Неточные совпадения
С своими соседями по имению он не заблагорассудил познакомиться,
чем тотчас же нажил себе
много врагов.
В короткое время своего знакомства с Ихменевым он совершенно узнал, с кем имеет дело, и понял,
что Ихменева надо очаровать дружеским, сердечным образом, надобно привлечь к себе его сердце, и
что без этого деньги не
много сделают.
Уверяли,
что Николай Сергеич, разгадав характер молодого князя, имел намерение употребить все недостатки его в свою пользу;
что дочь его Наташа (которой уже было тогда семнадцать лет) сумела влюбить в себя двадцатилетнего юношу;
что и отец и мать этой любви покровительствовали, хотя и делали вид,
что ничего не замечают;
что хитрая и «безнравственная» Наташа околдовала, наконец, совершенно молодого человека, не видавшего в целый год, ее стараниями, почти ни одной настоящей благородной девицы, которых так
много зреет в почтенных домах соседних помещиков.
А ну-ка, ну-ка прочти! — заключил он с некоторым видом покровительства, когда я наконец принес книгу и все мы после чаю уселись за круглый стол, — прочти-ка,
что ты там настрочил;
много кричат о тебе!
Я жадно в него всматривался, хоть и видел его
много раз до этой минуты; я смотрел в его глаза, как будто его взгляд мог разрешить все мои недоумения, мог разъяснить мне:
чем, как этот ребенок мог очаровать ее, мог зародить в ней такую безумную любовь — любовь до забвения самого первого долга, до безрассудной жертвы всем,
что было для Наташи до сих пор самой полной святыней? Князь взял меня за обе руки, крепко пожал их, и его взгляд, кроткий и ясный, проник в мое сердце.
Многое в нем мне упорно не нравилось, даже изящная его наружность и, может быть, именно потому,
что она была как-то уж слишком изящна.
— Не вините и меня. Как давно хотел я вас обнять как родного брата; как
много она мне про вас говорила! Мы с вами до сих пор едва познакомились и как-то не сошлись. Будем друзьями и… простите нас, — прибавил он вполголоса и немного покраснев, но с такой прекрасной улыбкой,
что я не мог не отозваться всем моим сердцем на его приветствие.
— Нет, послушайте, — прибавил он с непостижимым простодушием, — вы не смотрите на меня,
что я такой кажусь; право, у меня чрезвычайно
много наблюдательности; вот вы увидите сами.
Да, кроме того, у меня есть
много дорогих безделушек, туалетных вещиц; к
чему они?
Я-то вот через Матрену
много узнаю, а та через Агашу, а Агаша-то крестница Марьи Васильевны,
что у князя в доме проживает… ну, да ведь ты сам знаешь.
Но тут, уверяю вас, я выказал
много хитрости… ах… и, наконец, даже ума; так
что я думал, вы сами будете рады,
что я не всегда же… неумен.
Граф мне руку жмет, глаза у него стали масленые; а отец, хоть он и добрейший, и честнейший, и благороднейший человек, но верьте или не верьте, а чуть не плакал от радости, когда мы вдвоем домой приехали; обнимал меня, в откровенности пустился, в какие-то таинственные откровенности, насчет карьеры, связей, денег, браков, так
что я
многого и не понял.
— Я встречал
много поклонников вашего таланта, — продолжал князь, — и знаю двух самых искренних ваших почитательниц. Им так приятно будет узнать вас лично. Это графиня, мой лучший друг, и ее падчерица, Катерина Федоровна Филимонова. Позвольте мне надеяться,
что вы не откажете мне в удовольствии представить вас этим дамам.
— Д-да! Я потому…
что, кажется, знаю этот дом. Тем лучше… Я непременно буду у вас, непременно! Мне о
многом нужно переговорить с вами, и я
многого ожидаю от вас. Вы во
многом можете обязать меня. Видите, я прямо начинаю с просьбы. Но до свидания! Еще раз вашу руку!
Мавра была в сильном волнении. Она все слышала,
что говорил князь, все подслушала, но
многого не поняла. Ей бы хотелось угадать и расспросить. А покамест она смотрела так серьезно, даже гордо. Она тоже догадывалась,
что многое изменилось.
— Слушай, Маслобоев! Братское твое предложение ценю, но ничего не могу теперь отвечать, а почему — долго рассказывать. Есть обстоятельства. Впрочем, обещаюсь: все расскажу тебе потом, по-братски. За предложение благодарю: обещаюсь,
что приду к тебе и приду
много раз. Но вот в
чем дело: ты со мной откровенен, а потому и я решаюсь спросить у тебя совета, тем более
что ты в этих делах мастак.
— К ней, к Бубновой. Она все говорит,
что я ей должна
много денег,
что она маменьку на свои деньги похоронила… Я не хочу, чтобы она бранила маменьку, я хочу у ней работать и все ей заработаю… Тогда от нее сама и уйду. А теперь я опять к ней пойду.
Я предчувствовал,
что с этой девочкой мне будет
много хлопот.
—
Что ты, Елена! Сколько в тебе озлобления; и гордая ты какая!
Много, знать, ты видала горя…
— Да как случится. Иногда
много, а иногда и ничего нет, потому
что работа не работается. Эта работа трудная, Леночка.
Это был странный рассказ о таинственных, даже едва понятных отношениях выжившего из ума старика с его маленькой внучкой, уже понимавшей его, уже понимавшей, несмотря на свое детство,
многое из того, до
чего не развивается иной в целые годы своей обеспеченной и гладкой жизни.
— Вот ты увидишь, увидишь,
что будет, — наскоро шепнула она мне. — Я теперь знаю все, все угадала. Виноват всему он.Этот вечер
много решит. Пойдем!
Я рассудил,
что в моих делах мне решительно нечего было скрывать от Маслобоева. Дело Наташи было не секретное; к тому же я мог ожидать для нее некоторой пользы от Маслобоева. Разумеется, в моем рассказе я, по возможности, обошел некоторые пункты. Маслобоев в особенности внимательно слушал все,
что касалось князя; во
многих местах меня останавливал,
многое вновь переспрашивал, так
что я рассказал ему довольно подробно. Рассказ мой продолжался с полчаса.
— Нет, нет, конечно, меньше. Вы с ними знакомы, и, может быть, даже сама Наталья Николаевна вам не раз передавала свои мысли на этот счет; а это для меня главное руководство. Вы можете мне
много помочь; дело же крайне затруднительное. Я готов уступить и даже непременно положил уступить, как бы ни кончились все прочие дела; вы понимаете? Но как, в каком виде сделать эту уступку, вот в
чем вопрос? Старик горд, упрям; пожалуй, меня же обидит за мое же добродушие и швырнет мне эти деньги назад.
— Ах, Алеша, какой ты… мы сейчас, — отвечала Катя. — Нам ведь так
много надо переговорить вместе, Иван Петрович,
что не знаю, с
чего и начать. Мы очень поздно знакомимся; надо бы раньше, хоть я вас и давным-давно знаю. И так мне хотелось вас видеть. Я даже думала вам письмо написать…
— А
что тебе с нами? Нам, напротив, надо о
многом наедине переговорить. Да послушай, ты не сердись; это необходимость — пойми хорошенько.
Вот спроси Ивана Петровича, теперь уж он здесь и подтвердит тебе,
что Наташа ревнива и хоть очень любит меня, но в любви ее
много эгоизма, потому
что она ничем не хочет для меня пожертвовать.
Видно было,
что она уже
много рассуждала.
Любопытно было бы заглянуть в эту рассуждающую головку и подсмотреть, как смешивались там совершенно детские идеи и представления с серьезно выжитыми впечатлениями и наблюдениями жизни (потому
что Катя уже жила), а вместе с тем и с идеями, еще ей не знакомыми, не выжитыми ею, но поразившими ее отвлеченно, книжно, которых уже должно было быть очень
много и которые она, вероятно, принимала за выжитые ею самою.
Она в иных случаях как будто пренебрегала уменьем владеть собою, ставя прежде всего истину, а всякую жизненную выдержку считала за условный предрассудок и, кажется, тщеславилась таким убеждением,
что случается со
многими пылкими людьми, даже и не в очень молодых годах.
Сердце его было благородно и неотразимо, разом покорялось всему,
что было честно и прекрасно, а Катя уже
много и со всею искренностью детства и симпатии перед ним высказалась.
— Расскажите подробнее. Слушайте: я ужасно желаю видеть Наташу, потому
что мне
много надо с ней переговорить, и мне кажется,
что мы с ней все решим. А теперь я все ее представляю себе в уме: она должна быть ужасно умна, серьезная, правдивая и прекрасная собой. Ведь так?
— Разумеется, Алеша, и сам со слезами рассказывал: это было ведь хорошо с его стороны, и мне очень понравилось. Мне кажется, он вас больше любит,
чем вы его, Иван Петрович. Вот эдакими-то вещами он мне и нравится. Ну, а во-вторых, я потому с вами так прямо говорю, как сама с собою,
что вы очень умный человек и
много можете мне дать советов и научить меня.
— Боже мой,
что из этого всего выйдет — не знаю. Послушайте, Иван Петрович. Я вам обо всем буду писать, буду часто писать и
много. Уж я теперь пошла вас мучить. Вы часто будете к нам приходить?
— Я думаю,
что хорошо. Так, навестила бы вас… — прибавила она, улыбнувшись. — Я ведь к тому говорю,
что я, кроме того,
что вас уважаю, — я вас очень люблю… И у вас научиться
многому можно. А я вас люблю… И ведь это не стыдно,
что я вам про все это говорю?
И
много еще мы говорили с ней. Она мне рассказала чуть не всю свою жизнь и с жадностью слушала мои рассказы. Все требовала, чтоб я всего более рассказывал ей про Наташу и про Алешу. Было уже двенадцать часов, когда князь подошел ко мне и дал знать,
что пора откланиваться. Я простился. Катя горячо пожала мне руку и выразительно на меня взглянула. Графиня просила меня бывать; мы вышли вместе с князем.
Не могу удержаться от странного и, может быть, совершенно не идущего к делу замечания. Из трехчасового моего разговора с Катей я вынес, между прочим, какое-то странное, но вместе с тем глубокое убеждение,
что она до того еще вполне ребенок,
что совершенно не знает всей тайны отношений мужчины и женщины. Это придавало необыкновенную комичность некоторым ее рассуждениям и вообще серьезному тону, с которым она говорила о
многих очень важных вещах…
Кроме того,
что вы
много теряете, — ну, одним словом, карьеру, — кроме того, хоть одно то,
что надобно самому узнать,
что вы описываете, а у вас там, в повестях, и графы, и князья, и будуары… впрочем,
что ж я?
— Третью. Про добродетель, мой юный питомец (вы мне позволите назвать вас этим сладким именем: кто знает, может быть, мои поучения пойдут и впрок)… Итак, мой питомец, про добродетель я уж сказал вам: «
чем добродетель добродетельнее, тем больше в ней эгоизма». Хочу вам рассказать на эту тему один премиленький анекдот: я любил однажды девушку и любил почти искренно. Она даже
многим для меня пожертвовала…
Много раз еще я взглядывал на нее прежде,
чем сам заснул.
Много прошло уже времени до теперешней минуты, когда я записываю все это прошлое, но до сих пор с такой тяжелой, пронзительной тоской вспоминается мне это бледное, худенькое личико, эти пронзительные долгие взгляды ее черных глаз, когда, бывало, мы оставались вдвоем, и она смотрит на меня с своей постели, смотрит, долго смотрит, как бы вызывая меня угадать,
что у ней на уме; но видя,
что я не угадываю и все в прежнем недоумении, тихо и как будто про себя улыбнется и вдруг ласково протянет мне свою горячую ручку с худенькими, высохшими пальчиками.
Я чувствую,
что я отвлекусь от рассказа, но в эту минуту мне хочется думать об одной только Нелли. Странно: теперь, когда я лежу на больничной койке один, оставленный всеми, кого я так
много и сильно любил, — теперь иногда одна какая-нибудь мелкая черта из того времени, тогда часто для меня не приметная и скоро забываемая, вдруг приходя на память, внезапно получает в моем уме совершенно другое значение, цельное и объясняющее мне теперь то,
чего я даже до сих пор не умел понять.
Но я ее успокоил, и она очень удивилась и даже опечалилась,
что дела-то оказывается вовсе не так
много.
Они полюбили одна другую, как две сестры, и я думаю,
что Александра Семеновна во
многом была такой же точно ребенок, как и Нелли.
— Добрые люди и не ждут, чтоб им прежде делали, Нелли. Они и без этого любят помогать тем, кто нуждается. Полно, Нелли; на свете очень
много добрых людей. Только твоя-то беда,
что ты их не встречала и не встретила, когда было надо.
Тотчас же торопливым шепотом начала она мне рассказывать,
что Нелли сначала была очень весела, даже
много смеялась, но потом стала скучна и, видя,
что я не прихожу, замолчала и задумалась.
Но назавтра же Нелли проснулась грустная и угрюмая, нехотя отвечала мне. Сама же ничего со мной не заговаривала, точно сердилась на меня. Я заметил только несколько взглядов ее, брошенных на меня вскользь, как бы украдкой; в этих взглядах было
много какой-то затаенной сердечной боли, но все-таки в них проглядывала нежность, которой не было, когда она прямо глядела на меня. В этот-то день и происходила сцена при приеме лекарства с доктором; я не знал,
что подумать.
В этот вечер решалась наша судьба: нам было
много о
чем говорить с Наташей, но я все-таки ввернул словечко о Нелли и рассказал все,
что случилось, со всеми подробностями. Рассказ мой очень заинтересовал и даже поразил Наташу.
Это ожесточение оттого,
что ты не понимаешь ее любви, да и она-то, может быть, сама не понимает себя; ожесточение, в котором
много детского, но серьезное, мучительное.
Воротился я все-таки поздно. Александра Семеновна рассказала мне,
что Нелли опять, как в тот вечер, очень
много плакала «и так и уснула в слезах», как тогда. «А уж теперь я уйду, Иван Петрович, так и Филипп Филиппыч приказал. Ждет он меня, бедный».