В водовороте

С Елизаветой Петровной после того, как Елена оставила князя, сделался легонький удар. Услыхав от Елпидифора Мартыныча, что у князя с Жуквичем была дуэль, она твердо была убеждена, что Елена или приготовлялась изменить князю, или уже изменила ему. Главным образом в этом случае Елизавету Петровну беспокоила мысль, что князь, рассердясь на Елену, пожалуй, и ей перестанет выдавать по триста рублей в месяц; но, к великому удивлению ее, эти деньги она продолжала получать весьма исправно. Достойный друг Елизаветы Петровны, Елпидифор Мартыныч почти всякий день посещал ее в болезни и пользовал ее совершенно бесплатно. В своих задушевных беседах с ним Елизавета Петровна каждый раз превозносила князя до небес.

— Это ангел, а не человек, — ей-богу, какой-то ангел! — говорила она почти с удивлением.

— Именно, что ангел! — подхватывал Елпидифор Мартыныч, тоже, как видно, бывший очень доволен князем.

— Но как его-то, голубчика, здоровье? — продолжала Елизавета Петровна со слезами на глазах.

— Что здоровье!.. Тело еще можно лечить, а душу нет, — душу не вылечишь! — отвечал Елпидифор Мартыныч грустным тоном.

— Стало быть, он все еще любит ее, мерзавку? — спрашивала Елизавета Петровна.

— Кажется, что любит!.. О ребенке, главное, теперь беспокоится. Приказал было мне, чтоб я каждый день заезжал навещать малютку; я раз заехал… мальчик уже ходит и прехорошенький.

— Ходит? — переспросила с чувством Елизавета Петровна.

— Месяца с два, как ходит!.. Говорю Елене Николаевне, что «вот мне поручено навещать ребенка». — «Это, говорит, зачем? Вы видели, что он здоров, а сделается болен, так я пришлю за вами!» Так и не позволила мне! Я доложил об этом князю, — он только глаза при этом возвел к небу.

— Голубчик мой, голубчик! — повторила еще раз Елизавета Петровна.

Елпидифор Мартыныч больше за тем и ездил так часто к Елизавете Петровне, чтоб узнавать от нее о дочери, так как Елена не пускала его к себе; а между тем он видел, что князь интересуется знать о ней.

— Ну, а как, слышно, она послуживает на новом своем месте? — расспрашивал он.

— Какая уж служба! Это вот как-то горничная ее прибегала и рассказывала: «Барышня, говорит, целые дни своими ручками грязное белье считает и записывает»… Тьфу!

— Тьфу! — отплюнулся на это и Елпидифор Мартыныч.

— И ништо ей: не хотела быть барыней, так будь прачкой! — присовокупила Елизавета Петровна с каким-то злобным удовольствием.

Вскоре после лотереи, в затее и устройстве которой Елпидифор Мартыныч сильно подозревал участие Елены, он снова приехал к Елизавете Петровне.

— Нет ли у вас каких-нибудь новостей насчет Елены Николаевны? — спросил он ее будто бы к слову.

— Марфутка моя сегодня убежала к ним; не знаю, воротилась ли… Марфутка!.. — крикнула Елизавета Петровна на всю квартиру.

— Чего изволите, барыня? — отозвалась та.

— Позовите ее сюда и порасспросите хорошенько! — проговорил Елпидифор Мартыныч скороговоркой.

— Хорошо!.. Марфуша, поди сюда! — крикнула Елизавета Петровна уже поласковей.

Марфуша вошла. Она сделалась еще более краснощекой.

— Что, Елена Николаевна здорова? — спросила ее первоначально Елизавета Петровна.

— Здорова-с! — отвечала Марфуша.

Далее Елизавета Петровна не находилась, что спрашивать ее; тогда уже принялся Елпидифор Мартыныч.

— А скажи мне, моя милая, — начал он, — кто бывает у Елены Николаевны в гостях?..

— Кто, барин, бывает-с?.. Я не знаю-с!.. — отвечала было на первых порах Марфуша.

— Как же ты не знаешь?.. Поди-ка ты сюда ко мне!

Марфуша подошла к нему.

— На тебе на чай! Я давно хотел тебе дать, — продолжал Елпидифор Мартыныч, подавая ей рубль серебром.

Та, приняв этот рубль, поцеловала у Елпидифора Мартыныча руку, который с удовольствием позволил ей это сделать.

— Ну, а не ходят ли к Елене Николаевне разные барышни молоденькие… девицы небогатенькие? — сказал он.

— Нет, барин, не ходят-с! — отвечала Марфуша.

— А из мужчин кто же бывает у ней? — допытывался Елпидифор Мартыныч.

— Из мужчин-с, горничная Елены Николаевны сказывала, у них только и бывает этот Николай Гаврилыч…

— Так… так… Оглоблин это! — подхватил Елпидифор Мартыныч.

— Оглоблин-с!.. Потом этот поляк!.. Уж не помню, барин, фамилию…

— Жуквич! — напомнил ей Елпидифор Мартыныч.

— Жуквич, барин, Жуквич! — воскликнула Марфуша.

— Это тот злодей, что стрелялся с князем? — спросила Елизавета Петровна по-французски Елпидифора Мартыныча и спросила очень хорошим французским языком.

— Oui, c'est lui! [Да, это он! (франц.).] — отвечал он ей тоже по-французски, но только черт знает как произнося. — И что же, они любезничают с барышней? — обратился он снова к Марфуше.

— Любезничают-с! — отвечала та, усмехаясь.

— А который же больше?

— Да оба, барин, любезничают! — проговорила Марфуша и окончательно засмеялась.

— А сама барышня, однако, с которым больше любезна? — спрашивал Елпидифор Мартыныч.

Марфуша при этом взглянула на Елизавету Петровну, как бы спрашивая, может ли она все говорить.

— Говори, если что знаешь! — сказала та в ответ на этот взгляд.

— С поляком, надо быть, барин, больше! — начала Марфуша. — Он красивый такой из себя, а Николай Гаврилыч — этот нехорош-с!.. Губошлеп!.. В доме так его и зовут: «Губошлеп, говорят, генеральский идет!».

— Именно, губошлеп!.. Именно! — подтвердил, усмехаясь, Елпидифор Мартыныч.

— Я вам говорила, — сказала Елизавета Петровна опять по-французски Елпидифору Мартынычу, — что у Елены непременно с господином поляком что-нибудь да есть!

— Oui, c'est vrai!.. Il est quelque chose! [Да, это верно!.. Есть кое-что! (франц.).] — отвечал и он ей бог знает что уж такое.

— Ну, ты ступай! — разрешила Елизавета Петровна Марфуше.

Та ушла.

— Il est quelque chose! Il est! — повторил еще раз свою фразу Елпидифор Мартыныч.

Князь после болезни своей очень постарел и похудел; стан его сгорбился, взгляд был постоянно какой-то мрачный, беспокойный, блуждающий и озирающийся кругом. Удар, нанесенный князю поступком Елены, был слишком неожидан для него: он мог предполагать очень много дурного для себя на свете, только не это. Князь считал Елену с пылким и, пожалуй, очень дурным характером, способною, в минуты досады и ревности, наговорить самых обидных и оскорбительных вещей; но чтоб она не любила его нисколько, — он не думал… И его в этом случае поражало не столько то, что Елена ушла от него и бросила его, как то, что она после, в продолжение всей его болезни, ни разу не заехала к нему проведать его. Так поступать можно только или в отношении злейшего врага своего, или вследствие своей собственной, личной ветрености и даже некоторой развращенности, но то и другое предполагать в Елене для князя было тяжело!.. «Кому же после этого верить? В ком видеть хоть сколько-нибудь порядочного человека или женщину?» — спрашивал он сам себя и при этом невольно припоминал слова Миклакова, который как-то раз доказывал ему, что тот, кто не хочет обманываться в людях, должен непременно со всяким человеком действовать юридически и нравственно так, как бы он действовал с величайшим подлецом в мире. Слова эти начали казаться князю величайшею истиной. Склонный и прежде к скептическому взгляду, он теперь стал окончательно всех почти ненавидеть, со всеми скучать, никому не доверять; не говоря уже о родных, которые первое время болезни князя вздумали было навещать его и которых он обыкновенно дерзостью встречал и дерзостью провожал, даже в прислуге своей князь начал подозревать каких-то врагов своих, и один только Елпидифор Мартыныч день ото дня все более и более получал доверия от него; но зато старик и поработал для этого: в продолжение всего тяжкого состояния болезни князя Елпидифор Мартыныч только на короткое время уезжал от него на практику, а потом снова к нему возвращался и даже проводил у него иногда целые ночи. Когда князю сделалось, наконец, получше, Елпидифор Мартыныч однажды остался обедать у него. Князь, сев за стол и попробовав суп, вдруг отодвинул от себя тарелку и не стал больше есть.

— Это точно с ядом! — проговорил как бы невольно сам с собою князь.

Елпидифор Мартыныч намотал себе это на ус и разными шуточками, прибауточками стал напрашиваться у князя обедать каждый день, причем обыкновенно всякое кушанье брал сам первый, и князь после этого заметно спокойнее ел. Чтоб окончательно рассеять в нем такое странное подозрение, Елпидифор Мартыныч принялся князю хвалить всю его прислугу. «Что это у вас за бесподобные люди, — говорил он, — в болезнь вашу они навзрыд все ревели». Князь слушал его и, как кажется, верил ему.

Последнее время Елпидифор Мартыныч заметил, что князь опять сделался как-то более обыкновенного встревожен и чем-то расстроен. Он пытался было повыспросить у него причину тому, но князь отмалчивался.

Взволновало князя на этот раз полученное им снова письмо из Парижа от г-жи Петицкой, которая уведомляла князя, что этот злодей и негодяй Миклаков, измучив и истерзав княгиню, наконец, оставил ее в покое.

«Вы сами, князь, — писала Петицкая, — знаете по собственному опыту, как можно ошибаться в людях; известная особа, по здешним слухам, тоже оставила вас, и теперь единственное, пламенное желание княгини — возвратиться к вам и ухаживать за вами. А что она ни в чем против вас не виновна — в этом бог свидетель. Я так же, как и вы, в этом отношении заблуждалась; но, живя с княгиней около полутора лет, убедилась, что это святая женщина: время лучше докажет вам то, что я пишу в этих строках…»

Письму этому князь, разумеется, нисколько не поверил и, прочитав его, даже бросил в сторону: «Обманывать еще хотят!» — сказал он; но потом кроткий и такой, кажется, чистый образ княгини стал мало-помалу вырисовываться в его воображении: князь не в состоянии был почти вообразить себе, чтоб эта женщина могла кого-нибудь, кроме его, полюбить.

Елпидифору Мартынычу князь не говорил об этом письме, потому что не знал еще, что тот скажет: станет ли он подтверждать подозрение князя в том, что его обманывают, или будет говорить, что княгиня невинна; но князю не хотелось ни того, ни другого слышать: в первом случае пропал бы из его воображения чистый образ княгини, а во втором — он сам себе показался бы очень некрасивым нравственно, так как за что же он тогда почти насильно прогнал от себя княгиню?

Елпидифор Мартыныч между тем, объясняя себе увеличившееся беспокойство князя все еще его несчастною привязанностью к Жиглинской, решился окончательно разочаровать его в этой госпоже и, если возможно будет, даже совершенно втоптать ее в грязь в его глазах.

Для этого приехав к князю вскоре после расспросов, сделанных Марфуше, Елпидифор Мартыныч начал с шуточки.

— Вы, ваше сиятельство, так-таки монахом все и намерены жить? — заговорил он, лукаво посматривая на князя.

Тот этим вопросом, по-видимому, крайне был удивлен.

— А у меня на примете какая есть молодая особа! — продолжал Елпидифор Мартыныч, чмокнув губами и делая ручкой. — Умненькая… свеженькая, и уж рекомендую вам, будет любить вас не так, как прежняя.

Князь при этом сделал недовольную и досадливую мину.

— Что за вздор такой вы болтаете! — произнес он.

— Нет, не вздор!.. Шутки в сторону, на прежнюю госпожу вам надобно отложить всякие чаяния: изменила вам вполне…

Князь при этом мрачно и сердито посмотрел на Елпидифора Мартыныча.

— Для кого же это?.. — проговорил он.

— Да для того человека, которого и вы, вероятно, предполагаете.

— Но кто вам сказал это? — продолжал князь с тем же мрачным выражением.

— Господи боже мой! Все заведенье говорит о том — от малого до большого; я лечу там, так каждый день слышу: днюет и ночует, говорят, он у нее! — выдумывал Елпидифор Мартыныч, твердо убежденный, что для спасенья позволительна всякая ложь. — Тогда, как она от вас уехала, стали тоже говорить, что все это произошло оттого, что вы приревновали ее к Жуквичу. Я, признаться, вас же повинил, — не помстилось ли, думаю, князю: каким образом с одним человеком годы жила, а другого неделю как узнала… Ан вышло, что нет, — правда была!

В лице князя отразилась в это время почти смертельная тоска.

— Да и не про одного тут Жуквича говорят, — старался Елпидифор Мартыныч еще более доконать Елену в мнении князя, — и с Оглоблиным, говорят, у ней тоже кое-что началось…

Этого князь уже более не вынес.

— Ну, будет!.. Довольно об этом говорить! — произнес он капризным и досадливым голосом.

Елпидифор Мартыныч замолчал.

Дня через два после этого разговора князь вдруг сказал Елпидифору Мартынычу:

— Я очень интересное письмо получил о жене из-за границы!

— Что такое-с? — спросил тот, навостривая от любопытства уши.

— А вон оно на столе… прочтите, — прибавил князь, показывая на валявшееся на столе письмо Петицкой.

Елпидифор Мартыныч, прочитав письмо, пришел в какой-то почти смешной даже восторг; он обернулся к окну и начал молиться на видневшуюся из него колокольню: в комнате у князя не было ни одного образа.

— Боже милостивый! — забормотал он, закрывая глаза и склоняя голову. — Благодарю тя за твои великие и несказанные милости, и ниспошли ты благодать и мир дому сему!.. Ну, поздравляю вас, поздравляю! — заключил Елпидифор Мартыныч, подходя уже к князю и вдруг целуя его.

— Что вы, точно с ума сошли! — сказал ему тот сердито.

— Извините на этот раз!.. Всегда так привык выражать душевную радость — молитвой и поцелуем.

— Чему же тут радоваться, когда все письмо от первого до последнего слова — ложь?

— Письмо-то? — воскликнул Елпидифор Мартыныч. — Нет-с, ложь не в письме, а у вас в мозгу, в вашем воображении, или, лучше сказать, в вашей печени расстроенной!.. Оттуда и идет весь этот мрачный взгляд на жизнь и на людей.

— Ну, так лечите, когда оттуда идет! — проговорил князь.

— К-ха! — откашлянулся Елпидифор Мартыныч. — Трудно, когда одно другим питается: расстроенная печень делает мрачный взгляд, а мрачный взгляд расстроивает печень!.. Что тут врачу делать?.. Надобно самому больному бодриться духом и рассеивать себя!.. Вот вообразите себе, что княгиня ничем против вас не виновата, да и возрадуйтесь тому.

— Как же я воображу это, когда она сама, уезжая, ни слова не возражала против того?

— Да, возрази вам… легко это оказать!.. Мужчина не всякий на то решится, особенно когда вы в гневе, не то что женщина!

Князю в первый еще раз пришла эта мысль: «А что, если я в самом деле запугал ее и она наклеветала на себя? О, я мерзавец, негодяй!» — думал он про себя.

— Разве она вам говорила это? — сказал он вслух.

— Еще бы не говорила!.. Говорила! — солгал, не задумавшись, Елпидифор Мартыныч.

У князя даже холодный пот выступил при этом на лбу.

— В таком случае, вот что, — начал он каким-то прерывистым голосом, — нельзя ли вам написать княгине от себя?

— Но что такое я напишу ей? — спросил Елпидифор Мартыныч, не поняв сначала князя.

— То, что… — начал тот, видимо, сердясь на недогадливость его: — если княгиня хочет, так пусть приезжает сюда ко мне, в Москву.

— Но отчего вы сами не хотите ей написать о том?.. От вас бы ей приятнее было получить такое письмо, — возразил ему Елпидифор Мартыныч.

— Я не могу, понимаете, я не могу!.. — говорил князь, слегка ударяя себя в грудь, и при этом слезы даже показались у него на глазах. — В голове у меня тысяча противоречий, и все они гложут, терзают, мучат меня.

— Ипохондрия… больше ничего, ипохондрия! — сказал Елпидифор Мартыныч, смотря с чувством на князя. — Ну-с, не извольте хмуриться, все это я сделаю: напишу княгине и устрою, как следует! — заключил он и, приехав домой, не откладывая времени, принялся своим красивым семинарским почерком писать к княгине письмо, которым прямо от имени князя приглашал ее прибыть в Москву.

Невдолге после объяснения с Жуквичем Елене пришлось иметь почти такое же объяснение и с Николя Оглоблиным. Бедный молодой человек окончательно, кажется, и не шутя потерял голову от любви к ней, тем более, что Елена, из благодарности к нему за устройство лотереи, продолжала весьма-весьма благосклонно обращаться с ним. Главным образом Николя мучило то, что у него никак не хватало смелости объясниться с Еленой в любви, а потому он думал-думал, да и надумал, не переговоря ни слова с отцом своим, предложить Елене, подобно Жуквичу, брак, но только брак церковный, разумеется, а не гражданский.

Придя раз вечером к Елене, Николя начал как-то особенно ухарски расхаживать по комнате ее: он в этот день обедал в клубе и был немного пьян.

— Знаете что, mademoiselle Елена, я хочу на вас жениться! — сказал он.

— На мне?.. — спросила, рассмеявшись, Елена.

— Да, на вас!.. Пусть там отец, черт его дери, что хочет говорит… Другие женятся и на цыганках, а не то что… — бултыхал Николя, не давая себе отчета в том, что говорил.

Елена на этот раз не рассердилась на него нисколько.

— Нет, я не могу пойти за вас замуж, — проговорила она, сколько могла, добрым голосом.

— Отчего? — воскликнул Николя, никак не ожидавший, что Елена замуж за него даже не пойдет, потому что считал замужество это для нее все-таки большим шагом в жизни.

— Оттого, что я вас не люблю тою любовью, которою следует любить мужа! — отвечала Елена.

— Какой же вы любовью меня любите? — спросил Николя, немного повеселевший от мысли, что его хоть какою-нибудь любовью любят.

— Я люблю вас как приятеля, как человека очень хорошего! — говорила Елена.

— Какой я приятель вам!.. Я не могу быть вашим приятелем! — возразил Николя уже недовольным тоном.

— Отчего же не приятель?

— Оттого, что вам приятель надобен какой-нибудь ученый, а я что?.. Я знаю, что я не ученый.

— Зато вы очень добрый человек, а это стоит многого! — возразила Елена.

— Это что добрый?.. — продолжал Николя, сохраняя свой недовольный тон. — Вы любите, верно, кого-нибудь другого! — прибавил он.

Елена на это молчала.

— Князя, что ли, все еще любите? — говорил Николя.

— Может быть, и князя! — ответила Елена.

— Ну, уж это извините: я бы вам не советовал! — продолжал Николя насмешливым голосом. — Елпидифор Мартыныч сказывал, что к нему жена скоро из-за границы вернется!

— Это я знаю! — проговорила Елена.

— Так вам опять, видно, срамиться хочется, как прежде, вон, все истории были?.. А как вы выйдете за меня, по крайней мере, замужняя женщина будете!

— Нет, monsieur Николя, у меня никакой больше истории не будет, потому что я никого не люблю и замуж ни за кого не пойду! — постаралась еще раз успокоить его Елена.

— Ну да, не любите!.. Не может быть, непременно кого-нибудь любите! — толковал Николя свое и почти наперед знал, кого любит Елена, но ей, однако, этого не высказал; зато, возвратясь домой, позвал к себе своего Севастьянушку и убедительно просил его разузнать, с кем живет г-жа Жиглинская.

Севастьянушка в этих делах был человек опытный. Он прежде всего обратился к смотрителю дома, всегда старавшемуся представить из себя человека, знающего даже, что крысы под полом делают в целом здании.

— А что, — спросил его Севастьян, — к этой новой кастелянше нашей никакого хахаля не ходит?.. Генерал велел узнать.

На генерала, то есть на старика Оглоблина, Севастьянушка свалил, чтобы придать больше весу своим словам в глазах смотрителя.

— Ходит один поляк к ней… Надо быть, что хахаль! — отвечал ему тот. — Этта я, как-то часу в третьем ночи, иду по двору; смотрю, у ней в окнах свет, — ну, боишься тоже ночным временем: сохрани бог, пожар… Зашел к ним: «Что такое, говорю, за огонь у вас?» — «Гость, говорит, сидит еще в гостях!»

Севастьянушка на это только усмехнулся и затем уже взялся за горничную Елены, которую он для этого зазвал к себе в гости, угостил ее чаем и стал расспрашивать, что не влюблена ли в кого-нибудь ее барышня. Глупая горничная, как болтала она об этом с Марфушей, так и ему прямо объяснила, что барышня, должно быть, теперь гуляет с барином Жуквичем, потому что ездит с ним по вечерам и неизвестно куда. Показание это Севастьянушка проверил еще через посредство солдата, стоявшего у уличных ворот здания, и тот ему сказал, что, точно, кастелянша ездит иногда с каким-то мужчиной и что возвращается домой поздно.

Обо всем Севастьян самым подробным образом доложил Николя.

— Хорошо!.. Хорошо!.. Славно!.. — говорил тот, делаясь при этом совершенно пунцовым от гнева.