Неточные совпадения
Я часто себя
спрашиваю, зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой девочки, которую обольстить я не хочу и на которой никогда не женюсь? К чему это женское кокетство?
Вера меня любит больше, чем княжна Мери будет любить когда-нибудь; если б она мне казалась непобедимой красавицей, то, может быть, я бы завлекся трудностью предприятия…
Он видел, что «общественное движение» возрастает; люди как будто готовились к парадному смотру, ждали, что скоро чей-то зычный голос позовет их на Красную площадь к монументу бронзовых героев Минина, Пожарского, позовет и с Лобного места грозно
спросит всех о символе
веры. Все горячее спорили, все чаще ставился вопрос...
— Хорошо? —
спрашивала его
Вера Петровна, улыбаясь.
На другой день, утром, неожиданно явился Варавка, оживленный, сверкающий глазками, неприлично растрепанный.
Вера Петровна с первых же слов
спросила его...
— Да ты с ума сошла,
Вера! — ужаснулась Мария Романовна и быстро исчезла, громко топая широкими, точно копыта лошади, каблуками башмаков. Клим не помнил, чтобы мать когда-либо конфузилась, как это часто бывало с отцом. Только однажды она сконфузилась совершенно непонятно; она подрубала носовые платки, а Клим
спросил ее...
— Как это понять? — из вежливости
спросил Клим; пожав плечами,
Вера Петровна ответила...
Иногда приходила
Вера Петровна, скучновато
спрашивала...
Соскочив с дивана, Лидия подчеркнуто вежливо приседала пред нею, Сомовы шумно ласкались, Дмитрий смущенно молчал и неумело пытался спрятать свою тетрадь, но
Вера Петровна
спрашивала...
В Обломовке верили всему: и оборотням и мертвецам. Расскажут ли им, что копна сена разгуливала по полю, — они не задумаются и поверят; пропустит ли кто-нибудь слух, что вот это не баран, а что-то другое, или что такая-то Марфа или Степанида — ведьма, они будут бояться и барана и Марфы: им и в голову не придет
спросить, отчего баран стал не бараном, а Марфа сделалась ведьмой, да еще накинутся и на того, кто бы вздумал усомниться в этом, — так сильна
вера в чудесное в Обломовке!
— Виноват,
Вера, я тоже сам не свой! — говорил он, глубоко тронутый ее горем, пожимая ей руку, — я вижу, что ты мучаешься — не знаю чем… Но — я ничего не
спрошу, я должен бы щадить твое горе — и не умею, потому что сам мучаюсь. Я приду ужо, располагай мною…
Вера была бледна, лицо у ней как камень; ничего не прочтешь на нем. Жизнь точно замерзла, хотя она и говорит с Марьей Егоровной обо всем, и с Марфенькой и с Викентьевым. Она заботливо
спросила у сестры, запаслась ли она теплой обувью, советовала надеть плотное шерстяное платье, предложила свой плед и просила, при переправе чрез Волгу, сидеть в карете, чтоб не продуло.
— Что ты затеваешь? Боже тебя сохрани! Лучше не трогай! Ты станешь доказывать, что это неправда, и, пожалуй, докажешь. Оно и не мудрено, стоит только справиться, где был Иван Иванович накануне рожденья Марфеньки. Если он был за Волгой, у себя, тогда люди
спросят, где же правда!.. с кем она в роще была? Тебя Крицкая видела на горе одного, а
Вера была…
—
Вера, что это значит? — с нетерпением
спросил он.
Вера просыпалась,
спрашивала: «Ты спишь, Наташа?» — и, не получив ответа, закрывала глаза, по временам открывая их с мучительным вздохом опять, лишь только память и сознание напомнят ей ее положение.
— Куда,
Вера? —
спросил он.
— А если эта
вера у меня есть — что мне делать? —
спросила и она.
— Что это за лесничий? —
спросил на другой же день Райский, забравшись пораньше к
Вере, — и что он тебе?
— Вы от
Веры теперь? —
спросила она наконец. — Как вы нашли ее?
Вчера она досидела до конца вечера в кабинете Татьяны Марковны: все были там, и Марфенька, и Тит Никонович. Марфенька работала, разливала чай, потом играла на фортепиано.
Вера молчала, и если ее
спросят о чем-нибудь, то отвечала, но сама не заговаривала. Она чаю не пила, за ужином раскопала два-три блюда вилкой, взяла что-то в рот, потом съела ложку варенья и тотчас после стола ушла спать.
— Вы не спите, бабушка? —
спросит и
Вера, также поймав ее смотрящий на нее взгляд.
Переработает ли в себе бабушка всю эту внезапную тревогу, как землетрясение всколыхавшую ее душевный мир? —
спрашивала себя
Вера и читала в глазах Татьяны Марковны, привыкает ли она к другой, не прежней
Вере и к ожидающей ее новой, неизвестной, а не той судьбе, какую она ей гадала? Не сетует ли бессознательно про себя на ее своевольное ниспровержение своей счастливой, старческой дремоты? Воротится ли к ней когда-нибудь ясность и покой в душу?
Она ждала, не откроет ли чего-нибудь случай, не проговорится ли Марина? Не проболтается ли Райский? Нет. Как ни ходила она по ночам, как ни подозрительно оглядывала и
спрашивала Марину, как ни подсылала Марфеньку
спросить, что делает
Вера: ничего из этого не выходило.
Он прошел окраины сада, полагая, что
Веру нечего искать там, где обыкновенно бывают другие, а надо забираться в глушь, к обрыву, по скату берега, где она любила гулять. Но нигде ее не было, и он пошел уже домой, чтоб
спросить кого-нибудь о ней, как вдруг увидел ее сидящую в саду, в десяти саженях от дома.
— Что это с
Верой? —
спросила бабушка, — кажется, выздоровела!
—
Вера, можно прийти к тебе? —
спросил он.
— Что с вами,
Вера Васильевна? вы или больны, или у вас большое горе!.. — овладев собою, почти покойно
спросил он.
— Где
Вера? —
спросил Райский у бабушки.
— Сам знаю, что глупо
спрашивать, а хочется знать. Кажется, я бы… Ах,
Вера,
Вера, — кто же даст тебе больше счастья, нежели я? Почему же ты ему веришь, а мне нет? Ты меня судила так холодно, так строго, а кто тебе сказал, что тот, кого ты любишь, даст тебе счастья больше, нежели на полгода? — Почему ты веришь?
— Скажите, бабушка, что это за попадья и что за связь у них с
Верой? —
спросил Райский.
— Ее история перестает быть тайной… В городе ходят слухи… — шептала Татьяна Марковна с горечью. — Я сначала не поняла, отчего в воскресенье, в церкви, вице-губернаторша два раза
спросила у меня о
Вере — здорова ли она, — и две барыни сунулись слушать, что я скажу. Я взглянула кругом — у всех на лицах одно: «Что
Вера?» Была, говорю, больна, теперь здорова. Пошли расспросы, что с ней? Каково мне было отделываться, заминать! Все заметили…
—
Вере? — вдруг
спросил он, отталкивая ее.
Вера была не в лучшем положении. Райский поспешил передать ей разговор с бабушкой, — и когда, на другой день, она, бледная, измученная, утром рано послала за ним и
спросила: «Что бабушка?» — он, вместо ответа, указал ей на Татьяну Марковну, как она шла по саду и по аллеям в поле.
— Кто это с тобой? Чьи лошади, кто правит ими? —
спрашивал тихо Райский у
Веры.
— Да, он, этот лесничий? — скороговоркой
спросил Райский и поглядел на
Веру.
Вера ничего не сказала в ответ на предложение Татьяны Марковны, а Марфенька
спросила...
— Нашел на ком
спрашивать! На нее нечего пенять, она смешна, и ей не поверили. А тот старый сплетник узнал, что
Вера уходила, в рожденье Марфеньки, с Тушиным в аллею, долго говорила там, а накануне пропадала до ночи и после слегла, — и переделал рассказ Полины Карповны по-своему. «Не с Райским, говорит, она гуляла ночью и накануне, а с Тушиным!..» От него и пошло по городу! Да еще там пьяная баба про меня наплела… Тычков все разведал…
— Зачем ты остановила меня,
Вера? —
спросил он. — Скажи правду. Помни, что я покоряюсь всему…
Они послеобеденные часы нередко просиживали вдвоем у бабушки — и
Вера не скучала, слушая его, даже иногда улыбалась его шуткам. А иногда случалось, что она, вдруг не дослушав конца страницы, не кончив разговора, слегка извинялась и уходила — неизвестно куда, и возвращалась через час, через два или вовсе не возвращалась к нему — он не
спрашивал.
Он опять подкарауливал в себе подозрительные взгляды, которые бросал на
Веру, раз или два он
спрашивал у Марины, дома ли барышня, и однажды, не заставши ее в доме, полдня просидел у обрыва и, не дождавшись, пошел к ней и
спросил, где она была, стараясь сделать вопрос небрежно.
— Случилось что-нибудь? —
спросил он. — Не нужно ли вам… какой-нибудь услуги,
Вера Васильевна?
— Кто тебя развил так,
Вера? —
спросил он.
— Это вы? —
спросил шепотом кто-то из окна нижнего этажа, — конечно,
Вера, потому что в старом доме никого, кроме ее, не было.
— Я не надоел тебе,
Вера? —
спросил он торопливо, — пожалуйста, не прими этого за допытыванье, за допрос; не ставь всякого лыка в строку. Это простой разговор…
— Не знаю, что-то есть. Она мне не говорит, а я не
спрашиваю, но вижу. Боюсь, не опять ли там что-нибудь!.. — прибавила
Вера, внезапно охлаждаясь и переходя от дружеского тона к своей грустной задумчивости.
— Послушайте,
Вера, вы… боитесь меня? —
спросил он.
— Вы, я думаю, забыли меня,
Вера? —
спросил он. Он сам слышал, что голос его, без намерения, был нежен, взгляд не отрывался от нее.
— Ты
спрашиваешь, что я думаю! — сказала
Вера с упреком, — то же, что ты, бабушка!
Он позвонил Егора и едва с его помощью кое-как оделся, надевая сюртук прежде жилета, забывая галстук. Он
спросил, что делается дома, и, узнав, что все уехали к обедне, кроме
Веры, которая больна, оцепенел, изменился в лице и бросился вон из комнаты к старому дому.
Чтобы уже довершить над собой победу, о которой он, надо правду сказать, хлопотал из всех сил, не
спрашивая себя только, что кроется под этим рвением: искреннее ли намерение оставить
Веру в покое и уехать или угодить ей, принести «жертву», быть «великодушным», — он обещал бабушке поехать с ней с визитами и даже согласился появиться среди ее городских гостей, которые приедут в воскресенье «на пирог».
—
Вера, я хотел тебя
спросить… — начал он.