Неточные совпадения
Тут башмачки козловые
Дед внучке торговал,
Пять раз
про цену
спрашивал,
Вертел в руках, оглядывал:
Товар первейший сорт!
«Ну, дядя! два двугривенных
Плати, не то проваливай!» —
Сказал ему купец.
— А что, дома они, голубчик? — неопределенно сказала Дарья Александровна, не зная, как даже у мужика
спросить про Анну.
— Ну,
про это единомыслие еще другое можно сказать, — сказал князь. — Вот у меня зятек, Степан Аркадьич, вы его знаете. Он теперь получает место члена от комитета комиссии и еще что-то, я не помню. Только делать там нечего — что ж, Долли, это не секрет! — а 8000 жалованья. Попробуйте,
спросите у него, полезна ли его служба, — он вам докажет, что самая нужная. И он правдивый человек, но нельзя же не верить в пользу восьми тысяч.
— Очень рад, — сказал он и
спросил про жену и
про свояченицу. И по странной филиации мыслей, так как в его воображении мысль о свояченице Свияжского связывалась с браком, ему представилось, что никому лучше нельзя рассказать своего счастья, как жене и свояченице Свияжского, и он очень был рад ехать к ним.
Пришла графиня, села на диван и
спросила тоже
про жену и
про концерт.
От этого-то и было в выражении лица Алексея Александровича что-то гордое и строгое, когда у него
спрашивали про здоровье его жены.
— Ну, что ты скажешь
про папа? —
спросила Кити. — Что же и он плох, потому что ничего не делал для общего дела?
— Разве он здесь? — сказал Левин и хотел
спросить про Кити. Он слышал, что она была в начале зимы в Петербурге у своей сестры, жены дипломата, и не знал, вернулась ли она или нет, но раздумал расспрашивать. «Будет, не будет — всё равно».
Выйдя из тележки и поздоровавшись с братом и Катавасовым, Левин
спросил про жену.
— Смотри не опоздай — сказал только Яшвин, и, чтобы переменить разговор: — Что мой саврасый, служит хорошо? —
спросил он, глядя в окно,
про коренного, которого он продал.
Если бы кто-нибудь имел право
спросить Алексея Александровича, что он думает о поведении своей жены, то кроткий, смирный Алексей Александрович ничего не ответил бы, а очень бы рассердился на того человека, который у него
спросил бы
про это.
Принц желал ничего не упустить такого,
про что дома у него
спросят, видел ли он это в России; да и сам желал воспользоваться, сколько возможно, русскими удовольствиями.
— Нет, я не
про то
спрашиваю, а
про настоящее. — Она хотела сказать Гельсингфорс; но не хотела сказать слово, сказанное Вронским.
— Алексей Александрович, — сказала она, с отчаянною решительностью глядя ему в глаза. — Я
спрашивала у вас
про Анну, вы мне не ответили. Что она?
— В вояж? Ах да!.. в самом деле, я вам говорил
про вояж… Ну, это вопрос обширный… А если б знали вы, однако ж, об чем
спрашиваете! — прибавил он и вдруг громко и коротко рассмеялся. — Я, может быть, вместо вояжа-то женюсь; мне невесту сватают.
— Это-то я и без вас понимаю, что нездоров, хотя, право, не знаю чем; по-моему, я, наверно, здоровее вас впятеро. Я вас не
про то
спросил, — верите вы или нет, что привидения являются? Я вас
спросил: верите ли вы, что есть привидения?
— Родя, Родя, что с тобою? Да как же ты об этом
спрашивать можешь! Да кто
про тебя мне что-нибудь скажет? Да я и не поверю никому, кто бы ко мне ни пришел, просто прогоню.
«Важнее всего, знает Порфирий иль не знает, что я вчера у этой ведьмы в квартире был… и
про кровь
спрашивал? В один миг надо это узнать, с первого шагу, как войду, по лицу узнать; и-на-че… хоть пропаду, да узнаю!»
Он перекрестился несколько раз. Соня схватила свой платок и накинула его на голову. Это был зеленый драдедамовый платок, вероятно тот самый,
про который упоминал тогда Мармеладов, «фамильный». У Раскольникова мелькнула об этом мысль, но он не
спросил. Действительно, он уже сам стал чувствовать, что ужасно рассеян и как-то безобразно встревожен. Он испугался этого. Его вдруг поразило и то, что Соня хочет уйти вместе с ним.
— Это ты
про каторгу, что ли, Соня? Донести, что ль, на себя надо? —
спросил он мрачно.
— Не расспрашивайте его очень об чем-нибудь, если увидите, что он морщится; особенно
про здоровье очень не
спрашивайте: не любит.
Пошел я к ним в дом и стал осторожно
про себя узнавать, тихими стопами, и перво-наперво
спросил: тут ли Миколай?
— Где тут
про Лазаря? —
спросил он вдруг.
Я трепетал давеча, что мать
спросит взглянуть на них, когда
про Дунечкины часы заговорили.
Мне надо быть на похоронах того самого раздавленного лошадьми чиновника,
про которого вы… тоже знаете… — прибавил он, тотчас же рассердившись за это прибавление, а потом тотчас же еще более раздражившись, — мне это все надоело-с, слышите ли, и давно уже… я отчасти от этого и болен был… одним словом, — почти вскрикнул он, почувствовав, что фраза о болезни еще более некстати, — одним словом: извольте или
спрашивать меня, или отпустить сейчас же… а если
спрашивать, то не иначе как по форме-с!
Ведь я знаю, как вы квартиру-то нанимать ходили, под самую ночь, когда смерклось, да в колокольчик стали звонить, да
про кровь
спрашивали, да работников и дворников с толку сбили.
— Так как же вы
про это знаете? — опять чуть слышно
спросила она, и опять почти после минутного молчания.
— Обидно стало. Как вы изволили тогда приходить, может, во хмелю, и дворников в квартал звали, и
про кровь
спрашивали, обидно мне стало, что втуне оставили и за пьяного вас почли. И так обидно, что сна решился. А запомнивши адрес, мы вчера сюда приходили и
спрашивали…
Пугачев осведомился о состоянии крепости, о слухах
про неприятельские войска и тому подобном, и вдруг
спросил его неожиданно: «Скажи, братец, какую девушку держишь ты у себя под караулом?
— Вы —
про кого? —
спросил Самгин.
— Да — ты
про кого говоришь? —
спросил человек в разорванном пиджаке. —
Про околоточного?
— Дети? — испуганно повторила Дуняша. — Вот уж не могу вообразить, что у меня — дети! Ужасно неловко было бы мне с ними. Я очень хорошо помню, какая была маленькой. Стыдно было бы мне…
про себя даже совсем нельзя рассказать детям, а они ведь
спросят!
«Зачем я
спросил про Якова? Странный каприз памяти… Разумеется — это не может быть ничем иным, — именно каприз». И тотчас подумал...
Ты
про нее Лидию
спроси, — сказал он, пожимаясь, точно ему стало холодно.
— Однако купцы слушали его, точно он им рассказывал об операциях министерства финансов. Конечно, удивление невежд — стоит дешево, но — интеллигенция-то как испугалась, Самгин, а? —
спросил он, раздвинув рот, обнажив желтые зубы. — Я не
про Аркашку, он — дурак, дураки ничего не боятся, это по сказкам известно. Я вообще
про интеллигентов. Испугались. Литераторы как завыли, а?
— Лаврушку он
спрашивал, кого как зовут, ну? Меня —
спрашивал?
Про адвоката? Чем он руководит? И как вообще…
—
Спрашивал. Ей известны все человеческие размышления, а книгу «Плач» она отметает, даже высмеивает, именует ее болтовней даже. А сам я думать могу, но размышлять не умею. Вы, пожалуйста, не говорите ей, что я
спрашивал про «Плач».
«Сказать ей
про Инокова?» —
спросил себя Самгин.
— Он?
Про меня? —
спросил Клим, встав со стула, потому что у него вдруг неприятно забилось сердце.
Матрена. Вам
про что спрашивать-то?
— Ты сказал
про себя: «Если же… может быть… созрела»: что у тебя за мысль была? —
спрашивала она.
— Как же ты смел распускать
про меня такие, ни с чем не сообразные слухи? — встревоженным шепотом
спрашивал Обломов.
— Как он смеет так говорить
про моего барина? — возразил горячо Захар, указывая на кучера. — Да знает ли он, кто мой барин-то? — с благоговением
спросил он. — Да тебе, — говорил он, обращаясь к кучеру, — и во сне не увидать такого барина: добрый, умница, красавец! А твой-то точно некормленая кляча! Срам посмотреть, как выезжаете со двора на бурой кобыле: точно нищие! Едите-то редьку с квасом. Вон на тебе армячишка, дыр-то не сосчитаешь!..
— Что ж вы молчите? —
спросила она. — «Ничего не говорит!» —
про себя прибавила потом.
— Что такое
про бабушку? —
спросил тихо Райский в свою очередь, притаив дыхание и навострив ухо.
«А когда после? —
спрашивала она себя, медленно возвращаясь наверх. — Найду ли я силы написать ему сегодня до вечера? И что напишу? Все то же: „Не могу, ничего не хочу, не осталось в сердце ничего…“ А завтра он будет ждать там, в беседке. Обманутое ожидание раздражит его, он повторит вызов выстрелами, наконец, столкнется с людьми, с бабушкой!.. Пойти самой, сказать ему, что он поступает „нечестно и нелогично“…
Про великодушие нечего ему говорить: волки не знают его!..»
Переработает ли в себе бабушка всю эту внезапную тревогу, как землетрясение всколыхавшую ее душевный мир? —
спрашивала себя Вера и читала в глазах Татьяны Марковны, привыкает ли она к другой, не прежней Вере и к ожидающей ее новой, неизвестной, а не той судьбе, какую она ей гадала? Не сетует ли бессознательно
про себя на ее своевольное ниспровержение своей счастливой, старческой дремоты? Воротится ли к ней когда-нибудь ясность и покой в душу?
— Нашел на ком
спрашивать! На нее нечего пенять, она смешна, и ей не поверили. А тот старый сплетник узнал, что Вера уходила, в рожденье Марфеньки, с Тушиным в аллею, долго говорила там, а накануне пропадала до ночи и после слегла, — и переделал рассказ Полины Карповны по-своему. «Не с Райским, говорит, она гуляла ночью и накануне, а с Тушиным!..» От него и пошло по городу! Да еще там пьяная баба
про меня наплела… Тычков все разведал…
Райский пробрался до Козлова и, узнав, что он в школе,
спросил про жену. Баба, отворившая ему калитку, стороной посмотрела на него, потом высморкалась в фартук, отерла пальцем нос и ушла в дом. Она не возвращалась.
— Вы
про тех говорите, —
спросила она, указывая головой на улицу, — кто там бегает, суетится? Но вы сами сказали, что я не понимаю их жизни. Да, я не знаю этих людей и не понимаю их жизни. Мне дела нет…