Неточные совпадения
Довольно! Окончен с прошедшим расчет,
Окончен расчет с
господином!
Сбирается с силами
русский народ
И учится быть гражданином.
— Пришел я из Песочного…
Молюсь за Дему бедного,
За все страдное
русскоеКрестьянство я молюсь!
Еще молюсь (не образу
Теперь Савелий кланялся),
Чтоб сердце гневной матери
Смягчил
Господь… Прости...
— Я не имею удовольствия знать этого
господина Левина, — улыбаясь сказал Вронский, — но, вероятно, он никогда не видал тех машин, которые он осуждает. А если видел и испытывал, то кое-как, и не заграничную, а какую-нибудь
русскую. А какие же тут могут быть взгляды?
— Позор и срам! — отвечал полковник. — Одного боишься, — это встречаться с
Русскими за границей. Этот высокий
господин побранился с доктором, наговорил ему дерзости за то, что тот его не так лечит, и замахнулся палкой. Срам просто!
—
Господин этот
Русский и спрашивал про вас, — сказал обер-кельнер.
Он был явно балованный слуга ленивого
барина — нечто вроде
русского фигаро.
Не один
господин большой руки пожертвовал бы сию же минуту половину душ крестьян и половину имений, заложенных и незаложенных, со всеми улучшениями на иностранную и
русскую ногу, с тем только, чтобы иметь такой желудок, какой имеет
господин средней руки; но то беда, что ни за какие деньги, нижé имения, с улучшениями и без улучшений, нельзя приобресть такого желудка, какой бывает у
господина средней руки.
Когда экипаж въехал на двор,
господин был встречен трактирным слугою, или половым, как их называют в
русских трактирах, живым и вертлявым до такой степени, что даже нельзя было рассмотреть, какое у него было лицо.
Русский мужик сметлив и умен: он понял скоро, что
барин хоть и прыток, и есть в нем охота взяться за многое, но как именно, каким образом взяться, — этого еще не смыслит, говорит как-то чересчур грамотно и затейливо, мужику невдолбеж и не в науку.
После обеда
господин выкушал чашку кофею и сел на диван, подложивши себе за спину подушку, которую в
русских трактирах вместо эластической шерсти набивают чем-то чрезвычайно похожим на кирпич и булыжник.
Перегиб такой, как у камергера или у такого
господина, который так чешет по-французски, что перед ним сам француз ничего, который, даже и рассердясь, не срамит себя непристойно
русским словом, даже и выбраниться не умеет на
русском языке, а распечет французским диалектом.
— Нет, нет! — воскликнул с внезапным порывом Павел Петрович, — я не хочу верить, что вы,
господа, точно знаете
русский народ, что вы представители его потребностей, его стремлений! Нет,
русский народ не такой, каким вы его воображаете. Он свято чтит предания, он — патриархальный, он не может жить без веры…
— Народ у нас смиренный, он сам бунтовать не любит, — внушительно сказал Козлов. — Это разные
господа, вроде инородца Щапова или казачьего потомка Данилы Мордовцева, облыжно приписывают
русскому мужику пристрастие к «политическим движениям» и враждебность к государыне Москве. Это — сущая неправда, — наш народ казаки вовлекали в бунты. Казак Москву не терпит. Мазепа двадцать лет служил Петру Великому, а все-таки изменил.
— Весьма сожалею, что Николай Михайловский и вообще наши «страха ради иудейска» стесняются признать духовную связь народничества со славянофильством. Ничего не значит, что славянофилы —
баре, Радищев, Герцен, Бакунин — да мало ли? — тоже
баре. А ведь именно славянофилы осветили подлинное своеобразие
русского народа. Народ чувствуется и понимается не сквозь цифры земско-статистических сборников, а сквозь фольклор, — Киреевский, Афанасьев, Сахаров, Снегирев, вот кто учит слышать душу народа!
— Надо. Отцы жертвовали на церкви, дети — на революцию. Прыжок — головоломный, но… что же, брат, делать? Жизнь верхней корочки несъедобного каравая, именуемого Россией, можно озаглавить так: «История головоломных прыжков
русской интеллигенции». Ведь это только
господа патентованные историки обязаны специальностью своей доказывать, что существуют некие преемственность, последовательность и другие ведьмы, а — какая у нас преемственность? Прыгай, коли не хочешь задохнуться.
Захару было за пятьдесят лет. Он был уже не прямой потомок тех
русских Калебов, [Калеб — герой романа английского писателя Уильяма Годвина (1756–1836) «Калеб Вильямс» — слуга, поклоняющийся своему
господину.] рыцарей лакейской, без страха и упрека, исполненных преданности к
господам до самозабвения, которые отличались всеми добродетелями и не имели никаких пороков.
А в сыне ей мерещился идеал
барина, хотя выскочки, из черного тела, от отца бюргера, но все-таки сына
русской дворянки, все-таки беленького, прекрасно сложенного мальчика, с такими маленькими руками и ногами, с чистым лицом, с ясным, бойким взглядом, такого, на каких она нагляделась в
русском богатом доме, и тоже за границею, конечно, не у немцев.
Утешься, добрая мать: твой сын вырос на
русской почве — не в будничной толпе, с бюргерскими коровьими рогами, с руками, ворочающими жернова. Вблизи была Обломовка: там вечный праздник! Там сбывают с плеч работу, как иго; там
барин не встает с зарей и не ходит по фабрикам около намазанных салом и маслом колес и пружин.
–…второстепенный, которому предназначено послужить лишь материалом для более благородного племени, а не иметь своей самостоятельной роли в судьбах человечества. Ввиду этого, может быть и справедливого, своего вывода
господин Крафт пришел к заключению, что всякая дальнейшая деятельность всякого
русского человека должна быть этой идеей парализована, так сказать, у всех должны опуститься руки и…
Он убил того
русского попа, сударь, вырвал его рыжую бороду и продал парикмахеру на Кузнецком мосту, совсем рядом с магазином
господина Андрие, — вы, конечно, знаете: парижские новинки, модные изделия, белье, сорочки…
Русский народ нужно более всего призывать к религиозной мужественности не на войне только, но и в жизни мирной, где он должен быть
господином своей земли.
Русский народ вступает в новый исторический период, когда он должен стать
господином своих земель и творцом своей судьбы.
Государство должно стать внутренней силой
русского народа, его собственной положительной мощью, его орудием, а не внешним над ним началом, не
господином его.
Это был какой-то
господин или, лучше сказать, известного сорта
русский джентльмен, лет уже не молодых, «qui frisait la cinquantaine», [«под пятьдесят» (фр.).] как говорят французы, с не очень сильною проседью в темных, довольно длинных и густых еще волосах и в стриженой бородке клином.
«
Господин исправник, будьте, говорю, нашим, так сказать, Направником!» — «Каким это, говорит, Направником?» Я уж вижу с первой полсекунды, что дело не выгорело, стоит серьезный, уперся: «Я, говорю, пошутить желал, для общей веселости, так как
господин Направник известный наш
русский капельмейстер, а нам именно нужно для гармонии нашего предприятия вроде как бы тоже капельмейстера…» И резонно ведь разъяснил и сравнил, не правда ли?
И потому нисколько не удивительно, что эти
господа любители также оказывают сильное покровительство
русской литературе, особенно драматической…
— Благодарю, Серж. Карамзин — историк; Пушкин — знаю; эскимосы в Америке;
русские — самоеды; да, самоеды, — но это звучит очень мило са-мо-е-ды! Теперь буду помнить. Я,
господа, велю Сержу все это говорить мне, когда мы одни, или не в нашем обществе. Это очень полезно для разговора. Притом науки — моя страсть; я родилась быть m-me Сталь,
господа. Но это посторонний эпизод. Возвращаемся к вопросу: ее нога?
К этому кругу принадлежал в Москве на первом плане блестящий умом и богатством
русский вельможа, европейский grand seigneur [большой
барин (фр.).] и татарский князь Н. Б. Юсупов.
После Июньских дней мое положение становилось опаснее; я познакомился с Ротшильдом и предложил ему разменять мне два билета московской сохранной казны. Дела тогда, разумеется, не шли, курс был прескверный; условия его были невыгодны, но я тотчас согласился и имел удовольствие видеть легкую улыбку сожаления на губах Ротшильда — он меня принял за бессчетного prince russe, задолжавшего в Париже, и потому стал называть «monsieur le comte». [
русского князя… «
господин граф» (фр.).]
Но Александра Гавриловна не показывалась к нам. Струнников объявил, что она дичится
русских «
господ»: совестно.
Из всей этой малыгинской родни и сборных гостей Галактиону ближе всех пришелся по душе будущий родственник, немец Штофф. Это был небольшого роста
господин, немного припадавший на левую ногу. Лицо у немца было совсем
русское и даже обросло по-русски какою-то мочальною бороденкой. Знакомство состоялось как-то сразу, и будущие зятья полюбились друг другу.
Лопахин. Простите, таких легкомысленных людей, как вы,
господа, таких неделовых, странных, я еще не встречал. Вам говорят
русским языком, имение ваше продается, а вы точно не понимаете.
Вот, видишь, как:
русский был, и даже
барин, а добрый: чужой народ пожалел…
И действительно, увлекшись негодованием против мишурной образованности
господ, подобных Вихореву, сбивающих с толку простых
русских людей, Островский не с достаточной силой и ясностью выставил здесь те причины, вследствие которых
русский человек может увлекаться подобными
господами.
Этот
русский помещик, — назовем его хоть П., — владетель в прежнее золотое время четырех тысяч крепостных душ (крепостные души! понимаете ли вы,
господа, такое выражение?
Надо признаться, что ему везло-таки счастье, так что он, уж и не говоря об интересной болезни своей, от которой лечился в Швейцарии (ну можно ли лечиться от идиотизма, представьте себе это?!!), мог бы доказать собою верность
русской пословицы: «Известному разряду людей — счастье!» Рассудите сами: оставшись еще грудным ребенком по смерти отца, говорят, поручика, умершего под судом за внезапное исчезновение в картишках всей ротной суммы, а может быть, и за пересыпанную с излишком дачу розог подчиненному (старое-то время помните,
господа!), наш барон взят был из милости на воспитание одним из очень богатых
русских помещиков.
— Истинная правда! — ввязался в разговор один сидевший рядом и дурно одетый
господин, нечто вроде закорузлого в подьячестве чиновника, лет сорока, сильного сложения, с красным носом и угреватым лицом, — истинная правда-с, только все
русские силы даром к себе переводят!
— Какие вы все,
господа, странные! — воскликнул Арапов. — Зачем вам непременно
русского?
Кругло говоря, и Никитушка и Марина Абрамовна были отживающие типы той старой
русской прислуги, которая рабски-снисходительно относилась к своим
господам и гордилась своею им преданностью.
— Зачем же вы,
господа, раскольников-то путаете? — начал Стрепетов. — Ну, помилуйте, скажите: есть ли тут смысл? Ну что общего, например скажем, хоть с этими вашими сойгами у
русского человека?
— Поверьте,
господа, что душой отдыхаешь среди молодежи от всех этих житейских дрязг, — говорил он, придавая своему жесткому и порочному лицу по-актерски преувеличенное и неправдоподобное выражение растроганности.Эта вера в святой идеал, эти честные порывы!.. Что может быть выше и чище нашего
русского студенчества?.. Кельнер! Шампанскава-а! — заорал он вдруг оглушительно и треснул кулаком по столу.
—
Господа, я, пожалуй, готов с вами поехать… Не подумайте, однако, что меня убедили софизмы египетского фараона Рамзеса… Нет, просто мне жаль разбивать компанию… Но я ставлю одно условие: мы там выпьем, поврем, посмеемся и все прочее… но чтобы ничего больше, никакой грязи… Стыдно и обидно думать, что мы, цвет и краса
русской интеллигенции, раскиснем и пустим слюни от вида первой попавшейся юбки.
Мироныч почесал за ухом и с недовольным видом отвечал: «Коли от евтого, батюшка Алексей Степаныч, так уж за грехи наши
Господь посылает свое наслание» [Снятие кож с чумной скотины воспрещено законом; но башкирцы — плохие законоведцы, а
русские кожевники соблазняются дешевизной, и это зло до сих пор не вывелось в Оренбургской губернии.
—
Господин Кольберт, — начал объяснять за него Плавин, — собственно, хочет посвятить себя
русской музыке, а потому вот и просил меня познакомить его с людьми, знающими
русскую жизнь и, главным образом, с
русскими писателями, которые посоветовали бы ему, какой именно сюжет выбрать для оперы.
— А все благодаря
русской литературе и вам,
господам русским писателям, — проговорил он почти озлобленным тоном.
— Как же вы, милостивый государь, будучи
русским, будучи туземцем здешним, позволяете себе говорить, что это варварство, когда какого-то там негодяя и его дочеренку посадили в острог, а это не варварство, что
господа поляки выжгли весь ваш родной город?
Невдалеке от зеркала была прибита лубочная картина: «
Русский мороз и немец», изображающая уродливейшего
господина во фраке и с огромнейшим носом, и на него
русский мужик в полушубке замахивался дубиной, а внизу было подписано: «Немец, береги свой нос, идет
русский мороз!» Все сие помещение принадлежало Макару Григорьеву Синькину, московскому оброчному подрядчику, к которому, как мы знаем, Михаил Поликарпыч препроводил своего сына…
— Или теперь это письмо
господина Белинского ходит по рукам, — продолжал капитан тем же нервным голосом, — это, по-моему, возмутительная вещь: он пишет-с, что католическое духовенство было когда-то и чем-то, а наше никогда и ничем, и что Петр Великий понял, что единственное спасение для
русских — это перестать быть
русскими. Как хотите,
господа, этими словами он ударил по лицу всех нас и всю нашу историю.
— Вы всё смеетесь,
господа! — говорит один из немцев
русскому воротиле, — но подумайте, куда вы идете!
Тебеньков тем опасен, что он знает (или, по крайней мере, убежден, что знает), в чем суть либеральных
русских идей, и потому, если он раз решится покинуть гостеприимные сени либерализма, то, сильный своими познаниями по этой части, он на все резоны будет уже отвечать одно: «Нет,
господа! меня-то вы не надуете! я сам был „оным“! я знаю!» И тогда вы не только ничего с ним не поделаете, а, напротив того, дождетесь, пожалуй, того, что он, просто из одного усердия, начнет открывать либерализм даже там, где есть лишь невинность.