Неточные совпадения
Но… опытный наблюдатель мог бы заметить,
что полковник Болеслав Казимирович Пшецыньский сказал это «жаль» так,
что в сущности ему нисколько не «жаль», а сказано оно лишь для красоты слога.
Многие губернские дамы даже до пугливого трепета восхищались административно-воинственным красноречием полковника, который пользовался репутацией хорошего спикера и мазуриста.
Многие из них ждали,
что один грозный вид военной силы сразу утишит восстание и заставит толпу покориться и выдать зачинщиков.
Многие пришли так себе, ни для
чего, лишь бы поболтаться где-нибудь от безделья, подобно тому, как они идут в маскарад, или останавливаются поглазеть перед любой уличной сценой;
многие прискакали для заявления модного либерализма; но чуть ли не большая часть пожаловала сюда с целями совсем посторонними, ради одной демонстрации, которую Полояров с Анцыфровым почитали в настоящих обстоятельствах делом самой первой необходимости.
Но оказалось,
что майора теперь, пожалуй, не скоро сдвинешь с точки его разговора. Петр Петрович тоже попал на любимую свою тему и завербовал в разговор Татьяну Николаевну да Устинова с Хвалынцевым. Он толковал своему новому знакомому о воскресной школе, которую, наконец-то, удалось ему, после
многих хлопот и усилий, завести в городе Славнобубенске. Эта школа была его создание и составляла одну из первых сердечных его слабостей.
— Вот, и судите тут после этого! Ругают человека за то только,
что жандармский мундир носит! — горячо увлекался Петр Петрович, показывая всем и каждому из своих друзей письмо полковника, — а он хоть и поляк, а посмотрите-ка, получше
многих русских оказывается!.. А вы ругаете!
Все обернулись в ту сторону. Там, приложив щитком руки к губам,
что есть мочи шикал один только человек. И этот один, к удивлению
многих, был Устинов.
Потухшие глаза майора вдруг сверкнули нестарческим огнем. Если бы полицейский офицер только дотронулся до него… было бы не хорошо. Петр Петрович на мгновение замедлился перед ним, словно бы соображая, на
что ему решиться. Улыбающееся личико дочери вдруг мелькнуло в его воображении — и этот спасительный образ, к счастию, удержал его от
многого…
Водевилю аплодировали менее, потому
что губернаторша в нем не участвовала, а игру частной приставши даже
многие весьма раскритиковали, хотя приставша отличалась ничуть не хуже прочих.
«Трех граций» княжны изображали хотя и не совсем верно с оригиналом, тем не менее весьма
многие любители нашли их удовлетворительными: они выставили себя перед публикой в кисейных туниках,
чего, собственно, для граций не полагается.
Ксендз допил кофе, бережно положил в боковой карман пачку денег и, благословив свою духовную дщерь, удалился, имея в нынешний день еще
много работы. Он опустил шторы в своем «лабораториуме», приказал Зосе сказывать всем, за исключением разве Пшецыньского или Подвиляньского,
что его нет дома, и уселся за письменный стол. Писал он долго, с видимым удовольствием...
Он ожидал
многого, но то,
что увидел он здесь, было сверх его ожиданий.
— Да, ваше превосходительство изволили совершенно справедливо заметить, — сказал он тихо и медленно. — В наш век действительно появилось — к прискорбию истинной церкви — очень
много людей, которые говорят,
что их церковь в одном только сердце построена; но — странное дело! я сам знаю очень
много подобных и почти всегда замечал при этом,
что если церковь в сердце, то колокольня непременно в голове построена… и колокола вдобавок очень дурно подобраны.
И он еще крепче защемил между зубами свой чубучок, потому
что и у самого-то уже навертывались на глаза жгучие слезы обиды, боли и досады. Но Нюта, не подымая головы, только медленно и отрицательно покачала ею, и в этом движении было так
много чего-то кручинного, безнадежного, беспомощного…
«
Что же, коли напечатать ее? — грустно раздумывал Полояров, очутясь уже вне кабинета, — ведь тут не более как два с половиной листа печатных, а дадут за них… ну, много-много, коли по пятидесяти с листа… И то уж красная плата! Значит, за все сто двадцать пять, а гляди, и того меньше будет…
Что ж, пятьсот рублей цена хорошая, ведь это выходит по двести с листа. Да такой благодати вовек не дождешься! Ну его к черту, помирюсь и на этом!»
— А
что же, милый? Гоненьев точно
что много было. Ну, гонимы — и терпим; хулимы — утешаемся о Господе нашем. Упование наше Отец, прибежище наше Сын, покровитель есть Дух Свят, и защита наша есть сам Спаситель, равно соцарст-вующий Святой Троице. Ты вот так строптиво мыслишь: до коих, мол, пор терпеть-то?.. А
что сказано-то? Сказано: «претерпевый до конца, той спасен будет». Значит, и терпи.
На лист глядели с любопытством, но в каждой почти голове царило недоуменье и сомнение. Манифест давал уже так
много,
что невольно рождался в душе вопрос: да уж точно ли правда все это? — хотя, быть может, каждый не прочь бы был воспользоваться его широкими посулами. Перспектива казалась заманчивою.
— Э алянстан? — вопрошала она. — Вузаве ля боку дэ театр, дэ консерт, э сюрту юн гранд сосьетэ! Он парль ке се тутафе юн бург эуропеэнь! [И немедленно? У вас
много театров, концертов и, главное, у вас есть высшее общество! Говорят,
что это совсем европейский город! (смесь фр. с нем.).]
Нас
много, более даже,
чем шпионов.
Стоит только показать,
что нас
много.
— Спасибо вам, великое спасибо! — заговорил он, горячо пожимая ему руку. — Неделю тому назад вы показали благородную смелость против толпы, а сегодня показали хорошее умение владеть этою толпою и направлять ее. О, это золотое качество! Это драгоценное свойство, а я вижу,
что вы им отлично владеете. И главное, умели направить-то с величайшим тактом и вполне легально. Вот
что важно. От этого
много зависит!
На другое утро
многие студенты явились в университетскую библиотеку за книгами. Дверь была заперта, и на ней, равно как и на всех наружных выходах, прибито было объявление,
что по случаю повторившихся беспорядков чтение лекций прекращено и вход в университет закрыт впредь до дальнейших распоряжений.
Тут же было узнано,
что вся депутация, высланная вчера, и
много других студентов арестованы в ночь и отправлены в казематы Петропавловской крепости.
Многие не ручались за то,
что они хладнокровно, без сопротивления, выдержат натиск солдат, а тогда все дело будет испорчено.
Кажется, уж обо всем вдосталь наговорились, а между тем и Татьяна Николаевна, оставшись одна пред своей постелью, и Хвалынцев, возвращаясь к себе домой, — оба одинаково и равно чувствовали,
что темы для разговоров далеко еще не истощены,
что далеко не все еще сказалось, о
чем бы хотелось высказаться,
что много и
много еще нужно будет передать друг другу…
А между тем в городе толковали,
что несколько гвардейских полков заявляют сильное движение в пользу студентов и положительно отказываются идти, если их пошлют против них;
что студентов и
многих других лиц то и дело арестовывают, хватают и забирают где ни попало и как ни попало, и днем, и ночью, и дома, и в гостях, и на улице,
что министр не принял университетской депутации с адресом.
«Колокол» бил набат и даже «Le Nord» заметил,
что многие из этих правил годны скорее для десятилетних мальчиков,
чем для студентов.
Некоторые вестовщики распространяли, под рукой, слухи, будто студентов в крепости пытают,
что их будут ссылать в Сибирь, расстреливать, и
много еще подобных нелепостей, и эти последние нелепости, точно так же, как и вести основательные, находили-таки свое приложение в некоторых сферах общества и распространялись даже усерднее и скорее,
чем известия более положительного и разумного свойства.
Может быть, в сущности,
многого из того,
что ему казалось, вовсе и не было, но уж он-то сам, по внутреннему настроению, склонен был глядеть на все преувеличенными глазами и объяснять себе все так, как подсказывало ему его собственное, болезненное чувство.
Ему показалось,
что на него весьма
многие стали вдруг косо глядеть,
что некоторые как будто уклонились от встречи с его взглядом, от его поклона,
что самые речи как будто становились сдержаннее при первом его появлении в том или другом месте толпы.
— Но… Тут есть одно обстоятельство… Маленькая любовь… Францишек по этому поводу делал уже свои наблюдения, справки
многие собрал, нашел даже хороший случай познакомиться в гостинице с горничной этой особы, ну, и он полагает,
что эту любовь надо бы как-нибудь устранить.
Высокий рост, необыкновенно соразмерная, гармоническая стройность; упругость и гибкость всех членов и сильного стана; лицо, полное игры и жизни, с таким румянцем и таким цветом, который явно говорил,
что в этом организме
много сил,
много крови и
что организм этот создан не севером, а развился под более благодатным солнцем: блестящие карие глаза под энергически очерченными бровями и совершенно пепельные, роскошные волосы — все это, в соединении с необыкновенно симпатичной улыбкой и чисто славянским типом лица, делало эту женщину не то
что красавицей, но лучше, поразительнее красавицы: оно отличало ее чем-то особым и говорило про фанатическую энергию характера, про физическую мощь и в то же время — сколь ни редко такое сочетание — про тонкую и старую аристократическую породу.
Хвалынцев заметил,
что очень
многие за разрешением спорных вопросов обращались к Чарыковскому, который сидел в самой отдаленной комнатке, среди очень небольшого и тесного кружка. Чарыковский вообще говорил мало и держал себя весьма сдержанно, но все,
что произносил он, носило скорее характер кратких и окончательных приговоров,
чем споров и рассуждений.
Много было толков о современном состоянии русского общества, и все мнения более или менее согласовались в том,
что общество теперь накануне огромного революционного переворота, причем проводили параллель между Россией и Францией 1788 года.
У
многих на устах была знаменитая и, как видно, модная в этом кружке фраза «Колокола»: «народ обманут!» Говорили и о финансовом кризисе, и о том,
что Россия не сегодня-завтра — круглый банкрот.
— «Но » в том,
что меня мучит одно весьма серьезное сомнение. Я сомневаюсь в себе самом, в своих силах. Ведь чтоб отдаться делу, нужно взвесить и сообразить
многое, и прежде всего, нужно знать его.
— Но мы уклонились в сторону, — продолжал поручик. — Я вам хотел сообщить только мой личный взгляд, который, впрочем, разделяется очень и очень
многими, на то,
что называется шпионством. Я хотел только сказать,
что если оно полезно для дела, то не следует им пренебрегать и гнушаться. Собственно, главнее-то всего, я хотел спросить вас, совершенно ли вы равнодушны к выбору той или другой деятельности?
— В словах этого офицера
много дельного, — сказала она. — Да, он прав, потому
что действительно теперь настало такое время,
что необходимо как можно скорее подготовить войско, и если вы точно не избрали еще никакой специальности — ступайте! Я вас благословляю.
Она не изукрашивала его, не глядела на него сквозь радужную призму, словом, не творила себе из него кумира, и между тем так
много и глубоко полюбила его, — даже глубже и более,
чем сама могла думать до дней, последовавших за окончательной разлукой.
По сведении счетов оказалось,
что в течение девяти лет прожито без малого шестьдесят тысяч,
что при широкой жизни, сравнительно говоря, было еще не особенно
много.
С нею, впрочем, работы ему было не
много: врожденные качества недальновидности и бесконечной, коровьей доброты, столь ярко написанные на ее лице, помогли ему в этом случае чуть ли не более,
чем все великие идеи и горячие убеждения.
Хотя и
многого она не понимала, и хотя вообще «новые идеи» шли к Сусанне вроде того, как седло к корове, тем не менее она с большим успехом усвоила себе тот особенный тон и жанр, который показался так странным Татьяне Николаевне, когда Сусанна встретила ее предположением,
что ей нужны, вероятно, глупые книжки.
— А я из всех искусств признаю одно только повивальное искусство, которому и намерена посвятить себя! — громогласно заявила Лидинька во всеобщее сведение, хотя все и без того знали,
что она теперь хочет быть повитухой, как месяц тому назад хотела быть наборщицей, а два месяца назад — закройщицей. У Лидиньки вообще было очень
много самых разнообразных, но всегда самых благих хотений.
— Теперича там эти господа поляки у себя в Варшаве гимны все какие-то поют, — говорил он, — гимны!.. Черт знает,
что такое!.. Какие тут гимны, коли тут нужно вó!.. Кулак нужен, а они гимны!.. Тоже, слышно, вот, капиталы все сбирают, пожертвования, а никаких тут, в сущности, особенных капиталов и не требуется! Дайте мне только десять тысяч рублей, да я вам за десять тысяч всю Россию подыму! Какое угодно пари!! Ничего больше, как только десять тысяч! Да и того
много, пожалуй!
Гости разъехались. Сусанна стала хлопотать над устройством комнаты для Нюточки и кое-как приладила ей на диване постель. Нюточка все время сама помогала доброй вдовушке в этих не особенно сложных и непродолжительных хлопотах. Менее
чем в четверть часа все было уже готово, и Сусанна простилась с Лубянской, сказав,
что ей невмоготу спать хочется, как всегда, когда в коммуне бывает
много гостей.
В одной комнате помещается, например, диван, и только; в другой — Бог весть для
чего стоит трюмо в одном углу, а в другом кожаное кресло; в третьей стол да комод и тюфяк на полу: это комната маленького Анцыфрика; четвертая меблирована одними только стульями; в пятой ровно ничего нет — и вот все в этом роде, а комнат между тем
много.
— Андрей Павлыч, — начал он с таким спокойствием непреклонной решимости, которое поразило Устинова. — Не скрывайте, говорите лучше прямо… Меня вы не обманете: я вижу, я очень хорошо вижу по вас,
что вы знаете что-то очень недоброе, да только сказать не решаетесь… Ничего!.. Как бы ни было худо то,
что вы скажете, я перенесу… Я уж
много перенес… ну, и еще перенесу… Вы видите, я спокоен… Ведь все равно же, рано ли, поздно ли, узнаю… Говорите лучше сразу!
Об уничтожении телесных наказаний пока только говорили, но и de jure и de facto они еще благоденствовали, и потому
многие искренно удивлялись,
что вот-де какие передовые люди: готовы лечь даже под розги и под плеть во имя прогресса!
При этом не берется во внимание то,
что есть
много других слушателей, которые находят для себя не бесполезным посещать его аудиторию.
Бесцеремонность в распространении этих подметных листков дошла до того,
что во время заутрени в Светлое Воскресенье в самом Зимнем дворце, при многолюднейшем собрании, было разбросано во
многих экземплярах воззвание «к русским офицерам». Оно валялось на подоконниках, на мебели, и
многие из офицеров, не выключая и весьма почтенных генералов, совершенно неожиданно находили у себя в заднем кармане, вместе с носовым платком, и эту прокламацию.
Между тем
многие слушатели словесно и письменно стали заявлять профессору, чтобы он возобновил свой курс, прерванный 8-го марта, — и профессор объявил в газетах,
что, подчиняясь желанию слушателей, он вновь начнет свои чтения, лишь только приищет новую аудиторию.