Неточные совпадения
Хлестаков. Да у меня
много их всяких. Ну, пожалуй, я вам хоть это: «О ты,
что в горести напрасно на бога ропщешь, человек!..» Ну и другие… теперь не могу припомнить; впрочем, это все ничего. Я вам лучше вместо этого представлю мою любовь, которая от вашего взгляда… (Придвигая стул.)
Анна Андреевна. Ну
что, скажи: к твоему барину слишком, я думаю,
много ездит графов и князей?
Ну, в ином случае
много ума хуже,
чем бы его совсем не было.
Хлестаков. Да
что стихи! я
много их знаю.
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем,
много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это,
что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
Слуга. Нет, хозяин говорит,
что еще
много.
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских
много говорится. Жаль, однако ж,
что вы не читаете писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень
много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?
Городничий.
Что, голубчики, как поживаете? как товар идет ваш?
Что, самоварники, аршинники, жаловаться? Архиплуты, протобестии, надувалы мирские! жаловаться?
Что,
много взяли? Вот, думают, так в тюрьму его и засадят!.. Знаете ли вы, семь чертей и одна ведьма вам в зубы,
что…
— Неволя к вам вернулася?
Погонят вас на барщину?
Луга у вас отобраны? —
«Луга-то?.. Шутишь, брат!»
— Так
что ж переменилося?..
Закаркали «Голодную»,
Накликать голод хочется? —
— «Никак и впрямь ништо!» —
Клим как из пушки выпалил;
У
многих зачесалися
Затылки, шепот слышится:
«Никак и впрямь ништо...
Смолу, слезу вахлацкую, —
Урежет, попрекнет:
«За
что платить вам много-то?
Г-жа Простакова. Правда твоя, Адам Адамыч; да
что ты станешь делать? Ребенок, не выучась, поезжай-ка в тот же Петербург; скажут, дурак. Умниц-то ныне завелось
много. Их-то я боюсь.
Г-жа Простакова (к Софье). Убирала покои для твоего любезного дядюшки. Умираю, хочу видеть этого почтенного старичка. Я об нем
много наслышалась. И злодеи его говорят только,
что он немножечко угрюм, а такой-де преразумный, да коли-де кого уж и полюбит, так прямо полюбит.
Стародум. Оставя его, поехал я немедленно, куда звала меня должность.
Многие случаи имел я отличать себя. Раны мои доказывают,
что я их и не пропускал. Доброе мнение обо мне начальников и войска было лестною наградою службы моей, как вдруг получил я известие,
что граф, прежний мой знакомец, о котором я гнушался вспоминать, произведен чином, а обойден я, я, лежавший тогда от ран в тяжкой болезни. Такое неправосудие растерзало мое сердце, и я тотчас взял отставку.
Правдин. А кого он невзлюбит, тот дурной человек. (К Софье.) Я и сам имею честь знать вашего дядюшку. А, сверх того, от
многих слышал об нем то,
что вселило в душу мою истинное к нему почтение.
Что называют в нем угрюмостью, грубостью, то есть одно действие его прямодушия. Отроду язык его не говорил да, когда душа его чувствовала нет.
Один только раз он выражается так:"
Много было от него порчи женам и девам глуповским", и этим как будто дает понять,
что, и по его мнению, все-таки было бы лучше, если б порчи не было.
— Об этом мы неизвестны, — отвечали глуповцы, — думаем,
что много всего должно быть, однако допытываться боимся: как бы кто не увидал да начальству не пересказал!
Казалось, благотворные лучи солнца подействовали и на него (по крайней мере,
многие обыватели потом уверяли,
что собственными глазами видели, как у него тряслись фалдочки).
Столько вмещал он в себе крику, — говорит по этому поводу летописец, —
что от оного
многие глуповцы и за себя и за детей навсегда испугались".
— А пришли мы к твоей княжеской светлости вот
что объявить:
много мы промеж себя убивств чинили,
много друг дружке разорений и наругательств делали, а все правды у нас нет. Иди и володей нами!
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей
многие плакали, потому
что почувствовали себя сиротами и, сверх того, боялись подпасть под ответственность за то,
что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали,
что за повиновение их ожидает не кара, а похвала.
Разговор этот происходил утром в праздничный день, а в полдень вывели Ионку на базар и, дабы сделать вид его более омерзительным, надели на него сарафан (так как в числе последователей Козырева учения было
много женщин), а на груди привесили дощечку с надписью: бабник и прелюбодей. В довершение всего квартальные приглашали торговых людей плевать на преступника,
что и исполнялось. К вечеру Ионки не стало.
Но он не без основания думал,
что натуральный исход всякой коллизии [Колли́зия — столкновение противоположных сил.] есть все-таки сечение, и это сознание подкрепляло его. В ожидании этого исхода он занимался делами и писал втихомолку устав «о нестеснении градоначальников законами». Первый и единственный параграф этого устава гласил так: «Ежели чувствуешь,
что закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со стола, положи под себя. И тогда все сие, сделавшись невидимым,
много тебя в действии облегчит».
Выше я упомянул,
что у градоначальников, кроме прав, имеются еще и обязанности."Обязанности!" — о, сколь горькое это для
многих градоначальников слово!
— Миленькие вы, миленькие! — говорил он им, — ну,
чего вы, глупенькие, на меня рассердились! Ну, взял бог — ну, и опять даст бог! У него, у царя небесного, милостей
много! Так-то, братики-сударики!
Смотритель подумал с минуту и отвечал,
что в истории
многое покрыто мраком; но
что был, однако же, некто Карл Простодушный, который имел на плечах хотя и не порожний, но все равно как бы порожний сосуд, а войны вел и трактаты заключал.
«Бежали-бежали, — говорит летописец, —
многие, ни до
чего не добежав, венец приняли; [Венец принять — умереть мученической смертью.]
многих изловили и заключили в узы; сии почитали себя благополучными».
Это до того подействовало на Линкина,
что он сейчас же не только сознался во всем, но даже
много прибавил такого,
чего никогда и не бывало.
По местам валялись человеческие кости и возвышались груды кирпича; все это свидетельствовало,
что в свое время здесь существовала довольно сильная и своеобразная цивилизация (впоследствии оказалось,
что цивилизацию эту, приняв в нетрезвом виде за бунт, уничтожил бывший градоначальник Урус-Кугуш-Кильдибаев), но с той поры прошло
много лет, и ни один градоначальник не позаботился о восстановлении ее.
Если б исследователи нашей старины обратили на этот предмет должное внимание, то можно быть заранее уверенным,
что открылось бы
многое,
что доселе находится под спудом тайны.
Утвердительно можно сказать,
что упражнения эти обязаны своим происхождением перу различных градоначальников (
многие из них даже подписаны) и имеют то драгоценное свойство,
что, во-первых, дают совершенно верное понятие о современном положении русской орфографии и, во-вторых, живописуют своих авторов гораздо полнее, доказательнее и образнее, нежели даже рассказы «Летописца».
— Правда ли, девка Амалька,
что ты обманным образом власть похитила и градоначальницей облыжно называть себя изволила и тем
многих людишек в соблазн ввела? — спрашивала ее Лядоховская.
Положим,
что прецедент этот не представлял ничего особенно твердого; положим,
что в дальнейшем своем развитии он подвергался
многим случайностям более или менее жестоким; но нельзя отрицать,
что, будучи однажды введен, он уже никогда не умирал совершенно, а время от времени даже довольно вразумительно напоминал о своем существовании.
— И будете вы платить мне дани
многие, — продолжал князь, — у кого овца ярку принесет, овцу на меня отпиши, а ярку себе оставь; у кого грош случится, тот разломи его начетверо: одну часть мне отдай, другую мне же, третью опять мне, а четвертую себе оставь. Когда же пойду на войну — и вы идите! А до прочего вам ни до
чего дела нет!
Многие думают,
что ежели человек умеет незаметным образом вытащить платок из кармана своего соседа, то этого будто бы уже достаточно, чтобы упрочить за ним репутацию политика или сердцеведца.
Словом сказать, в полчаса, да и то без нужды, весь осмотр кончился. Видит бригадир,
что времени остается
много (отбытие с этого пункта было назначено только на другой день), и зачал тужить и корить глуповцев,
что нет у них ни мореходства, ни судоходства, ни горного и монетного промыслов, ни путей сообщения, ни даже статистики — ничего,
чем бы начальниково сердце возвеселить. А главное, нет предприимчивости.
Но как пришло это баснословное богатство, так оно и улетучилось. Во-первых, Козырь не поладил с Домашкой Стрельчихой, которая заняла место Аленки. Во-вторых, побывав в Петербурге, Козырь стал хвастаться; князя Орлова звал Гришей, а о Мамонове и Ермолове говорил,
что они умом коротки,
что он, Козырь,"
много им насчет национальной политики толковал, да мало они поняли".
В сем приятном уединении он под видом ласки или шутливых манер может узнать
много такого,
что для самого расторопного сыщика не всегда бывает доступно.
Очень может статься,
что многое из рассказанного выше покажется читателю чересчур фантастическим. Какая надобность была Бородавкину делать девятидневный поход, когда Стрелецкая слобода была у него под боком и он мог прибыть туда через полчаса? Как мог он заблудиться на городском выгоне, который ему, как градоначальнику, должен быть вполне известен? Возможно ли поверить истории об оловянных солдатиках, которые будто бы не только маршировали, но под конец даже налились кровью?
Двоекурову Семен Козырь полюбился по
многим причинам. Во-первых, за то,
что жена Козыря, Анна, пекла превосходнейшие пироги; во-вторых, за то,
что Семен, сочувствуя просветительным подвигам градоначальника, выстроил в Глупове пивоваренный завод и пожертвовал сто рублей для основания в городе академии; в-третьих, наконец, за то,
что Козырь не только не забывал ни Симеона-богоприимца, ни Гликерии-девы (дней тезоименитства градоначальника и супруги его), но даже праздновал им дважды в год.
Нет, конечно, сомнения,
что Бородавкин мог избежать
многих весьма важных ошибок.
А поелику навоз производить стало всякому вольно, то и хлеба уродилось столько,
что, кроме продажи, осталось даже на собственное употребление:"Не то
что в других городах, — с горечью говорит летописец, — где железные дороги [О железных дорогах тогда и помину не было; но это один из тех безвредных анахронизмов, каких очень
много встречается в «Летописи».
1) Клементий, Амадей Мануйлович. Вывезен из Италии Бироном, герцогом Курляндским, за искусную стряпню макарон; потом, будучи внезапно произведен в надлежащий чин, прислан градоначальником. Прибыв в Глупов, не только не оставил занятия макаронами, но даже
многих усильно к тому принуждал,
чем себя и воспрославил. За измену бит в 1734 году кнутом и, по вырвании ноздрей, сослан в Березов.
Многие думали,
что где-нибудь горит; но вместо пожара увидели зрелище более умилительное.
Выступил тут вперед один из граждан и, желая подслужиться, сказал,
что припасена у него за пазухой деревянного дела пушечка малая на колесцах и гороху сушеного запасец небольшой. Обрадовался бригадир этой забаве несказанно, сел на лужок и начал из пушечки стрелять. Стреляли долго, даже умучились, а до обеда все еще
много времени остается.
Многие думали,
что он совершил этот подвиг только ради освобождения своей спины от палок; но нет, у этого прохвоста созрела своего рода идея…
Даже летописец не без иронии упоминает об этом обстоятельстве:"
Много лет выводил он (Двоекуров) хитроумное сие здание, а о том не догадался,
что строит на песце".
Верные ликовали, а причетники, в течение
многих лет питавшиеся одними негодными злаками, закололи барана и мало того
что съели его всего, не пощадив даже копыт, но долгое время скребли ножом стол, на котором лежало мясо, и с жадностью ели стружки, как бы опасаясь утратить хотя один атом питательного вещества.
Людишки словно осунулись и ходили с понурыми головами; одни горшечники радовались вёдру, но и те раскаялись, как скоро убедились,
что горшков
много, а варева нет.
Долго ли, коротко ли они так жили, только в начале 1776 года в тот самый кабак, где они в свободное время благодушествовали, зашел бригадир. Зашел, выпил косушку, спросил целовальника,
много ли прибавляется пьяниц, но в это самое время увидел Аленку и почувствовал,
что язык у него прилип к гортани. Однако при народе объявить о том посовестился, а вышел на улицу и поманил за собой Аленку.
Так, например, при Негодяеве упоминается о некоем дворянском сыне Ивашке Фарафонтьеве, который был посажен на цепь за то,
что говорил хульные слова, а слова те в том состояли,
что"всем-де людям в еде равная потреба настоит, и кто-де ест
много, пускай делится с тем, кто ест мало"."И, сидя на цепи, Ивашка умре", — прибавляет летописец.