Неточные совпадения
Он, например, имел систему не выставляться, где надо стушевываться, и его
многие ценили именно за его простоту, именно за то,
что он знал всегда свое место.
Правда, тут уже не все были розы, но было зато и
много такого, на
чем давно уже начали серьезно и сердечно сосредоточиваться главнейшие надежды и цели его превосходительства.
— В Петербурге? Совсем почти нет, так, только проездом. И прежде ничего здесь не знал, а теперь столько, слышно, нового,
что, говорят, кто и знал-то, так сызнова узнавать переучивается. Здесь про суды теперь
много говорят.
Знаете ли,
что это не моя фантазия, а
что так
многие говорили?
И наконец, мне кажется, мы такие розные люди на вид… по
многим обстоятельствам,
что, у нас, пожалуй, и не может быть
много точек общих, но, знаете, я в эту последнюю идею сам не верю, потому очень часто только так кажется,
что нет точек общих, а они очень есть… это от лености людской происходит,
что люди так промеж собой на глаз сортируются и ничего не могут найти…
Павлищев доверил его каким-то старым помещицам, своим родственницам; для него нанималась сначала гувернантка, потом гувернер; он объявил, впрочем,
что хотя и все помнит, но мало может удовлетворительно объяснить, потому
что во
многом не давал себе отчета.
Он рассказал, наконец,
что Павлищев встретился однажды в Берлине с профессором Шнейдером, швейцарцем, который занимается именно этими болезнями, имеет заведение в Швейцарии, в кантоне Валлийском, лечит по своей методе холодною водой, гимнастикой, лечит и от идиотизма, и от сумасшествия, при этом обучает и берется вообще за духовное развитие;
что Павлищев отправил его к нему в Швейцарию, лет назад около пяти, а сам два года тому назад умер, внезапно, не сделав распоряжений;
что Шнейдер держал и долечивал его еще года два;
что он его не вылечил, но очень
много помог; и
что, наконец, по его собственному желанию и по одному встретившемуся обстоятельству, отправил его теперь в Россию.
— О, наверно не помешает. И насчет места я бы очень даже желал, потому
что самому хочется посмотреть, к
чему я способен. Учился же я все четыре года постоянно, хотя и не совсем правильно, а так, по особой его системе, и при этом очень
много русских книг удалось прочесть.
— Не знаю, как вам сказать, — ответил князь, — только мне показалось,
что в нем
много страсти, и даже какой-то больной страсти. Да он и сам еще совсем как будто больной. Очень может быть,
что с первых же дней в Петербурге и опять сляжет, особенно если закутит.
Эта новая женщина, оказалось, во-первых, необыкновенно
много знала и понимала, — так
много,
что надо было глубоко удивляться, откуда могла она приобрести такие сведения, выработать в себе такие точные понятия.
Ничем не дорожа, а пуще всего собой (нужно было очень
много ума и проникновения, чтобы догадаться в эту минуту,
что она давно уже перестала дорожить собой, и чтоб ему, скептику и светскому цинику, поверить серьезности этого чувства), Настасья Филипповна в состоянии была самое себя погубить, безвозвратно и безобразно, Сибирью и каторгой, лишь бы надругаться над человеком, к которому она питала такое бесчеловечное отвращение.
Хуже всего было то,
что Настасья Филипповна ужасно
много взяла верху.
Сначала с грустною улыбкой, а потом, весело и резво рассмеявшись, она призналась,
что прежней бури во всяком случае и быть не могло;
что она давно уже изменила отчасти свой взгляд на вещи, и
что хотя и не изменилась в сердце, но все-таки принуждена была очень
многое допустить в виде совершившихся фактов;
что сделано, то сделано,
что прошло, то прошло, так
что ей даже странно,
что Афанасий Иванович все еще продолжает быть так напуганным.
Тут она обратилась к Ивану Федоровичу и с видом глубочайшего уважения объявила,
что она давно уже слышала очень
многое об его дочерях, и давно уже привыкла глубоко и искренно уважать их.
Слышала тоже,
что Нина Александровна Иволгина, мать Гаврилы Ардалионовича, превосходная и в высшей степени уважаемая женщина;
что сестра его Варвара Ардалионовна очень замечательная и энергичная девушка; она
много слышала о ней от Птицына.
Во всяком случае, она ни в
чем не считает себя виновною, и пусть бы лучше Гаврила Ардалионович узнал, на каких основаниях она прожила все эти пять лет в Петербурге, в каких отношениях к Афанасию Ивановичу, и
много ли скопила состояния.
Впрочем, можно было бы и еще
много рассказать из всех историй и обстоятельств, обнаружившихся по поводу этого сватовства и переговоров; но мы и так забежали вперед, тем более
что иные из обстоятельств являлись еще в виде слишком неопределенных слухов.
—
Что же, вам очень понравилось?
Много назидательного? Полезного? — спрашивала Аглая.
Мари чуть с ума не сошла от такого внезапного счастия; ей это даже и не грезилось; она стыдилась и радовалась, а главное, детям хотелось, особенно девочкам, бегать к ней, чтобы передавать ей,
что я ее люблю и очень
много о ней им говорю.
Я останавливался и смеялся от счастья, глядя на их маленькие, мелькающие и вечно бегущие ножки, на мальчиков и девочек, бегущих вместе, на смех и слезы (потому
что многие уже успевали подраться, расплакаться, опять помириться и поиграть, покамест из школы до дому добегали), и я забывал тогда всю мою тоску.
Я и теперь тебя за деньги приехал всего купить, ты не смотри,
что я в таких сапогах вошел, у меня денег, брат,
много, всего тебя и со всем твоим живьем куплю… захочу, всех вас куплю!
— Но, однако,
что же это такое? — грозно и внезапно воскликнул рассердившийся Ардалион Александрович, приближаясь к Рогожину. Внезапность выходки молчавшего старика придала ей
много комизма. Послышался смех.
— В том,
что Настасья Филипповна непременно пойдет за вас и
что всё это уже кончено, а во-вторых, если бы даже и вышла,
что семьдесят пять тысяч вам так и достанутся прямо в карман. Впрочем, я, конечно, тут
многого не знаю.
Генерал сел на него, с намерением еще
много сказать, но только
что дотронулся до дивана, как тотчас же склонился набок, повернулся к стене и заснул сном праведника.
Впрочем,
многое было в Настасье Филипповне,
что неприятно (а впоследствии даже до презрения) поражало Афанасия Ивановича.
— То-то и есть
что нет, вышло скверно, всяк действительно кое-что рассказал,
многие правду, и представьте себе, ведь даже с удовольствием иные рассказывали, а потом всякому стыдно стало, не выдержали! В целом, впрочем, было превесело, в своем то есть роде.
Повторяю,
что, может быть, я и во
многом в жизни провинился, но этот случай считаю, по совести, самым сквернейшим поступком из всей моей жизни.
Признаюсь, меня даже
много лет потом угрызения совести мучили: для
чего, зачем я так поразил его?
Но хоть они и кричали, и готовы были кричать, но
многие из них, несмотря на всю странность обстоятельств и обстановки, почувствовали,
что декорация переменяется.
А
многие шептали друг другу,
что ведь дело это самое обыкновенное,
что мало ли на ком князья женятся, и цыганок из таборов берут.
Это были девицы гордые, высокомерные и даже между собой иногда стыдливые; а впрочем, понимавшие друг друга не только с первого слова, но с первого даже взгляда, так
что и говорить
много иной раз было бы незачем.
Но все эти слухи очень скоро затихли,
чему много способствовали обстоятельства.
Она хоть и ничего не сообщила из него ни дочерям, ни Ивану Федоровичу, но по
многим признакам стало заметно в семье,
что она как-то особенно возбуждена, даже взволнована.
Девицы, которым всё это было сообщено, тотчас заметили,
что маменька что-то очень
много из письма своего от них скрыла.
Чтобы закончить о всех этих слухах и известиях, прибавим и то,
что у Епанчиных произошло к весне очень
много переворотов, так
что трудно было не забыть о князе, который и сам не давал, а может быть, и не хотел подать о себе вести.
Его очень поразило,
что Ганя возвратил тогда назад деньги; за это он
многое был готов простить ему.
— Он поутру никогда
много не пьет; если вы к нему за каким-нибудь делом, то теперь и говорите. Самое время. Разве к вечеру, когда воротится, так хмелен; да и то теперь больше на ночь плачет и нам вслух из Священного писания читает, потому
что у нас матушка пять недель как умерла.
Да много-много,
что старые бы книги когда похвалил, да двуперстным сложением заинтересовался, да и то разве к старости…
— Да ничего, так. Я и прежде хотел спросить.
Многие ведь ноне не веруют. А
что, правда (ты за границей-то жил), — мне вот один с пьяных глаз говорил,
что у нас, по России, больше,
чем во всех землях таких,
что в бога не веруют? «Нам, говорит, в этом легче,
чем им, потому
что мы дальше их пошли…»
Напрасно девицы уверяли,
что человек, не писавший полгода, может быть, далеко не будет так тороплив и теперь, и
что, может быть, у него и без них
много хлопот в Петербурге, — почем знать его дела?
Князь Щ. даже
много о князе рассказывал и вообще отзывался о нем весьма симпатично, так
что теперь с искренним удовольствием шел навестить старого знакомого.
В «рыцаре же бедном» это чувство дошло уже до последней степени, до аскетизма; надо признаться,
что способность к такому чувству
много обозначает и
что такие чувства оставляют по себе черту глубокую и весьма, с одной стороны, похвальную, не говоря уже о Дон-Кихоте.
Я ведь знаю же, господа,
что меня
многие считают идиотом, и Чебаров, по репутации моей,
что я деньги отдаю легко, думал очень легко меня обмануть, и именно рассчитывая на мои чувства к Павлищеву.
Она со слезами благодарности сообщила мне,
что только чрез вас и чрез помощь вашу и живет на свете; она
много ожидает от вас в будущем и горячо верит в будущие ваши успехи…
— Сейчас отдохну. Зачем вы хотите отказать мне в последнем желании?.. А знаете ли, я давно уже мечтал с вами как-нибудь сойтись, Лизавета Прокофьевна; я о вас
много слышал… от Коли; он ведь почти один меня и не оставляет… Вы оригинальная женщина, эксцентрическая женщина, я и сам теперь видел… знаете ли,
что я вас даже немножко любил.
— Да почти ничего дальше, — продолжал Евгений Павлович, — я только хотел заметить,
что от этого дело может прямо перескочить на право силы, то есть на право единичного кулака и личного захотения, как, впрочем, и очень часто кончалось на свете. Остановился же Прудон на праве силы. В американскую войну
многие самые передовые либералы объявили себя в пользу плантаторов, в том смысле,
что негры суть негры, ниже белого племени, а стало быть, право силы за белыми…
— А знаете, на подушке мне
много мыслей приходило… знаете, я уверился,
что природа очень насмешлива…
Князь хоть и обвинил себя во
многом, по обыкновению, и искренно ожидал наказания, но все-таки у него было сначала полное внутреннее убеждение,
что Лизавета Прокофьевна не могла на него рассердиться серьезно, а рассердилась больше на себя самоё.
— Это-то, кажется, было; ветреник! Но, впрочем, если было, то уж очень давно, еще прежде, то есть года два-три. Ведь он еще с Тоцким был знаком. Теперь же быть ничего не могло в этом роде, на ты они не могли быть никогда! Сами знаете,
что и ее всё здесь не было; нигде не было.
Многие еще и не знают,
что она опять появилась. Экипаж я заметил дня три, не больше.
Но слишком, слишком
много собралось в это утро и других неразрешимых обстоятельств, и всё к одному времени, и всё требовало разрешения немедленно, так
что князь был очень грустен.