Неточные совпадения
— Ах! — почти с отчаянием произнес Райский. — Ведь жениться можно один, два, три раза: ужели
я не могу наслаждаться красотой так, как бы наслаждался красотой в статуе? Дон-Жуан наслаждался прежде всего эстетически этой потребностью, но грубо; сын своего века, воспитания, нравов,
он увлекался за пределы этого поклонения —
вот и все. Да что толковать с тобой!
— От… от скуки — видишь, и
я для удовольствия — и тоже без расчетов. А как
я наслаждаюсь красотой, ты и твой Иван Петрович этого не поймете, не во гнев тебе и
ему —
вот и все. Ведь есть же одни, которые молятся страстно, а другие не знают этой потребности, и…
— В вашем вопросе есть и ответ: «жило», — сказали вы, и — отжило, прибавлю
я. А эти, —
он указал на улицу, — живут! Как живут — рассказать этого нельзя, кузина. Это значит рассказать вам жизнь вообще, и современную в особенности.
Я вот сколько времени рассказываю вам всячески: в спорах, в примерах, читаю… а все не расскажу.
— Пустяки молоть мастер, — сказал
ему директор, — а на экзамене не мог рассказать системы рек!
Вот я тебя высеку, погоди! Ничем не хочет серьезно заняться: пустой мальчишка! — И дернул
его за ухо.
— Позвольте
мне вот с этой нарисовать копию! — робко, нежно звучащим голосом девочки и с нервной дрожью верхней губы просил
он учителя.
— Ну, хозяин, смотри же, замечай и, чуть что неисправно, не давай потачки бабушке.
Вот садик-то, что у окошек,
я, видишь, недавно разбила, — говорила она, проходя чрез цветник и направляясь к двору. — Верочка с Марфенькой тут у
меня всё на глазах играют, роются в песке. На няньку надеяться нельзя:
я и вижу из окошка, что
они делают.
Вот подрастут, цветов не надо покупать: свои есть.
— Здравствуйте.
Вот вам внука привезла, настоящего хозяина имения.
Его капитал мотаю
я у вас в лавке. Как рисует, играет на фортепиано!..
Вот послушайте, — обратилась она к папа, — что говорит ваша дочь… как вам нравится это признание!..»
Он, бедный, был смущен и жалок больше
меня и смотрел вниз;
я знала, что
он один не сердится, а
мне хотелось бы умереть в эту минуту со стыда…
— Нет! — пылко возразил Райский, — вас обманули. Не бледнеют и не краснеют, когда хотят кружить головы ваши франты, кузены, prince Pierre, comte Serge: [князь Пьер, граф Серж (фр.).]
вот у кого дурное на уме! А у Ельнина не было никаких намерений,
он, как
я вижу из ваших слов, любил вас искренно. А эти, —
он, не оборачиваясь, указал назад на портреты, — женятся на вас par convenance [выгоды ради (фр.).] и потом меняют на танцовщицу…
— И когда
я вас встречу потом, может быть, измученную горем, но богатую и счастьем, и опытом, вы скажете, что вы недаром жили, и не будете отговариваться неведением жизни.
Вот тогда вы глянете и туда, на улицу, захотите узнать, что делают ваши мужики, захотите кормить, учить, лечить
их…
— Но теперь она уж не такая! — шептал
он, — явились признаки жизни:
я их вижу;
вот они, перед глазами у
меня: как уловить
их!..
—
Я схитрила… — шептала она, приложив свою щеку к
его щеке, —
мне вот уж третий день легче, а
я написала, что умираю…
мне хотелось заманить тебя… Прости
меня!
Та сказала, что ходил и привозил с собой других, что она переплатила
им вот столько-то. «У
меня записано», — прибавила она.
— Да, вскакиваете, чтоб мазнуть вашу
вот эту «правду». —
Он указал на открытое плечо Софьи. — Нет, вы встаньте ночью, да эту же фигуру начертите раз десять, пока будет верно.
Вот вам задача на две недели:
я приду и посмотрю. А теперь прощайте.
— Да, как cousin! Но чего бы не сделал
я, — говорил
он, глядя на нее почти пьяными глазами, — чтоб целовать эту ладонь иначе…
вот так…
— А, сознались наконец! Так
вот зачем
я вам нужен: вы заглядываете в
меня, как в арабский словарь… Незавидная роль! — прибавил
он со вздохом.
«Спросить, влюблены ли вы в
меня — глупо, так глупо, — думал
он, — что лучше уеду, ничего не узнав, а ни за что не спрошу…
Вот, поди ж ты: „выше мира и страстей“, а хитрит, вертится и ускользает, как любая кокетка! Но
я узнаю! брякну неожиданно, что у
меня бродит в душе…»
—
Вот что значит Олимп! — продолжал
он. — Будь вы просто женщина, не богиня, вы бы поняли мое положение, взглянули бы в мое сердце и поступили бы не сурово, а с пощадой, даже если б
я был вам совсем чужой. А
я вам близок. Вы говорите, что любите
меня дружески, скучаете, не видя
меня… Но женщина бывает сострадательна, нежна, честна, справедлива только с тем, кого любит, и безжалостна ко всему прочему. У злодея под ножом скорее допросишься пощады, нежели у женщины, когда ей нужно закрыть свою любовь и тайну.
— Что же: вы бредили страстью для
меня — ну,
вот я страстно влюблена, — смеялась она. — Разве
мне не все равно — идти туда (она показала на улицу), что с Ельниным, что с графом? Ведь там
я должна «увидеть счастье, упиться
им»!
— За этот вопрос дайте еще руку.
Я опять прежний Райский и опять говорю вам: любите, кузина, наслаждайтесь, помните, что
я вам говорил
вот здесь… Только не забывайте до конца Райского. Но зачем вы полюбили… графа? — с улыбкой, тихо прибавил
он.
—
Вот видите, братец, — живо заговорила она, весело бегая глазами по
его глазам, усам, бороде, оглядывая руки, платье, даже взглянув на сапоги, — видите, какая бабушка, говорит, что
я не помню, — а
я помню,
вот, право, помню, как вы здесь рисовали:
я тогда у вас на коленях сидела…
— Кому же дело? — с изумлением спросила она, — ты этак не думаешь ли, что
я твоими деньгами пользовалась? Смотри,
вот здесь отмечена всякая копейка. Гляди… — Она
ему совала большую шнуровую тетрадь.
— Ничего, бабушка.
Я даже забывал, есть ли
оно, нет ли. А если припоминал, так
вот эти самые комнаты, потому что в
них живет единственная женщина в мире, которая любит
меня и которую
я люблю… Зато только ее одну и больше никого… Да
вот теперь полюблю сестер, — весело оборотился
он, взяв руку Марфеньки и целуя ее, — все полюблю здесь — до последнего котенка!
— Сколько
я тебе лет твержу! От матери осталось: куда
оно денется? На
вот, постой,
я тебе реестры покажу…
—
Я жить не стану, а когда приеду погостить,
вот как теперь, вы
мне дайте комнату в мезонине — и мы будем вместе гулять, петь, рисовать цветы, кормить птиц: ти, ти, ти, цып, цып, цып! — передразнил
он ее.
— Будешь задумчив, как навяжется такая супруга, как Марина Антиповна! Помнишь Антипа? ну, так
его дочка! А золото-мужик, большие у
меня дела делает: хлеб продает, деньги получает, — честный, распорядительный, да
вот где-нибудь да подстережет судьба! У всякого свой крест! А ты что это затеял, или в самом деле с ума сошел? — спросила бабушка, помолчав.
—
Мне с того имения присылают деньги: тысячи две серебром — и довольно. Да
я работать стану, — добавил
он, — рисовать, писать…
Вот собираюсь за границу пожить: для этого то имение заложу или продам…
— Жалко Марию.
Вот «Гулливеровы путешествия» нашла у вас в библиотеке и оставила у себя.
Я их раз семь прочла. Забуду немного и опять прочту. Еще «Кота Мура», «Братья Серапионы», «Песочный человек»: это больше всего люблю.
— Ах, Борис Павлович, ты не можешь представить, сколько
он мне горя наделал, этот Марк:
вот посмотри!
—
Вот только на этой полке почти все попорчено: проклятый Марк! А прочие все целы! Смотри! У
меня каталог составлен: полгода сидел за
ним. Видишь!..
— Ты
вот садись на кресло и читай вслух по порядку, а
я влезу на лестницу и буду тебе показывать книги.
Они все по нумерам… — говорил Леонтий.
—
Вот, она у
меня всегда так! — жаловался Леонтий. — От купцов на праздники и к экзамену родители явятся с гостинцами —
я вон гоню отсюда, а она
их примет оттуда, со двора. Взяточница! С виду точь-в-точь Тарквиниева Лукреция, а любит лакомиться, не так, как та!..
— Да, это правда: надо крепкие замки приделать, — заметил Леонтий. — Да и ты хороша:
вот, — говорил
он, обращаясь к Райскому, — любит
меня, как дай Бог, чтоб всякого так любила жена…
— Да, художник! — со вздохом сказал Райский, — художество мое здесь, —
он указал на голову и грудь, — здесь образы, звуки, формы, огонь, жажда творчества, и
вот еще
я почти не начал…
Вот моя академия, — говорил
он, указывая на беседку, —
вот и портик — это крыльцо, а дождь идет — в кабинете: наберется ко
мне юности, облепят
меня.
—
Вот что
я сделаю, — сказала Татьяна Марковна, — попрошу священника, чтоб
он поговорил с Савельем; да кстати, Борюшка, и тебя надо отчитать. Радуется, что беда над головой!
— Так? Угадала? — говорила она. —
Я еще в первый раз заметила, que nous nous entendons! [что мы понимаем друг друга! (фр.)] Эти два взгляда — помните? Voilà, voilà, tenez… [
Вот,
вот… (фр.).] этот самый! о,
я угадываю
его…
«Еще опыт, — думал
он, — один разговор, и
я буду ее мужем, или… Диоген искал с фонарем „человека“ —
я ищу женщины:
вот ключ к моим поискам! А если не найду в ней, и боюсь, что не найду,
я, разумеется, не затушу фонаря, пойду дальше… Но Боже мой! где кончится это мое странствие?»
«Бабушка велела, чтоб ужин был хороший —
вот что у
меня на душе: как
я ему скажу это!..» — подумала она.
— Вовсе нет! Отчего
мне краснеть?
Вот его две недели не видать совсем,
мне и нужды нет…
— Очень часто:
вот что-то теперь пропал. Не уехал ли в Колчино, к maman? Надо
его побранить, что, не сказавшись, уехал. Бабушка выговор
ему сделает:
он боится ее… А когда
он здесь — не посидит смирно: бегает, поет. Ах, какой
он шалун! И как много кушает! Недавно большую, пребольшую сковороду грибов съел! Сколько булочек скушает за чаем! Что ни дай, все скушает. Бабушка очень любит
его за это.
Я тоже
его…
— Что же вас так позывало видеть
меня после этих отзывов? Вам надо тоже пристать к общему хору:
я у вас книги рвал.
Вот он,
я думаю, сказывал…
— Да, да:
вот он налицо,
я рад, что
он сам заговорил! — вмешался Леонтий. — Так бы и надо было сначала отрекомендовать тебя…
— Отчего вы такой? — повторил
он в раздумье, останавливаясь перед Марком, —
я думаю,
вот отчего: от природы вы были пылкий, живой мальчик. Дома мать, няньки избаловали вас.
—
Вот видите:
мне хочется пройти с Марфенькой практически историю литературы и искусства. Не пугайтесь, — поспешил
он прибавить, заметив, что у ней на лице показался какой-то туман, — курс весь будет состоять в чтении и разговорах… Мы будем читать все, старое и новое, свое и чужое, — передавать друг другу впечатления, спорить… Это займет
меня, может быть, и вас. Вы любите искусство?
— Э,
вот что! Хорошо… — зевая, сказал Райский, —
я поеду с визитами, только с тем, чтоб и вы со
мной заехали к Марку: надо же
ему визит отдать.
— Ты, сударыня, что, — крикнула бабушка сердито, — молода шутить над бабушкой!
Я тебя и за ухо, да в лапти: нужды нет, что большая!
Он от рук отбился, вышел из повиновения: с Маркушкой связался — последнее дело!
Я на
него рукой махнула, а ты еще погоди,
я тебя уйму! А ты, Борис Павлыч, женись, не женись —
мне все равно, только отстань и вздору не мели.
Я вот Тита Никоныча принимать не велю…
— Здравствуйте, Татьяна Марковна, здравствуйте, Марфа Васильевна! — заговорил
он, целуя руку у старушки, потом у Марфеньки, хотя Марфенька отдернула свою, но вышло так, что
он успел дать летучий поцелуй. — Опять нельзя — какие вы!.. — сказал
он. —
Вот я принес вам…
— Это
я вам принес живого сазана, Татьяна Марковна: сейчас выудил сам. Ехал к вам, а там на речке, в осоке, вижу, сидит в лодке Иван Матвеич.
Я попросился к
нему,
он подъехал, взял
меня,
я и четверти часа не сидел —
вот какого выудил! А это вам, Марфа Васильевна, дорогой, вон тут во ржи нарвал васильков…
— А ты не слушай
его:
он там насмотрелся на каких-нибудь англичанок да полячек! те еще в девках одни ходят по улицам, переписку ведут с мужчинами и верхом скачут на лошадях. Этого, что ли, братец хочет?
Вот постой,
я поговорю с
ним…