аль нет говорю.
Говорил о бывшем землетрясенье
на горе Араратской, как вершина ее сизыми тучами облеклась, как из туч лились ярые молнии потоками, как стонала земля и возгремели до
той поры не слыханные никогда громы.
— Получила, но после великого собора. А
на этом соборе она уж изменилась, — сказала Марья Ивановна. — Я сидела возле нее и замечала за ней. Нисколько не было в ней восторга; как ни упрашивали ее — не пошла
на круг. С
тех пор и переменилась… Варенька говорила с ней. Спроси ее.
— Конечно, верую, отец Прохор, — отвечала Дуня, ласково подняв глаза
на деревенского попа, до
тех пор редко ею виданного и никогда не обращавшего
на себя ее вниманья.
Чистая, непорочная, и до сих
пор какою осталась, готова была она устроить с
тем молодым человеком судьбу свою, а он, вероятно, рассчитывал
на ее богатство, что достанется ей по смерти отца.
— Да уж лет тридцать прошло с
той поры, как его под стражей из Луповиц увезли. Я был тогда еще внове, только что удостоился принять рукоположение, — отвечал отец Прохор. — Но его хорошо помню — важный такой вид имел, а корабль у него не в пример больше был теперешнего. И в
том корабле были все больше из благородных да из нашего брата, духовенства… А вот мы и приехали, — прибавил отец Прохор, указывая
на огоньки и
на белевшие в полумраке здания губернского города.
И обнял Дуню и трижды поцеловал ее со щеки
на щеку. Вся зарделась она, хоть и немного еще прошло времени с
тех пор, как знакомым и незнакомым мужчинам без малейшего зазрения стыда и совести усердно раздавала она серафимские лобзания.
— Здравствуйте, моя милая, здравствуйте, моя сердечная, — обратилась Дуня к Дарье Сергевне и в слезах поцеловалась с нею. Дарья Сергевна зарыдала, склонившись лицом
на плечо Дуни. Но что-то недовольное таилось в душе ее с
тех пор, как ее воспитанница поддалась влиянию ненавистной Марьи Ивановны.
«Тысяча восемьсот такого-то года, августа в двадцатый день, в Нижегородской ярманке, я, нижеподписавшийся оренбургский первой гильдии купец Махмет Бактемиров Субханкулов, получил от почетного гражданина и первой гильдии купца Марка Данилыча Смолокурова тысячу рублей серебром, с
тем, что обязуюсь
на будущей Нижегородской ярманке возвратить сии деньги ему самому или кому он прикажет, ежели я, Субханкулов, до
тех пор не вывезу в Россию из хивинского плена находящегося там Мокея Данилова».
Еще с
той поры поется она
на Руси, как предки наши познакомились с капустой и с родными щами.
Не ответила Дуня, но с
тех пор Петр Степаныч не сходил у нее с ума. И все-то представлялся он ей таким скорбным, печальным и плачущим, каким видела его в грезах в луповицком палисаднике. Раздумывает она, как-то встретится с ним, как-то он заговорит, что надо будет ей отвечать ему. С ненавистью вспоминает Марью Ивановну, что воспользовалась душевной ее тревогой и, увлекши в свою веру, разлучила с ним
на долгое время. Про Фленушку и про поездку Самоквасова в Комаров и помина нет.
— Пойдем в
те комнаты, надо мне
на ребяток моих посмотреть, не расшалились ли; да и спать уж
пора их укладывать.