Неточные совпадения
Второй сын, Алексей Григорьевич, родился в Лемешах 17 марта 1709 года. Он
был сперва пастухом общественных стад, но его привлекательная внешность и приятный голос обратили на него внимание высшего духовенства. Причт села Чемеры, к приходу которого принадлежали Лемеши,
взял мальчика под свое попечение. Священнослужители обучили его грамоте и церковному пению, и по праздникам молодой Розум пленял своим чудным голосом чемеровских прихожан.
Они, оказывается, застали их в роще, и Осип
взял с них слово, что они
будут молчать.
— Права, несомненно, права, — продолжала княгиня Васса Семеновна. — Это говорю я, потому что знаю, что значит иметь единственного ребенка. То, что вы
взяли у нее мальчика,
было в порядке вещей: подобная мать не пригодна для воспитания, но то, что теперь, через двена-дцать лет, вы запрещаете ей видеться с сыном, — жестокость, внушить которую может только ненависть. Как бы ни
была велика ее вина — наказание слишком сурово.
— А потом он снова
возьмет тебя к себе, и ты
будешь снова потерян для меня? Не так ли?
«Целую ночь, — пишет Линар, датский посланник, хорошо знакомый с тем, что делалось при дворе, так как он
был принят как свой у Бестужевых, —
были собрания и переговоры, на которых, между прочим, решено
было главными министрами и военными властями, что, как скоро государыня скончается, великого князя и великую княгиню
возьмут под стражу и императором провозгласят Иоанна Антоновича.
Постройка продолжалась около года. Когда тюрьма
была окончена, состоялся снова единоличный княжеский суд над заключенными, которые предстали перед лицом разгневанного супруга неузнаваемыми, оба
были совершенными скелетами, а головы их представляли из себя колтуны из седых волос. После подтверждения заранее уже объявленного им приговора их отвели в беседку-тюрьму, и князь собственноручно заложил болт и запер замок,
взяв ключ с собою. Куда девался этот ключ, неизвестно.
Из всего этого на веру можно
было взять лишь то, что князь очень молод, служит в Петербурге, в одном из гвардейских полков, любим государыней и недавно потерял старуху мать, тело которой и сопровождает в имение, где около церкви находится фамильный склеп князей Луговых. Отец его, князь Сергей Михайлович, уже давно покоился в этом склепе.
«Нет, не
будет этого, не
будет… — внутренне убеждала она себя, — я
возьму то, что принадлежит мне по праву. Я
возьму все, раз они не хотят делиться со мной добровольно. Прав мой названый отец, тысячу раз прав».
Усталость и нравственная и физическая
взяла свое, и князь заснул. Вдруг он
был разбужен тремя сильными ударами, раздавшимися в стене, прилегавшей к его кровати. Князь Сергей Сергеевич вздрогнул и проснулся. То, что представилось его глазам, так поразило его, что он остался недвижим на своей кровати. Он почувствовал, что не может пошевельнуть ни рукой, ни ногой, хотел кричать, но не мог издать ни одного звука.
— А ты думаешь, шучу. У нас это не так водится, не для того я его с тобой иногда одну оставляла, чтобы он перед тобой амуры распускал. Надо
было честь честью сперва ко мне бы обратиться, я бы попросила время подумать и переговорить с тобой. Протянула бы денька два-три, а потом уже и дала бы согласие. А они на, поди… Столковались без матери. Завтра приедет просить твоей руки. А я вот
возьму да завтра не приму.
«Чего ей не радоваться… Если мы поедем в Петербург, я
возьму ее с собою, — мелькнуло в голове княжны Людмилы Васильевны, — ей там
будет веселее в большом городе».
— Я знала, что встречу в вас сочувствие моему плану. С вашей стороны
было бы невеликодушно воспользоваться данным словом девушки, ничего и никого не видавшей, и, таким образом,
взять на себя тяжелую ответственность в случае, если она после венца сознает свою уже непоправимую ошибку… Я много думала об этом за эти дни и рада, что не ошиблась в вас.
Родом Феофан Прокопович
был из купеческого звания, родился в Киеве и назван
был Елеазаром. Осиротел он еще в младенчестве и на восьмом году вторично оказался без родных, потеряв своего дядю, киевского иеромонаха Феофана Прокоповича, приютившего его как сына. С этих лет его
взял один из граждан киевских и поместил его в Киевскую академию.
—
Было дело… Да где же такую уйму денег
взять? Воровать не выучен.
— Ты только меня, девушка, впусти, а там
будет мой грех, я и в ответе, ты же свое
возьмешь, что тебе по праву принадлежит…
Какая же сила
была у него? Никакой, кроме неожиданности и быстрого натиска. Для этого он упустил время. Граф Иосиф Янович ничего, повторяем, этого не думал. Он, напротив,
был уверен, что ему стоит только протянуть руку, чтобы
взять княжну. Он ждал даже, что она сама попросит его к себе для того, чтобы умилостивить его всевозможными жертвами.
Граф Иосиф Янович не успел поблагодарить княжну, как она уже отошла от него к другим гостям. При прощании, когда он
взял ее руку, чтобы поцеловать, он ощутил в своей руке ключ. «Это,
быть может, тот же ключ, которым пользовался Никита!» — мелькнуло в его уме, но он поспешил отогнать от себя эту злобную мысль. Он постарался, напротив, настроить себя на более веселые мысли.
Он не отвечал сразу. В его уме и сердце боролись два ощущения. С одной стороны, сладость предстоящих дивных минут таинственного свидания, радужным цветом окрашивающих томительные месяцы ожидания, а с другой — боязнь скомпрометировать девушку, которую он через несколько месяцев должен
будет назвать своей женой. Он понял, однако, что продолжительное молчание может обидеть молодую девушку. Первое ощущение
взяло верх.
Вот соображение, которое останавливало графа Иосифа Яновича Свянторжецкого. Да иначе и
быть не могло. Любви не
было вообще, вероятно, в сердце этого человека; к княжне Людмиле Васильевне он питал одну страсть, плотскую, животную и тем сильнейшую. Он должен
был взять ее,
взять во что бы то ни стало, препятствия только разжигали это желание, доводя его до исступления.
Организм, в который
будет введен яд возбуждения, и притом яд смертельный, разрушаясь, вызовет, несомненно, напряжение всех последних жизненных сил исключительно для наслаждения. Инстинктивно чувствуя смерть, женщина постарается
взять в последние минуты от жизни все. И участником этого последнего жизненного пира красавицы
будет он.
В тоне голоса, которым произнесено
было это двусложное, но великое слово: «отец», в выражении взгляда умирающего красноречиво читались мольба о прощении и искреннее раскаяние. Старик не выдержал. Он склонил колена перед умирающим сыном,
взял в руки его голову с уже снова закрывшимися глазами и поцеловал его в губы.
Неточные совпадения
Хлестаков. Поросенок ты скверный… Как же они
едят, а я не
ем? Отчего же я, черт
возьми, не могу так же? Разве они не такие же проезжающие, как и я?
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип,
возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Хлестаков (пишет).Ну, хорошо. Отнеси только наперед это письмо; пожалуй, вместе и подорожную
возьми. Да зато, смотри, чтоб лошади хорошие
были! Ямщикам скажи, что я
буду давать по целковому; чтобы так, как фельдъегеря, катили и песни бы
пели!.. (Продолжает писать.)Воображаю, Тряпичкин умрет со смеху…
Городничий. А, черт
возьми, славно
быть генералом! Кавалерию повесят тебе через плечо. А какую кавалерию лучше, Анна Андреевна, красную или голубую?
Право, на деревне лучше: оно хоть нет публичности, да и заботности меньше;
возьмешь себе бабу, да и лежи весь век на полатях да
ешь пироги.