Иди и возвращайся

Евгения Овчинникова, 2019

«когда прочитаешь удали это сообщение». С маленькой буквы, без знаков препинания. Мама?! Но как это возможно? Мама три года назад исчезла без следа, и ни папа, ни полиция не нашли зацепок… И если это в самом деле она, то почему дает о себе знать только теперь, когда Нина уже приучилась жить с этой пустотой внутри? В каждом петербургском прохожем четырнадцатилетняя Нина видит его персонального монстра, доисторическое чудовище: басилозавра, прогнатодона, архелона. Видит – и рисует человека именно так. Загадочное сообщение побуждает ее начать собственное расследование, чтобы наконец выяснить, что скрывают от нее отец, следователь и бывшие коллеги мамы, и разгадать тайну маминого исчезновения. Евгения Овчинникова начинает трилогию «Иди и возвращайся» с захватывающего детектива. Но это не чистый образец жанра, где в центре событий – преступление, а скорее детектив психологический, главное в котором – развитие взаимоотношений героев по ходу сюжета. Трехкратный финалист премии «Книгуру», в жюри которой – читатели-подростки, Евгения Овчинникова (родилась в 1983 году) дебютировала в издательстве «КомпасГид» со сборником рассказов «Мортал комбат и другие девяностые». Ее новая книга увлечет читателей среднего и старшего школьного возраста.

Глава 1,

в которой рассказывается, с чего все началось

Когда мне было одиннадцать, в моей комнате поселилось чудовище. Ночами я вертелась под его недобрым взглядом и, когда силы меня покидали, засыпала. Если становилось совсем невыносимо, я кричала и бежала в спальню родителей, чтобы монстр не успел меня схватить.

Злое чудовище, незаметное глазу, стояло за спиной, когда я делала уроки. Пряталось за шторами и разглядывало меня через щелку. Сидело у кровати, пока я спала. Сквозь некрепкий утренний сон я слышала его дыхание, но когда просыпалась, то видела лишь привычные вещи: гардеробный шкаф, из двери которого торчит край футболки, письменный стол и стул, картонный дом для плюшевых мышек, карту мира на стене.

Когда я с криками ворвалась в спальню родителей во второй раз, они поняли, что дело серьезно, и начали изучать литературу по детским страхам. Мама прошерстила в библиотеках книги по воспитанию, папа разыскал в интернете диссертации по психологии, все на английском. После этого чудовище вышло за пределы комнаты и стало преследовать меня по всей квартире.

Оно невидимо щерилось острыми зубами из темных углов, протягивало лапы за моей спиной, когда я мыла посуду или вытирала пыль. За секунду до прикосновения я успевала обернуться, а чудовище — исчезнуть. Страх сковывал меня, я часами лежала в кровати без движения или сидела за столом, пока не хлопала входная дверь или кто-то из родителей с шумом не проходил мимо комнаты. Чудовище появлялось, только когда я была одна, и приходилось крутиться: звать в гости бабушку, учить уроки у Насти и Вани, пока родители не вернутся с работы.

Конечно, я не была совсем уж маленькая и понимала, что чудовищ, привидений и прочей нечисти не существует, разве только в кино или в воображении сумасшедших. Сумасшедшие, в свою очередь, обитают в дурдоме. Однажды мы с бабушкой ездили туда навещать тетю Любу. Мы шли по длинному коридору, до половины выкрашенному синей краской, с обеих сторон были палаты. Тетю Любу вывели к нам в холл, где уже сидело несколько человек. Они выглядели вполне мирно, но как-то… безумно, что ли. И мне совсем не хотелось думать, что я похожа на этих людей с блуждающим взглядом.

С утра до вечера я повторяла себе, что чудовищ не существует, это только мои фантазии, и стоит мне захотеть, как преследователь исчезнет, рассыплется в пепел, лопнет, как воздушный шарик. Так мне говорила мама. Набравшись храбрости, я нарочно оставалась дома одна. Но проходило пять, десять, пятнадцать минут, и чудовище, хищно улыбаясь, входило в комнату и вставало у меня за спиной, потирая черные чешуйчатые лапы.

— Это иррациональное проявление реального страха, — говорила мама, прочитав очередную книгу.

Однако в книгах не находилось способа избавить меня от реального страха. А я уже не могла ни спать, ни есть, потому что чудовище стало появляться дома, когда там были родители. Спрятаться от него было совершенно некуда.

Мама занималась прикладной наукой и доверяла только фактам. И все пыталась объяснять логически, даже совершенно иррациональные вещи, — я поняла это спустя несколько лет, когда ее уже не было с нами.

— Если чудовище и есть, оно не опасное. Ведь оно ничего тебе не делает! Мы даже ни разу его не видели! — убеждала меня мама.

С этим нельзя было не согласиться — я никогда не видела своего монстра. Не выхватывала его краем глаза в зеркале, не ощущала прикосновений. Монстр не переставлял вещи с места на место, не открывал шкафов. Я не слышала его шагов по ночам, в темноте никто не звал меня по имени. И как резко я ни оборачивалась, не замечала даже темного пятна — он был, несомненно, черного цвета.

Мама не понимала, мне же приходилось постоянно быть начеку. Чудовище готовилось растерзать меня, как только я успокоюсь и перестану вовремя оглядываться.

Однажды я заснула с включенным верхним светом, настольной лампой и ночником у кровати. А проснулась глубокой ночью в кромешной темноте и почувствовала, что чудовище тянет ко мне свои ужасные лапы и вот-вот схватит за горло. Я дико закричала, соскочила с кровати и побежала к двери, но по дороге запнулась о стопку книг, полетела на пол, ударилась о край стола и потеряла сознание.

Очнулась я на коленях у мамы, она плакала, а папа звонил в скорую. Мама промакивала бумажным полотенцем мою разбитую губу и говорила, что никогда-никогда больше не выключит свет в моей комнате.

Меня отвезли в ближайшую больницу, в Раухфуса, с легким сотрясением мозга и подозрением на перелом носа, но все обошлось, и уже в следующий понедельник я радовала одноклассников синим носом и распухшей губой.

Родители всерьез взялись за мое чудовище. Для этого они пробились к супер-пупер детскому психологу, очередь к которому была на полгода вперед.

Мы с мамой пришли в частную клинику и ждали приема часа два: сидели и глядели в плазму с мультфильмами.

Психолог была похожа на бабушку, папину маму, — такая же короткая стрижка и очки с цепочкой.

— Так, Нина. Расскажи о своем чудовище, — потребовала она.

Я в ответ бормотала что-то невнятное.

— Понятно. С конкретными характеристиками затруднения, — строго сказала психолог маме.

Мама кивнула и сжала под столом мою руку.

— Может быть, нарисуешь его? — предложила психолог и протянула мне несколько чистых листов и банку с карандашами. На банке веселые пчелки держали в лапках ведерки, из которых капал желтый мед. Я смотрела на улыбающихся пчелок, на цветочки и изо всех сил старалась представить свое чудовище. Взяла черный карандаш, нарисовала верхний ряд острейших зубов, вытянутую морду, злые глаза. А дальше будто открылась черная дыра, и я в нее полетела.

Мама потом рассказала, что во время припадка, который начался сразу, как только я оторвала карандаш от бумаги, меня с трудом удержали она сама, психолог и прибежавшая на помощь девушка-администратор. Я упала на пол вместе со стулом, билась, кричала, выгибалась дугой. Затихла я только после укола успокоительного. Следующее после морды монстра, что я помню сама, — мы с мамой опять на диване перед кабинетом, я лежу головой у нее на коленях, и мы вместе ждем, когда папа нас заберет.

Тем же вечером мама, которая занималась микробиологией и верила не в чудовищ, а в доказательную медицину, сказала, что собственноручно его укокошит.

— Что сделаешь? — не понял папа.

— Буду всю ночь сидеть у кровати Нины и прибью его сразу, как только появится.

— Но он же не настоящий, — попытался напомнить ей папа.

— Еще какой настоящий. Настоящее не бывает. А значит, его можно убить.

Мы с папой удивленно на нее уставились, а мама с серьезным видом пошла на кухню, отмотала большой кусок фольги, в которой запекали мясо, сделала из нее шлем и надела на голову. Потом взяла из шкафа простыню, накинула на плечи и повязала наподобие плаща. И последним штрихом достала длинный хлебный нож с зазубринами и деревянной ручкой. Ручку тоже обмотала фольгой — получился маленький меч.

Я почистила зубы и легла в постель. Мама выключила весь свет, кроме ночника, и поцеловала меня.

Засыпать в тот вечер было не страшно — напротив кровати, скрестив ноги по-турецки, сидела мама, в свете ночника похожая на настоящего воина в железном шлеме, плаще и с мечом наготове. Я ни секунды не сомневалась, что той ночью с чудовищем будет покончено.

Утром я проснулась с забытым чувством радости и спокойствия. В окно светило солнце. Пахло оладьями с яблоками и свежезаваренным кофе. Дверь была приоткрыта, папа и мама сидели за кухонным столом с кружками в руках. И вдруг я увидела мертвое чудовище на полу.

Оно лежало распластавшись, совершенно бесформенное. Из свалявшейся черной шерсти торчал меч, из раны вытекло озерцо крови. Рядом валялись шлем и плащ храброго воина.

Я была уже большой и сразу поняла, что чудовище — это старая шуба, давно валявшаяся среди забытых вещей в кладовке, а кровавое озеро очень похоже на кетчуп. Но тем не менее тогда, именно в тот самый момент, поняла, что чудовища больше нет. Воин в шлеме из фольги и с кухонным ножом навсегда прогнал его, и мне нечего больше бояться.

Так и случилось. Мы стали жить, будто этого кошмара и вовсе не было. Но недолго, всего неделю. Через неделю после расправы над чудовищем мама исчезла.

Тот понедельник начался как обычно. Мы с мамой всегда вставали и уходили первыми. Папа работал программистом, и его рабочий день начинался в одиннадцать. Иногда он вставал, чтобы поцеловать нас перед выходом.

На завтрак мама пожарила яичницу, налила кефир в прозрачный стакан. Сама она никогда не завтракала. Сделала себе кофе в гейзерной кофеварке и разбавила его сливками.

Когда мы одевались в прихожей, мама заглянула в спальню:

— Спит.

Ничего необычного, я точно это знаю, потому что миллион раз повторила это следователю, папе и бабушке. Мама привычно поправила мне шапку, чтобы та закрывала левое ухо, потому что мне так больше идет. Надела тонкий бежевый плащ, повязала на шею платок.

Позже, бесконечно вспоминая то утро, я начинала думать, что «спит» она произнесла с сожалением, что с особой заботой кормила меня завтраком, что помедлила, осматривая прихожую перед тем, как выключить свет. Или мне показалось и все это дорисовало мое воображение, когда я пыталась понять, что было не так?

Ее телефон был выключен весь день, но нас это не обеспокоило. Такое случалось и раньше, когда у нее одно за другим шли совещания или эксперименты. Мама работала в НИИ — научно-исследовательском институте легочных заболеваний. Но телефон не отвечал и вечером, и мы стали звонить ее коллегам. Выяснилось, что на работе мамы сегодня не было. Никто не видел ее с воскресенья, когда все были в гостях у директора института.

Вечером мы пошли в полицию. Нас принял уставший участковый. Он молча выслушал папу и сказал:

— Пишите заявление. Но сразу предупреждаю, что раньше чем через двое суток искать ее никто не будет.

— Почему? Что нам делать двое суток? — дрожащим голосом спросил папа.

— Большинство пропавших людей находится в первые трое суток с момента пропажи, — заученно сказал участковый. — Но ваш случай не совсем… м-м-м… типичный, — продолжал он.

— Что в нем нетипичного, капитан? — спросил папа.

Из-за двери раздались шум падающей мебели и громкая хриплая брань, закончившаяся такими же хриплыми криками, — кого-то повалили и придавили. В кабинет заглянул молодой полицейский, вопросительно посмотрел на капитана.

— В обезьянник его, — пожал плечами капитан.

Его коллега кивнул и исчез за дверью.

Капитан вздохнул, вспоминая, о чем говорил.

— Обычно причина исчезновения очевидна — алкоголь, наркотики, долги, любое асоциальное поведение. Ваша жена не входит ни в одну из этих… так сказать, групп. Я попрошу, чтобы ее делом занялись раньше, чем обычно, но, понимаете, мы загружены. — Он кивнул на гору папок перед ним. Папками были завалены все свободные стулья и тумбочки в кабинете. Распухшие папки теснились и на стеллажах вдоль стен, выдавливая друг друга с полок. — Тем более, — продолжил он, глядя на папу, — правило трех дней действует даже для людей с благополучным прошлым.

Папа судорожно выдохнул, стиснув руки перед собой.

— Идите домой и ждите. Скорее всего, она появится. Мало ли, встретила подружку или… — Он сделал в воздухе непонятный жест, покосившись на меня.

— Что писать в заявлении? — раздраженно спросил папа.

— Дату и время исчезновения, обстоятельства, рост, особые приметы, одежду, — перечислил капитан.

Он дал нам несколько чистых листов и открыл выдвижной ящик стола. Я представила, как он достает ведерко с карандашами, на котором пляшут веселые пчелки, но он протянул папе обычную ручку.

— Напишите там, — он указал рукой в сторону двери. — Образец на стене. Закончите — отдайте дежурному.

Мы вышли в коридор, и в кабинет немедленно вошли поджидавшие на пороге парень с девушкой, оба в татуировках и с пирсингом в носу.

— По вызову, — раздалось из-за закрывающейся двери.

— Повестке, — поправил их голос капитана.

Мы сели за продавленный стол. Папа написал полстраницы.

— Во что она была одета?

— Плащ, платок, сапоги.

— Цвет помнишь?

— Плащ бежевый, платок с желтыми цветами, сапоги коричневые.

— Без каблуков? — уточнил папа.

— Без каблуков, — ответила я.

— Третье заявление за месяц! — гремел за закрытой дверью голос капитана.

Ему что-то тихо отвечали. Очередь в коридоре, сидевшая на стульях вдоль стены, притихла.

— Особые приметы, — прошептал папа сам себе.

— У нее нет особых примет.

Папа расписался, поставил дату. Мы отдали заявление в окошко толстому полицейскому, рядом с которым беспрерывно звенел дисковый телефон, и вышли на улицу.

Следующий день я знаю только со слов папы — меня забрала бабушка, чтобы «не трепать нервы ребенку». Папа и друзья родителей обзванивали больницы, отделения полиции и морги, расклеивали объявления о пропаже.

Два дня спустя мы с папой снова явились к усталому капитану, и он заверил нас, что начаты «оперативнорозыскные мероприятия» и он сразу же сообщит нам, как только «будет располагать какой-либо информацией».

Многие месяцы папа обзванивал знакомых и больницы и расклеивал повсюду объявления. Мы столько раз просмотрели видео со школьной камеры наблюдения: вот мы с мамой входим в школу, вот она выходит одна и идет в сторону НИИ. Как всегда, ничего необычного. Папа бесконечно пересматривал зернистый беззвучный ролик: вход и выход. Он словно пытался проникнуть в ее голову и понять, что произошло, когда она скрылась за школьной оградой.

С ее исчезновения я старалась делать все так, как если бы мама была дома, со мной. В том числе надевать шапку на правильное ухо: подворачивала ее на макушке и стягивала набок. Носила ее все время, хотя постепенно серо-голубая шерсть свалялась и выглядела совсем уж нелепо.

Только года через полтора папа стал реже ходить к следователю, перестал обновлять объявления на столбах и форумах о пропавших людях. А потом начал сомневаться, что вообще когда-нибудь ее найдет.

Я помню тот день. Я вернулась домой из художки, разделась в прихожей. Папа пришел незадолго до меня и разбирал на кухне сумки с продуктами. Привычно спросила:

— Есть новости?

После этого вопроса он обычно начинал подробный отчет, который сводился к тому, что никаких ее следов пока не найдено. Но сегодня, выставляя бутылки молока в холодильник, не поворачивая ко мне головы, ответил сухо:

— Никаких.

И тогда я пошла за новой шапкой.

В торговом центре мне захотелось сделать что-нибудь по-настоящему плохое. Выбрав самую уродливую шапку, я дождалась, когда охранник отойдет подальше, и побежала к выходу. Но не успела добежать до эскалатора, как меня перехватили.

На все вопросы я молчала, шапку из рук не выпускала, и меня отвели в подсобку, заваленную бракованной одеждой. Час я сидела не двигаясь и смотрела в разошедшийся шов кофточки, пока за мной не пришел папа. Когда мы выходили из магазина, громко зазвенела сигнализация — я все еще держала несчастную шапку в руках. Папа молча взял ее и пошел пробивать на кассу. Я ждала у выхода. Он вернулся и так же молча протянул ее мне. На эскалаторе я надела ее как попало, не посмотревшись в зеркало.

Так мы остались вдвоем.