Панургово стадо

В десятом часу утра, отправляясь в гимназию, Устинов нарочно дал крюку и завернул к майору проведать, что с ним теперь делается. Он очень опасался за его здоровье. Майор уже проснулся, вымылся, оправился и, судя относительно, глядел довольно бодро.

— Что же мне делать теперь, Андрей Павлыч? Научите, присоветуйте; я ведь просто голову потерял, — грустно говорил он Устинову. — Не знаю, хорошо ли это, но думаю пойти туда… все-таки что-нибудь.

— А не подождать ли, может, сама вернется…

— Ах! да ведь сердце-то все мое изныло!.. Не могу я так, — тоскливо перебил старик. — Уж хоть бы знать что-нибудь положительное! Ну, умерла она — ну, так бы, по крайней мере, и знал, что умерла; а бросила — так бросила!.. господь с нею!.. А то это неизвестное хуже всего! Ведь уж я измучился!

Устинов не нашел возражений против этого чувства, и старик вместе с ним вышел из дому. Один пошел на службу, другой к Ардальону Полоярову.

Анна Петровна проснулась давно и притом очень рано. Ей спалось плохо; перерывистый сон был смутен и тревожен; быть может, новизна места, а может, и новизна положения способствовали такому лихорадочному состоянию. Подобрав под себя ноги и плотно закутавшись в свой бедуин, она прижалась в уголок кожаного дивана, и раздумье о новом своем положении, о новой жизни, помимо ее собственной воли, неотступно брело в ее голову. У другой стены, примостившись кое-как на составленных креслах и стульях, спал Ардальон Полояров, и девушка порою влюбленно переводила взгляд на его рослую фигуру и долго, внимательно останавливала его на лице своего друга. В комнате было грязно и беспорядочно, и вся обстановка с первого взгляда показывала, что здесь живет холостой бобыль-бездомовник.

Ардальон потянулся, почавкал губами, зевнул и, открыв глаза, приподнялся на локтях со своих стульев.

— А, матушка, уже проснулась? — улыбнулся он Анне Петровне. — А что самоварчик? Побаловаться бы горяченьким, а то смерть как скверно!

Самовар давно уже стоял на столе и давно парился на нем чайник, но новая хозяйка даже и не дотронулась до налитой чашки. Она молча подошла теперь к столу, налила стакан и подала Полоярову.

— Что это? Никак глазки на слезки? — спросил он, взглянув на смутное, опечаленное лицо девушки. — О чем это? Уж не о папеньке ли стосковались?

— Да, о нем, — ответила она очень серьезно.

— Э, барышня! Это надо же было предвидеть! Ведь рано ли, поздно ли, ты все равно должна же была оставить его.

— Да, но так оставить, как я оставила…

— Решительно все одно и то же. Важна сущность факта, а сущность законна, потому что естественна, а обстановка — так ли или иначе совершился факт, это не суть важно; это пустяки!

— Но ведь дворник сказывал, что нас спрашивали… Это верно он был, — задумчиво проговорила девушка, отвечая не Полоярову, но как будто самой себе, на какую-то свою собственную, отдельную мысль.

— Всенепременно он… и, должно быть, с Устиновым, — подтвердил Ардальон.

— Я боюсь, что придет и сегодня, — сказала Нюточка.

— Ха-ха-ха! «боюсь»!.. Чего же тут бояться?.. Ну, и пусть его приходит!.. Я бы даже желал, чтобы он пожаловал.

— Это зачем? — подняла она удивленные взоры.

— А затем, чтобы поглядеть, как вы встретитесь. Это тебе, матушка, будет хороший оселок… что называется, проба пера. До сих пор все пустяки были, а теперь игра пойдет всерьезную. Вот ты и испытай, насколько ты боец жизни! Теперь и узнаешь, есть ли у тебя настоящий характер, или просто ты тряпица, кисейная барышня… Полно-ка, матушка, возьми лучше голову в руки и будь заправскою женщиною, а сентиментальничанье к черту, если хочешь, чтоб я уважал тебя! Коли перед всяким стариком киснуть, так что же ты станешь делать пред настоящим, пред серьезным-то делом?

В дверь заглянула квартирная хозяйка и объявила Ардальону, что его какой-то старичок спрашивает.

Лубянская смутилась и принужденной улыбкой хотела скрыть это чувство пред Полояровым, который, в свою очередь, окинул ее пристальным испытующим взглядом.

— Ну, Анютка… Смотри, молодцом у меня!.. Смелей! — подмигнул он ей и растворил майору дверь своей комнаты.

Петр Петрович сделал несколько шагов, но вдруг тревожным взглядом окинул всю обстановку и невольно попятился к дверям, смущенный, сконфуженный и как бы пришибленный какою-то внезапностью.

Он ожидал многого, но то, что увидел он здесь, было сверх его ожиданий.

Эта грязная, пропитанная табачным дымом комната, эти составленные стулья, этот диванишко с брошенной подушкой; этот расстегнутый ворот кумачной рубахи, и среди всей этой обстановки вдруг она, его чистая голубка, его родное, любимое детище… Майор смешался и сконфузился до того, что не мог ни глаз поднять, ни выговорить хоть единое слово.

Полояров вызывающим взглядом глядел на девушку.

Стараясь побороть в себе чувство смущенной неловкости, она, с улыбкой напускного равнодушия, словно бы ничего особенного и не случилось с ней, направилась к отцу, стоявшему на пороге:

— А, это ты, папахен? Здравствуй!.. Что же ты не входишь?

— Нюта!.. Где ты?.. Что с тобой? — глухо проговорил он наконец, не двигаясь с места.

— Как, Боже мой, где? У Ардальона Михайловича, — ответила она все с тою же деланою улыбкой. — Да чего ты такой странный, папахен? Ровно ничего такого особенного не случилось, чтобы в священный ужас приходить! Повздорили мы с тобой вчера немножко, ну что же делать, всяко бывает! Вчера повздорили, а сегодня помиримся.

Старик стоял и глядел на нее изумленно и недоверчиво, точно бы он и в самом деле не верил, что это дочь его.

— Да чего ты так глядишь на меня, — продолжала она, ласково положив на плечо ему руку, — своя, не чужая! Все та же, что и прежде. Ну, хочешь, поцелуемся?

— Нюта! Голубушка! Что это ты над собою сделала? — не выдержав наконец, зарыдал отец и припал на плечо дочери. — За что ты себя опозорила!.. Нюта… Нюта моя!..

— О, какие ты вздоры говоришь, папахен! — ласково засмеялась она. — Ну, чем же я себя опозорила? Что ж, я подлость какую сделала? украла? продала кого? В чем позор-то?

— У него… Нюта! у него на квартире… ночью… одна!.. Боже мой, Боже! До чего дожил я!

— Экая важность, что у него! — возразила девушка, успевшая уже оправиться и даже несколько успокоиться и облегчить себя тем, что отец так мягко встретил ее. — Что у него, что в другом месте, — не все ли равно? А зачем притесняешь меня? Кабы ты больше уважал мои человеческие права, я бы не ушла от тебя. А ушедши, куда же мне было деваться? Конечно, к Полоярову, потому мы друзья с ним.

— Нюта моя! Пощади ты мою седую голову! Не говори ты таких слов ужасных!

И он вдруг упал пред ней на колени.

— Умоляю тебя!.. Господи! Кабы все это один только сон был! Кабы ничего этого не было!.. Я не верю… не могу верить… Нюта! скажи ты мне, ведь этого ничего нету? Да?.. да? Ведь нету?

— Да чего нету? О чем ты хлопочешь, папахен? Не понимаю тебя я!

— Ну… хоть обмани ты меня… но только… Да нет, неужели же все это правда?

И он мучительно, тоскливо схватил себя за голову.

Девушка, не зная, что делать, что отвечать ему, недоумело пожала плечами и бросила взгляд на Полоярова, как бы прося его помощи и совета. Но Ардальон, закуря папироску, спокойно расселся на диване и, заложив ногу на ногу, безучастно созерцал эту сцену.

— Ах, да встань же ты, папахен! — досадливо принялась Анна Петровна подымать старика с колен. — Ну, что это, право, за глупости!.. Это, наконец, скучно!.. Я рассержусь, папахен, слышишь ли? И чего тебе от меня хочется, понять не могу!

— Хочется мне… хочется, Нюта… знать тебя чистой… не опозоренной… Ведь это все неправда? Ничего этого не было? Да?

— Старик заговаривается, — пробурчал Полояров.

— Я?.. Я? — поднялся вдруг Петр Петрович. — И ты еще осмелился!

И он в исступлении, порывисто кинулся на Ардальона.

— Стоп, машина! Стоп! Не ву горяче па! Полегче! — отстранил его Полояров. — Ведь вам не сладить со мной: я маленько посильнее буду, да и горячиться-то не из чего! А вы присядьте-ка, да успокойтесь, мы вам чайку нальем, пожалуй, да тогда и потолкуем как следует.

— Папахен, милый мой! — обняла Лубянского девушка, удерживая его дрожащие руки, — ей-Богу, все это напрасно! Ну, что за трагикомедия? И все из-за таких пустяков! Ну, можешь успокоиться: я все та же и люблю тебя по-прежнему. Довольно с тебя этого?

— Ах, Нюта, Нюта! Если б у людей не было памяти! — сокрушенно вздохнул он, понемногу приходя в себя. — Как вспомню, я с ума схожу!.. За что ты убила меня? что я сделал тебе? А вы! — обратился он к Полоярову. — Я принимал вас в дом к себе как честного человека, а вы вот чем отплатили!.. Спасибо вам, господин Полояров!.. И тебе спасибо, дочка!

— Эх, почтеннейший мой, Петр Петрович! — махнул рукой Ардальон, — какую вы, право, ерунду городите, так даже слушать смешно! Ну, что же я такого бесчестного сделал против вас? Что дочка-то ваша пришла ко мне? Так не выгнать же мне ее! Ну, все равно, что пришел бы Анцыфров или Подвиляньский, то и она! Я ведь в этом ваших пошлых различий не делаю, да и не понимаю их. По мне, это все равно! Она такой же приятель мой, как и те. Ну, попросилась переночевать. Кабы у меня была лишняя комната, я бы, конечно, уступил ее, а нет комнаты, так где же мне взять?

— А по ночам в Гулянкины трактиры ездить с порядочною девушкою, это, по-вашему, не бесчестно? — презрительно и строго спросил его Лубянский.

— В трактиры?.. М-да! Это как на чей взгляд, конечно… По-моему, — не бесчестно; просто погулять людям захотелось, ну и поехали. Самое естественное дело!

— Естественное дело позорить имя девушки!

— Имя!.. ну, что такое имя?.. Какое-то фиктивное понятие! Пишите ваше имя на вашей дверной доске, на вашей книге, на ваших векселях там, что ли, — это я все понимаю; а что люди погулять поехали, так при чем тут имя-то? Все это, батюшка мой, одни только нелепые предрассудки! Эта песня стара, ее бросить пора. Ну, да уж так и быть! — с решимостью какой-то внезапной мысли, махнул вдруг рукой Полояров. — Хоть это и в корень противно моим принципам и убеждениям, но… уж куда ни шло! лишь бы только кончить эти скучные объяснения. Мне, пожалуй, все равно! Коли вы находите, что Анна Петровна опозорена мною, я, извольте, женюсь на ней! То есть формально сочетаюсь законным браком! Угодно вам этого? Ну уж, кажется, «благороднее» невозможно!

Девушка изумленно и радостно вскинула на него глаза свои.

— Папахен! голубчик! Старикашка ты мой милый! — весело защебетала вдруг она, ластясь и увиваясь около отца. — Ну вот видишь ли, как все это вдруг хорошо устроилось! Ну, о чем же печалиться? Ну, улыбнись мне, что ли! Ведь чего же тебе еще больше? Ведь мы с ним любим друг друга!

«Вишь, заегозила, как про аналой-то услышала!» — молча и саркастически подумал себе Полояров. «Вот она, натура-то, и сказалась! Дрянь же ты, матушка, как погляжу я!.. Кисейная дрянь!»

Но старик не обрадовался. Великодушие Ардальона не произвело на него ни малейшего эффекта. Он стоял в глубокогрустном и сосредоточенном раздумье, и только глаза его были устремлены на головку дочери, с какою-то болезненно-тоскливою нежностью.

— Пойдем, Нюта, домой! — грустно проговорил он, и в голосе его сказалась тихая мольба и полное прощение во имя неизбежной покорности пред судьбой и совершившимся фактом.

— А ты не будешь притеснять меня? Не станешь делать наперекор мне? — заторговалась вдруг она. В ней мигом проснулась капризно-своенравная, избалованная натура. — Я, пожалуй, вернусь, но только на вчерашних моих условиях! Не иначе!

— Пойдем, Нюта, домой! — тихо повторил старик, беря ее за руку. — Я ни в чем тебе… ни в чем не поперечу.

И лицо его нервно передернуло нечто горькое при этом последнем слове.

— И в самом деле, ступайте-ка вы лучше домой пока, — охотно поддакнул Полояров. — Только уж, пожалуйста, Петр Петрович, вы ее не тово… Уж теперь мне, как жениху, предоставьте право следить за ее поступками; не вам, а мне ведь жить-то с нею, так вы родительскую власть маленько тово… на уздечку. Ха-ха-ха! Так, что ли, говорю-то я? ась?..

— Папахен! — защебетала снова радостная девушка, — да что же ты не сказал еще ни слова! Рад или не рад? Я рада! Ведь говорю тебе, я люблю его! Ну, скажи же нам, скажи, как это в старых комедиях говорится: «дети мои, будьте счастливы!» — с комическою важностью приподнялась она на цыпочки, расставляя руки в виде театрального благословения, и, наконец, не выдержав, весело расхохоталась.

Старик глубоко вздохнул и покачал головою.

— Эх, милая моя!.. радоваться-то особенно нечему! — сказал он. — Надо говорить правду: не такого жениха я всегда мечтал тебе — извините, господин Полояров… Ну, да коли любишь, выходи, Господь с тобою! Из двух зол это, конечно, все ж таки меньшее… Одевайся, голубка! Прощайте, господин Полояров.

И через минуту он увел свою дочь из этой безотчетно мерзкой для него квартиры.