В водовороте

Приход, к которому принадлежал дом князя Григорова, а также и квартира Елены, был обширный и богатый. Священник этого прихода, довольно еще молодой, был большой любитель до светской литературы. Он имел приятный тенор, читал во время служения всегда очень толково, волосы и бороду немного достригал, ходил в синих или темно-гранатных рясах и носил при этом часы на золотой цепочке. С купечеством и со своею братиею, духовенством, отец Иоанн (имя священника) говорил, разумеется, в известном тоне; но с дворянством, и особенно с молодыми людьми, а еще паче того со студентами, любил повольнодумничать, и повольнодумничать порядочно. Дьякон же в этом приходе, с лицом, несколько перекошенным и похожим на кривой топор (бас он имел неимовернейший), был, напротив, человек совершенно простой, занимался починкой часов и переплетом книг; но зато был прелюбопытный и знал до мельчайших подробностей все, что в приходе делалось: например, ему положительно было известно, что князь по крайней мере лет пятнадцать не исповедовался и не причащался, что никогда не ходил ни в какую церковь. В недавнее время он проведал и то, что князь к ним же в приход перевез содержанку свою. Обо всем этом дьякон самым добродушнейшим образом докладывал священнику. Тот на это не делал никакого замечания и только при этом как-то необыкновенно гордо смотрел на дьякона. Вообще отец Иоанн держал весь причт ужасно в каком отдаленном и почтительном от себя расстоянии. В одну из заутрен дьякон доложил снова ему:

— Метреса-то у князя родила!

— А она девица? — спросил зачем-то священник.

— Девица, кажется! — отвечал дьякон.

Отец Иоанн на это ничего не сказал, но как будто бы ему приятно было слышать, что девица родила.

Князь и Елена в этот самый день именно и недоумевали, каким образом им пригласить священников крестить их ребенка: идти для этого к ним князю самому — у него решительно не хватало духу на то, да и Елена находила это совершенно неприличным; послать же горничную звать их — они, пожалуй, обидятся и не придут. Пока Елена и князь решали это, вдруг к ним в комнату вбежала кухарка и доложила, что маменька Елены Николаевны приехала и спрашивает: «Примут ли ее?».

Елизавета Петровна до того смиренно явилась, что даже вошла не в переднюю дверь, а через заднее крыльцо в кухню.

Князь и Елена переглянулись между собой.

— Что ж, ты примешь ее? — спросил он Елену по-французски.

Та сделала недовольную мину.

— Очень бы не желала, но если сегодня ее не принять, все равно, она завтра приедет… — отвечала Елена тоже по-французски. — Проси! — присовокупила она кухарке по-русски.

Та ушла, и вслед за тем появилась Елизавета Петровна тише воды и ниже травы.

— Ну, что, как твое здоровье? — сказала она, подойдя к дочери, самым кротким голосом.

Елена после родин еще не вставала и лежала в постели.

— Теперь ничего! — отвечала она довольно сухо матери.

Елизавета Петровна простояла некоторое время в молчании: она даже шляпки не снимала с головы, ожидая, вероятно, что ее не пригласят долго оставаться.

— А что, можно мне внучка моего посмотреть? — прибавила она опять кротчайшим голосом.

— Посмотрите!.. Он там в комнате!.. — отвечала Елена, показывая ей глазами на соседнюю комнату.

Елизавета Петровна самыми тихими шагами ушла туда.

Князю между тем пришла мысль воспользоваться посещением Елизаветы Петровны.

— А что, ежели я попрошу мать твою похлопотать насчет крестин?.. Я тут ничего не понимаю, — сказал он Елене.

— Очень хорошо сделаешь; пусть она и устроит все это!.. — ответила Елена, видимо, довольная этой выдумкой князя.

— Но кто же скажет ей о том: ты или я? — спрашивал князь.

— Я скажу! — отвечала Елена.

В это время Елизавета Петровна возвратилась из детской.

— Премиленький!.. Агушки уж понимает, ей-богу! — проговорила она тихо и тихо села около дочери.

— Какое понимает!.. Мы еще и не крестили его и имени ему не давали!.. — сказала Елена.

— Ах, как это можно!.. Пора, пора! — посоветовала Елизавета Петровна несколько посмелее: она и тем была довольна, что с нею разговаривают, а не молчат.

— Мы оба не знаем, как это сделать… — продолжала Елена. — Похлопочите, пожалуйста, вы об этом!

— С удовольствием, с удовольствием! — сказала Елизавета Петровна совершенно уже смело и с некоторою даже важностью. — Я-то это дело очень хорошо знаю… Слава тебе, боже: у меня самой трое детей было.

— А у вас трое было детей? — спросил ее князь ласково. Он очень уж благодарен был Елизавете Петровне, что она принимала на себя крестинные хлопоты.

— Трое-с. В живых только вот она одна, ненаглядное солнышко, осталась, — отвечала Елизавета Петровна и вздохнула даже при этом, а потом, снимая шляпку, обратилась к дочери. — Ну, так я извозчика, значит, отпущу; ночевать, впрочем, не останусь, а уеду к себе: где мне, старухе, по чужим домам ночевать… И не засну, пожалуй, всю ночь.

Последние слова Елизавета Петровна сказала для успокоения Елены, чтобы та не подумала, что она совсем у ней хочет поселиться; получая и без нее от князя аккуратным образом по триста рублей в месяц, она вовсе не хотела обременять ее собой.

— Скажите, вы все-таки, вероятно, желаете сделать завтрак для священников? — отнеслась она к князю.

— Право, не знаю! — отвечал тот, пожимая плечами. — Желаю, чтобы было сделано, как везде это делается.

— Везде так и делается, везде! — подхватила Елизавета Петровна. — Потому что шампанское акушерка подает; тут ей обыкновенно и деньги кладут, — в этом ее главный доход. И как же теперь шампанское подавать без завтрака, — неловко, согласитесь сами…

Князь согласился с ней.

— Наконец, священники всегда обижаются, когда их не угощают, — всегда!.. Сколько раз я от них слыхала: «Закусочки, говорят, даже не поставили, словно щенка какого-нибудь мы крестили!»

Елизавета Петровна очень настаивала на завтраке главным образом потому, что в эти минуты сама очень проголодалась, и в ее воображении необыкновенно приятно рисовались отбивные телячьи котлеты, превосходно приготовляемые одним ее знакомым кухмистером-кондитером, поставлявшим обыкновенно обеды на свадьбы, похороны, крестины.

— Ну, так вы поэтому священников и пригласите! — подхватил князь, более всего беспокоимый последним обстоятельством.

— Хорошо! — сказала Елизавета Петровна на первых порах очень было решительно, но потом она пообдумала, видно, несколько.

— На два слова! — сказала она, уходя в другую комнату и махая рукой князю.

Тот хоть и не совсем охотно, но вышел к ней.

— Я за священниками сходить схожу, — начала Елизавета Петровна, — но что я мать Елены, я им не скажу, потому что будь она дама, то другое бы дело!..

— Ну да!.. — подхватил князь, очень хорошо понявший, что хочет сказать Елизавета Петровна.

— Я сейчас же к ним в церковь и пойду, благо обедня еще не кончилась. Ведь эта большая церковь, вероятно, ваш приход? — присовокупила она, показывая на видневшуюся в окно огромную колокольню.

— Эта самая! — отвечал князь.

— В минуту слетаю туда! — сказала Елизавета Петровна и, проворно войдя в комнату дочери, проворно надела там шляпку и проворнейшим шагом отправилась в церковь, куда она, впрочем, поспела к тому уже времени, когда юный священник выходил с крестом. Он, видимо, хотел представить себя сильно утомленным и грустным выражением лица желал как бы свидетельствовать о своих аскетических подвигах.

Елизавета Петровна прямо подлетела к нему.

— Покорнейшая просьба, батюшка, к вам! — проговорила она, поцеловав крест и раскланиваясь перед священником.

Ее нахальный и расфранченный вид невольно обратили внимание отца Иоанна.

— Чем могу служить-с? — отвечал он, потупляя перед ней свои голубые глаза.

— Тут одна моя знакомая родила и желает имя наречи и окрестить своего ребенка.

— Это в доме Яковлева, вероятно? — спросил всезнающий и стоящий около священника дьякон.

— Точно так! — отвечала Елизавета Петровна.

— Это что я вам вчера говорил! — сказал дьякон священнику.

— А! — произнес тот, снова потупляя свои глаза.

— Так завтрашний день в 12 часов окрестить и откушать!.. — продолжала Елизавета Петровна.

— Хорошо-с! — сказал священник задумчивым тоном.

Получив этот ответ, Елизавета Петровна отправилась обратно к дочери.

— Ну-с, священников я пригласила, — сказала она. — А кто же у вас будут восприемниками: кум и кума?

— Кум будет Миклаков, — отвечал князь и затем приостановился.

— А кума уж вы будьте! — подхватила Елена.

— Хорошо, очень приятно, с большим удовольствием! — отвечала Елизавета Петровна радостно и немножко важничая. — Теперь поэтому о завтраке только надобно похлопотать, — сколько вы изволите жертвовать на него? — отнеслась она снова к князю.

Толстые телячьи котлеты все соблазнительней и соблазнительней рисовались в воображении Елизаветы Петровны.

— Сколько нужно будет? — отвечал тот.

— Ста рублей не пожалеете?

— Разумеется! — сказал, усмехаясь, князь.

Во все это время Елена имела мучительнейшее выражение лица.

— Посторонних у вас никого не будет, а только кум, кума, акушерка, доктор?

— Да, — подтвердил князь.

— Ах, кстати о докторе!.. — подхватила Елизавета Петровна, как будто бы к слову. — У вас ведь Елпидифор Мартыныч лечит, а что вы заплатили ему?

— То есть я ему заплачу потом, — отвечал князь, несколько сконфуженный таким вопросом.

Елена же при этом более не вытерпела.

— Мамаша, это, наконец, несносно!.. Что за расспросы: заплатили ли тому, что дадите на то?.. Вам что за дело до этого?! — почти вскрикнула она сердитым голосом.

— Не буду, не буду больше! — отвечала Елизавета Петровна, заметно струхнув, и затем, подойдя к Елене, поцеловала ее, перекрестила и проговорила: — Ну, прощай, я поеду… До свиданья! — присовокупила она почти дружественным голосом князю.

Тот, не вставая с места, кивнул ей головой.

Елизавета Петровна отправилась к знакомому ей кухмистеру тоже пешком и тем же проворным шагом. Услышав, что он болен, она не остановилась перед этим и дорвалась до его спальни. Кондитер был уже девяностолетний старик, глухой и плохо видящий.

— Здравствуйте, Яков Иваныч! — воскликнула Елизавета Петровна, входя к нему. — Что, вы, вероятно, не узнали меня?

— Нет, не знаю, извините! — отвечал кондитер, выглядывая на нее из-под зеленого зонтика своего.

— Я Елизавета Петровна Жиглинская.

— А, вот кто… Очень рад, покорнейше прошу садиться! — заговорил кондитер гораздо более любезным голосом: в прежние годы, когда у Жиглинских был картежный дом, почтенный старец готавливал у них по тысяче и по полторы обеды.

— Я к вам с делом, — продолжала Елизавета Петровна, — приготовьте-ка мне завтрачек, — у меня дочь родила.

— Дочь?.. Вот как! — воскликнул старец еще приветливее. — За кем же она замужем? — присовокупил он.

— Да тут за одним господином… Его, впрочем, нет в Москве.

— Нет в Москве? — повторил, как бы соображая кое-что про себя, многоопытный старец.

— Завтрачек вы мне сделайте персон на десять, рублей во сто серебром.

— Можно это! — протянул старец, и в его почти омертвелом лице на мгновение блеснул луч какого-то удовольствия: он сразу же тут сообразил, что от этого дела рублей с полсотни наживет.

— Завтрачек, понимаете, чтобы приличный, дворянский был.

— Дворянский будет! — подтвердил старик. — А в карты после крестин будут играть?

— Конечно, будут! — отвечала, неизвестно на каком основании, Елизавета Петровна.

— Чтобы карты от моих лакеев были! — объяснил старец.

— От ваших, от ваших! — успокоила его Елизавета Петровна и затем, оставив ему адрес Елены, отправилась, наконец, домой. Всем этим днем и тем, что случилось с ней, Елизавета Петровна была очень довольна.

На другой день часу в 12-м, лица, долженствующие участвовать в крещении, собрались. Князь, впрочем, по предварительному соглашению с Еленой, не пришел совсем, Елпидифора Мартыныча тоже не было: не получая до сих пор от князя ни полушки, он, наконец, разобиделся и дня два уже не был у Елены.

Елизавета Петровна, разумеется, явилась раньше всех, в чепце с цветами, набеленная, нарумяненная; лицо ее дышало важностью и удовольствием. Акушерка тоже была довольно нарядна и довольно весела; но зато Миклаков, в новом своем фраке, в новом белье и белом даже галстуке, сидел мрачный в зале на стуле. Он сам напросился на кумовство, а теперь и не рад был тому, потому что вся эта процедура начинала казаться ему страшно скучною. Наконец, пришли священники. Отец Иоанн был в самой новенькой своей гарнитуровой рясе; подстриженные волосы и борода его были умаслены, сапоги чистейшим образом вычищены. Он велел на эти крестины взять весьма дорогие ризы, положенные еще покойным отцом князя Григорова в церковь; купель тоже была (это, впрочем, по распоряжению дьякона) вычищена. Церемония началась. Отец Иоанн одной своей гарнитуровой рясой и сильно вычищенными сапогами уже произвел на Миклакова весьма неприятное впечатление, но когда он начал весьма жеманно служить, выговаривая чересчур ясно и как бы отчеканивая каждое слово, а иногда зачем-то поднимая кверху свои голубые глаза, то просто привел его в бешенство. «Вот фигляр-то и комедиант!» — думал Миклаков, стоя у купели. Затем отец Иоанн, говоря куму и куме, чтоб они дунули и плюнули, точно как будто бы усмехнулся при этом. «А, так ты вот еще из каких… Ну, я теперь тебя насквозь понимаю!» — продолжал почти с бешенством думать Миклаков. Он имел своим правилом, что если кто поп, тот и будь поп, будь набожен, а если кто офицер, то будь храбр и не рассуждай, но если выскочил умственно и нравственно из своего положения, так выходи вон и ищи себе другой деятельности. Отца Иоанна он решился при первом удобном случае срезать на чем свет стоит. По окончании церемонии дьячки, забрав купель и облачение, отправились домой. Отец Иоанн ни на каких обедах и завтраках не позволял им оставаться, так как им всегда почти накрывали или в лакейской, или где-нибудь в задних комнатах: он не хотел, чтобы духовенство было так публично унижаемо; сам же он остался и уселся в передний угол, а дьякон все ходил и посматривал то в одну соседскую комнату, то в другую, и даже заглядывал под ларь в передней. Ему все хотелось увидать князя Григорова, который, по его мнению, непременно должен быть где-нибудь тут. Елизавета Петровна, расплакавшаяся от полноты чувств во время церемонии, по окончании ее сейчас же повела Миклакова поздравить родильницу.

Елена лежала на постели в новеньком нарядном чепчике, в батистовой белейшей кофте и под розовым одеялом. Таким образом нарядиться ее почти насильно заставила Елизавета Петровна и даже сама привезла ей все это в подарок.

— Ну, поздравляю вас, поздравляю! — говорил Миклаков Елене.

— С чем, с чем? — повторила та дважды и как бы укоризненным голосом.

Елизавета Петровна, нисколько, разумеется, не понявшая подобного возражения дочери, прошла в другую комнату, чтобы поскорее велеть подавать священникам чай.

Когда Миклаков снова вернулся в залу, его спросил дьякон своим густым и осиплым басом: [Вместо слов «его спросил дьякон своим густым и осиплым басом» было: «к нему сейчас же обратился отец дьякон».]

— Ваш чин и фамилия для записания в книгу?

— Надворный советник Миклаков, — отвечал ему тот.

— Благодарю! — сказал дьякон и записал фамилию на бумажке.

Отец Иоанн внимательно вслушался в ответ Миклакова. Он не преминул догадаться, что это был тот самый сочинитель, про которого он недавно еще читал в одном журнале ругательнейшую статью.

Отец Иоанн в натуре своей, между прочим, имел два свойства: во-первых, он всему печатному почти безусловно верил, — если которого сочинителя хвалили, тот и по его мнению был хорош, а которого бранили, тот худ; во-вторых, несмотря на свой кроткий вид, он был человек весьма ехидный и любил каждого уязвить, чем только мог.

— А я недавно читал критику на ваши сочинения, — начал он, кладя с заметным франтовством ногу на ногу.

— На мои сочинения? — спросил Миклаков несколько уже удивленным голосом.

— Да, — отвечал ему отец Иоанн с важностью. — Тут, — прибавил он с некоторой расстановкой, — во многом вас порицают, и я нахожу, что некоторые из порицаний справедливы и основательны.

— Вы находите? — повторил Миклаков.

В голосе его послышался какой-то хрип, и если б отец Иоанн знал, какую он бурю злобы поднимал против себя в душе Миклакова, то, конечно, остерегся бы говорить ему подобные вещи. Миклаков решился уже теперь не продернуть попенка, а просто-напросто пугнуть его хорошенько. Сделав над собой всевозможное усилие, чтобы овладеть собою, он прежде всего вознамерился приласкаться к отцу Иоанну и, пользуясь тем, что в это время вошла в залу Елизавета Петровна и общим поклоном просила всех садиться за завтрак, параднейшим образом расставленный официантами старца, — он, как бы совершенно добродушным образом, обратился к нему:

— Что нам, батюшка, предаваться бесполезным литературным разговорам!.. Выпьемте-ка лучше с нами водочки!

— Нет-с! Благодарю, я не пью, — отвечал отец Иоанн не без важности.

— А вы, отец дьякон? — спросил Миклаков дьякона.

— Я пью-с! — пробасил тот.

— Водку не пить, конечно, прекрасная вещь, — продолжал Миклаков, — но я все детство мое и часть молодости моей прожил в деревне и вот что замечал: священник если пьяница, то по большей части малый добрый, но если уж не пьет, то всегда почти сутяга и кляузник.

— Это есть, есть! — подтвердил с удовольствием и дьякон, улыбаясь себе в бороду.

Отец Иоанн эти слова, кажется, принял прямо сказанными на его счет, но по наружности постарался это скрыть.

— Образ жизни деревенских священников таков, — отвечал он, — что, находясь посреди невежественных крестьян, они невольно от скуки или обезумевать должны, или изощрять свой ум в писании каких-нибудь кляуз. Здесь вон есть и библиотеки и духовные концерты, — и то в нашем сане иным временем бывает крайне скучно.

— Ну, нет!.. По-моему, тут есть несколько другая причина, — возразил ему Миклаков, — они видят, что им каждодневно приходится обманывать этих невежественных крестьян, ну и совестно, люди попорядочнее и пьют со стыда!

Сам Миклаков, в продолжение всего этого разговора, пил беспрестанно и ничего почти не ел.

— Чем же они обманывают их? — спросил отец Иоанн с легким оттенком улыбки на лице.

— Как чем, батюшка? — воскликнул Миклаков. — Ах, отец Иоанн!.. Отец Иоанн!.. — прибавил он как бы дружественно-укоризненным голосом. — Будто вы не знаете и не понимаете этого…

Отец Иоанн позаметнее при этом улыбнулся, но вместе с тем указал Миклакову глазами на дьякона, как бы упрашивая его не компрометировать его и не говорить с ним о подобных вещах при этом человеке.

— Меня вот что всегда удивляло, — продолжал Миклаков, как бы вовсе не понявший его знака, — я знаю, что есть много умных и серьезно образованных священников, — но они, произнося проповеди, искренно ли убеждены в том, что говорят, или нет?

— Смотря по тому, что говорят… — отвечал отец Иоанн с прежней полуулыбкой.

— Стало быть, есть нечто и даже, может быть, несколько этих нечто, в чем вы сомневаетесь? — спросил Миклаков.

— Конечно, что нельзя же всего проверить умом человеческим, и потому многое остается неразгаданным, — отвечал опять как-то уклончиво отец Иоанн, — тайное предчувствие шептало ему, что он должен был говорить осторожно.

— Но надеюсь, что в этом случае не дьявол же вас смущает и поселяет в вас сомнение, — проговорил Миклаков, пожимая плечами.

— Разумеется… Что же такое дьявол?! — отвечал отец Иоанн, уже явно усмехаясь.

Выражение лица Миклакова в эту минуту мгновенно изменилось, из добродушного оно сделалось каким-то строгим.

— А ведь это скверно, батюшка, ужасно скверно! — воскликнул он.

Глаза Миклакова в это время совершенно уже посоловели, и он был заметно пьян. В эту же самую минуту вышла акушерка с шампанским.

Миклакову пришлось отдать ей свои последние десять рублей, что еще более усилило его дурное расположение духа.

— Скверно это-с, скверно! — продолжал он повторять.

Отец Иоанн смотрел на него с удивлением, не понимая, к чему он это говорит.

— Вот, изволите видеть, — объяснил, наконец, Миклаков (язык у него при этом несколько даже запинался), — в той статье, о которой вы так обязательно напомнили мне, говорится, что я подкуплен правительством; а так как я человек искренний, то и не буду этого отрицать, — это более чем правда: я действительно служу в тайной полиции.

Отец Иоанн, а также и дьякон подались несколько назад на своих местах.

— И вот о том, батюшка, что вы, по вашим словам, во многом сомневаетесь, я — извините меня — должен буду донести моему начальству, а оно, вероятно, сообщит об этом митрополиту.

Отец Иоанн побледнел при этом.

— Я ничего подобного не говорил! — произнес он.

— Как, вы ничего не говорили? Нет! Нет!.. Не отнекивайтесь!.. По вашему священству вам стыдно такое запирательство чинить! Вы — светильники наши… — болтал Миклаков.

— Что же я такое говорил? — воскликнул отец Иоанн, у него губы даже дрожали при этом. — Донос и клевета, конечно, все могут на человека изобресть! — присовокупил он.

— Что на вас будет донос — это совершенно справедливо, но чтобы это была клевета — это вздор-с, совершеннейший вздор-с! — восклицал, как-то даже взвизгивая, Миклаков.

— Но я вас прошу, по крайности… — начал было отец Иоанн и не мог докончить, потому что в это время Елизавета Петровна позвала Миклакова к Елене.

— Это зачем? — спросил было тот.

— Нужно-с, ступайте! — повторила настоятельно Елизавета Петровна.

Миклаков послушался и пошел.

— Что это вы за глупости священнику говорили, что донесете на него? — сказала Елена сердитым голосом Миклакову, — весь предыдущий разговор она слышала от слова до слова из своей комнаты.

— Учу батьку, дрессирую немножко его! — отвечал Миклаков.

— Подите сейчас и скажите ему, что вы все это шутили.

— Ни за что, ни за что! — воскликнул Миклаков. — Пусть себе мучится и терзается… А вот у вас так ручку поцелую, ибо сейчас домой отправляюсь! — сказал Миклаков и в самом деле поцеловал у Елены руку.

— Говорят же вам, скажите, что вы шутили! — повторила ему еще раз Елена.

— Я ему скажу, только другое, только другое! — говорил Миклаков, выходя в залу, где сейчас же отыскал свою шляпу.

— Так я буду иметь неудовольствие донести на вас! — сказал он, расшаркиваясь перед отцом Иоанном. — А вас похвалю, похвалю, — поп настоящий! — отнесся он к дьякону и ушел.

Отец Иоанн остался совершенно растерянным, но его также Елизавета Петровна позвала к Елене.

— Вы, пожалуйста, не беспокойтесь, — сказала ему та, — Миклаков вовсе не служит в тайной полиции, — это честнейший и либеральнейший человек.

Отец Иоанн, как-то сомнительно скосив рот, улыбнулся.

— Судя по тем отзывам, которые я читал о нем в литературе, он далеко не пользуется именем такого человека.

— Он потому и не пользуется, что очень честен, всем говорит правду в глаза, всех задирает!.. Пожалуйста, не беспокойтесь!

— Благодарю вас за утешение, хоть и не могу вполне оным успокоиться, а прошу вас об одном, что если будет какой-либо донос, засвидетельствовать в мою пользу, — отвечал отец Иоанн.

Этой своей просьбой он показался противным Елене.

— Да не будет на вас никакого доноса! — воскликнула она с явной досадой.

— Дай бог!.. — произнес, вздохнув, отец Иоанн и затем, раскланявшись с Еленой, вышел от нее, а через минуту оба они с дьяконом шли к домам своим, имея при этом головы понуренными.