Неточные совпадения
Кабанов. А его, подлеца, в Тяхту,
к китайцам.
Дядя к знакомому купцу какому-то
посылает туда на контору. На три года его туды.
Любаша бесцеремонно прервала эту речь, предложив
дяде Мише покушать. Он молча согласился, сел
к столу, взял кусок ржаного хлеба, налил стакан молока, но затем встал и
пошел по комнате, отыскивая, куда сунуть окурок папиросы. Эти поиски тотчас упростили его в глазах Самгина, он уже не мало видел людей, жизнь которых стесняют окурки и разные иные мелочи, стесняют, разоблачая в них обыкновенное человечье и будничное.
Спивак,
идя по дорожке, присматриваясь
к кустам, стала рассказывать о Корвине тем тоном, каким говорят, думая совершенно о другом, или для того, чтоб не думать. Клим узнал, что Корвина, больного, без сознания, подобрал в поле приказчик отца Спивак; привез его в усадьбу, и мальчик рассказал, что он был поводырем слепых; один из них, называвший себя его
дядей, был не совсем слепой, обращался с ним жестоко, мальчик убежал от него, спрятался в лесу и заболел, отравившись чем-то или от голода.
После чая Василий Назарыч ходил с Нагибиным осматривать мельницу, которая была в полном ходу, и остался всем очень доволен. Когда он вернулся во флигелек, Веревкин был уже там. Он ползал по полу на четвереньках, изображая медведя, а Маня визжала и смеялась до слез. Веселый
дядя понравился ей сразу, и она доверчиво
шла к нему на руки.
Так же было и с сапожником.
Идет «молодец» с
дядей в Каретный ряд
к земляку-сапожнику.
Иногда Цыганок возвращался только
к полудню;
дядья, дедушка поспешно
шли на двор; за ними, ожесточенно нюхая табак, медведицей двигалась бабушка, почему-то всегда неуклюжая в этот час. Выбегали дети, и начиналась веселая разгрузка саней, полных поросятами, битой птицей, рыбой и кусками мяса всех сортов.
— А видишь ты, обоим хочется Ванюшку себе взять, когда у них свои-то мастерские будут, вот они друг перед другом и хают его: дескать, плохой работник! Это они врут, хитрят. А еще боятся, что не
пойдет к ним Ванюшка, останется с дедом, а дед — своенравный, он и третью мастерскую с Иванкой завести может, — дядьям-то это невыгодно будет, понял?
Дядя поманил меня пальцем и
пошел на цыпочках
к двери бабушкиной комнаты, а когда я влез на кровать, он шепнул...
Мать вела его за руку. Рядом на своих костылях
шел дядя Максим, и все они направлялись
к береговому холмику, который достаточно уже высушили солнце и ветер. Он зеленел густой муравой, и с него открывался вид на далекое пространство.
Я сказал этим бедным людям, чтоб они постарались не иметь никаких на меня надежд, что я сам бедный гимназист (я нарочно преувеличил унижение; я давно кончил курс и не гимназист), и что имени моего нечего им знать, но что я
пойду сейчас же на Васильевский остров
к моему товарищу Бахмутову, и так как я знаю наверно, что его
дядя, действительный статский советник, холостяк и не имеющий детей, решительно благоговеет пред своим племянником и любит его до страсти, видя в нем последнюю отрасль своей фамилии, то, «может быть, мой товарищ и сможет сделать что-нибудь для вас и для меня, конечно, у своего
дяди…»
Но что хуже всего, так это то, что я знал про него, что он мерзавец, негодяй и воришка, и все-таки сел с ним играть, и что, доигрывая последний рубль (мы в палки играли), я про себя думал: проиграю,
к дяде Лукьяну
пойду, поклонюсь, не откажет.
— Ну чего, подлый человек, от нее добиваешься? — сказала она, толкая в дверь Василья, который торопливо встал, увидав ее. — Довел девку до евтого, да еще пристаешь, видно, весело тебе, оголтелый, на ее слезы смотреть. Вон
пошел. Чтобы духу твоего не было. И чего хорошего в нем нашла? — продолжала она, обращаясь
к Маше. — Мало тебя колотил нынче
дядя за него? Нет, все свое: ни за кого не
пойду, как за Василья Грускова. Дура!
— Я уж
пойду к кузине, — сказал он, — прощайте
дядя.
— Маменька,
слава богу, здорова, кланяется вам, и тетушка Марья Павловна тоже, — сказал робко Александр Федорыч. — Тетушка поручила мне обнять вас… — Он встал и подошел
к дяде, чтоб поцеловать его в щеку, или в голову, или в плечо, или, наконец, во что удастся.
Поп позвал меня
к себе, и она тоже
пошла с Любой, сидели там, пили чай, а
дядя Марк доказывал, что хорошо бы в городе театр завести. Потом попадья прекрасно играла на фисгармонии, а Люба вдруг заплакала, и все они ушли в другую комнату. Горюшина с попадьёй на ты, а поп зовёт её Дуня, должно быть, родственница она им. Поп, оставшись с
дядей, сейчас же начал говорить о боге; нахмурился, вытянулся, руку поднял вверх и, стоя середи комнаты, трясёт пышными волосами.
Дядя отвечал ему кратко и нелюбезно.
— Именно, именно, — подхватил
дядя, — именно! мужичков отпустим, а потом и поговорим, знаешь, эдак, приятельски, дружески, основательно! Ну, — продолжал он скороговоркой, обращаясь
к мужикам, — теперь ступайте, друзья мои. И вперед ко мне, всегда ко мне, когда нужно; так-таки прямо ко мне и
иди во всякое время.
Наконец мы расстались. Я обнял и благословил
дядю. «Завтра, завтра, — повторял он, — все решится, — прежде чем ты встанешь, решится.
Пойду к Фоме и поступлю с ним по-рыцарски, открою ему все, как родному брату, все изгибы сердца, всю внутренность. Прощай, Сережа. Ложись, ты устал; а я уж, верно, во всю ночь глаз не сомкну».
— Боже мой, опоздал! Беда! — всполошился
дядя. — Друг мой, ради Христа, одевайся и приходи туда! Я ведь за этим и забежал
к тебе, чтоб вместе
пойти… Бегу, бегу, Анна Ниловна, бегу!
— Друг мой… — засуетился по обыкновению своему
дядя, — подожди только две минуты: я, брат,
иду теперь
к маменьке… там надо кончить… важное, великое, громадное дело!..
— Да кому итти? — отозвался урядник. —
Дядя Бурлак ходил, Фомушкин ходил, — сказал он не совсем уверенно. —
Идите вы, что ли? Ты да Назар, — обратился он
к Луке, — да Ергушов
пойдет; авось проспался.
— Ну, прощай, отец мой, — говорил
дядя Ерошка. —
Пойдешь в поход, будь умней, меня, старика, послушай. Когда придется быть в набеге или где (ведь я старый волк, всего видел), да коли стреляют, ты в кучу не ходи, где народу много. А то всё, как ваш брат оробеет, так
к народу и жмется: думает, веселей в народе. А тут хуже всего: по народу-то и целят. Я всё, бывало, от народа подальше, один и хожу: вот ни разу меня и не ранили. А чего не видал на своем веку?
И стал мой
дядя веселый, речистый:
пошел вспоминать про Брюллова, как тот, уезжая из России, и платье, и белье, и обувь по сю сторону границы бросил; про Нестора Васильевича Кукольника, про Глинку, про актера Соленика и Ивана Ивановича Панаева, как они раз, на Крестовском, варили такую жженку, что у прислуги от одних паров голова кругом
шла; потом про Аполлона Григорьева со Львом Меем, как эти оба поэта, по вдохновению, одновременно друг
к другу навстречу на Невский выходили, и потом презрительно отозвался про нынешних литераторов и художников, которые пить совсем не умеют.
Прислонясь
к спинке кресла, на котором застал меня
дядя, я не сомневался, что у него в кармане непременно есть где-нибудь ветка омелы, что он коснется ею моей головы, и что я тотчас скинусь белым зайчиком и поскачу в это широкое поле с темными перелогами, в которых растлевается флером весны подернутый снег, а он скинется волком и
пойдет меня гнать… Что шаг, то становится все страшнее и страшнее… И вот
дядя подошел именно прямо ко мне, взял меня за уши и сказал...
— Батюшка, Глеб Савиныч! — воскликнул
дядя Аким, приподнимаясь с места. — Выслушай только, что я скажу тебе… Веришь ты в бога… Вот перед образом зарок дам, — примолвил он, быстро поворачиваясь
к красному углу и принимаясь креститься, — вот накажи меня господь всякими болестями, разрази меня на месте, отсохни мои руки и ноги, коли в чем тебя ослушаюсь! Что велишь — сработаю, куда
пошлешь — схожу; слова супротивного не услышишь! Будь отцом родным, заставь за себя вечно бога молить!..
— Не говорил я тебе об этом нашем деле по той причине: время, вишь ты,
к тому не приспело, — продолжал Глеб, — нечего было заводить до поры до времени разговоров, и дома у меня ничего об этом о сю пору не ведают; теперь таиться нечего: не сегодня, так завтра сами узнаете… Вот,
дядя, — промолвил рыбак, приподымая густые свои брови, — рекрутский набор начался! Это, положим, куда бы ни
шло: дело, вестимо, нужное, царство без воинства не бывает; вот что неладно маленько,
дядя: очередь за мною.
— Ах он, проклятый! — вскричал Глеб, у которого закипело при этом сердце так же, как в бывалое время. — То-то приметил я, давно еще приметил… в то время еще, как Ваня здесь мой был! Недаром, стало, таскался он
к тебе на озеро.
Пойдем,
дядя, ко мне… тут челнок у меня за кустами. Погоди ж ты! Я ж те ребры-то переломаю. Я те!..
Соня(стоя на коленях, оборачивается
к отцу; нервно, сквозь слезы).Надо быть милосердным, папа! Я и
дядя Ваня так несчастны! (Сдерживая отчаяние.) Надо быть милосердным! Вспомни, когда ты был помоложе,
дядя Ваня и бабушка по ночам переводили для тебя книги, переписывали твои бумаги… все ночи, все ночи! Я и
дядя Ваня работали без отдыха, боялись потратить на себя копейку и всё
посылали тебе… Мы не ели даром хлеба! Я говорю не то, не то я говорю, но ты должен понять нас, папа. Надо быть милосердным!
В праздники его
посылали в церковь. Он возвращался оттуда всегда с таким чувством, как будто сердце его омыли душистою, тёплою влагой.
К дяде за полгода службы его отпускали два раза. Там всё
шло по-прежнему. Горбун худел, а Петруха посвистывал всё громче, и лицо у него из розового становилось красным. Яков жаловался, что отец притесняет его.
— Вышло очень дико…
Дядя твой начал музыку… Вдруг: «Отпусти, говорит, меня в Киев,
к угодникам!..» Петруха очень доволен, — надо говорить всю правду — рад он, что Терентий уходит… Не во всяком деле товарищ приятен! Дескать, —
иди, да и за меня словечко угодникам замолви… А Яков — «отпусти и меня…»
Кукушкина. Эх, Аким Акимыч, женится — переменится. А не знать всего этого я не могла, я не такая мать, без оглядки ничего не сделаю. У меня такое правило: как только повадился
к нам молодой человек, так и
пошлю кого-нибудь узнать про него всю подноготную или сама от сторонних людей разведаю. Все эти глупости в нем, по-моему, происходят от холостой жизни. Вот как женится, да мы на него насядем, так и с
дядей помирится, и служить будет хорошо.
Дядя заставил Евсея проститься с хозяевами и повёл его в город. Евсей смотрел на всё совиными глазами и жался
к дяде. Хлопали двери магазинов, визжали блоки; треск пролёток и тяжёлый грохот телег, крики торговцев, шарканье и топот ног — все эти звуки сцепились вместе, спутались в душное, пыльное облако. Люди
шли быстро, точно боялись опоздать куда-то, перебегали через улицу под мордами лошадей. Неугомонная суета утомляла глаза, мальчик порою закрывал их, спотыкался и говорил
дяде...
— Будет! Взял я грехов на себя довольно. За Волгой есть у меня
дядя, древний старик, — вся моя родня на земле.
Пойду к нему! Он — пчеляк. Молодой был — за фальшивые бумажки судился…
Аристарх, шестнадцати лет,
пошел служить
к купцу; сестру Леокадию взяла тетка и увезла куда-то
к Ливнам, а Нестора, имевшего четырнадцать лет, призрел
дядя, бедный брат Ульяны Петровны, добившийся кафедры в московском университете.
— Я скажу им: помилуйте, ваш отец—мой
дядя, вот его крестница; вам будет стыдно, если ваша тетка с просительным письмом по нумерам
пойдет. Должны дать; не могут не дать, канальи! — рассказывала она, собираясь
идти к тузовым детям.
В ночлежных обходы
пошли, как раз «
к дяде» [В тюрьму.] угодишь, а здесь, в саду, на летнем положении-то, хоть и не ахти как, а все на воле…
Вскоре это дошло до того, что Яков Львович и губернатор перестали друг другу кланяться, но
дядя, разумеется, не пасовал и
шел все тем же раз им избранным честным путем
к избранной и предначертанной цели.
Дядя же мой, князь Яков Львович, имел сходство с матерью только в глазах, а во всем остальном он
шел не в бабушкин род, а в дедов, в род Протозановых, которые не отличались видным ростом и имели расположение
к тучности.
— Вот что,
дядя, — заговорил я, чувствуя, что у меня стынут зубы, — унынию тут предаваться нельзя, а то мы действительно пропадем
к чертям. Они немножко постояли, отдохнули, надо дальше двигаться. Вы
идите, берите переднюю лошадь под уздцы, а я буду править. Надо вылезать, а то нас заметет.
— Нет, — отвечал
дядя, — вон он. Надо только проехать немного подальше
к не
идти на него прямо, а дугою.
— Теперь надо ждать, — прибавил
дядя. — Конечно, очень неприятно; но мне жаль сестру Елизавету Петровну, на которую брат будет сердиться за такую неосторожность.
Пойдем к ней.
—
Идем к черту в лапы, — проворчал
дядя Житков.
— Видишь ты: думал я, что быть мне колдуном, — очень душа моя тянулась
к этому. У меня и дед с материной стороны колдун был и
дядя отцов — тоже.
Дядя этот — в нашей стороне — знаменитейший ведун и знахарь, пчеляк тоже редкий, — по всей губернии его
слава известна, его даже и татаре, и черемисы, чуваши — все признают. Ему уж далеко за сто лет, а он годов семь тому назад взял девку, сироту-татарку, — дети
пошли. Жениться ему нельзя уж — трижды венчался.
Дядя моргнул глазами, приложил
к ним одною рукою свой белый фуляр, а другою, нагнувшись, обнял Ферапонта, и… все мы поняли, что нам надо встать с мест, и тоже закрыли глаза… Довольно было чувствовать, что здесь совершилась
слава вышнему Богу и заблагоухал мир во имя Христово, на месте сурового страха.
Посадский. Сперва
пошли свободить товарищей, а пока дай горло промочить. (
К разбойникам.) Эй! Вина! (Садится рядом с Хлопком.) Я
к тебе за делом,
дядя; ты нужен мне. Как по-твоему, кто у нас царь на Руси?
Рыбная ловля располагает
к благодушию: в Архангельской губернии; для того чтобы на удочку попалась большая рыба, ловят маленькую, секут ее и приговаривают: «
Пошли отца,
пошли мать,
пошли тетку,
пошли дядю…» Всего вольнее — на охоте, среди леса; на Севере очень длинны заговоры на ловлю горностаев, векш, настойчиво заговаривают бег зайца.
Хороша наша губерния,
Славен город Кострома,
Да леса, леса дремучие,
Да болота
к ней ведут,
Да пески, пески сыпучие…»
— «Стой-ка,
дядя, чу,
идут...
Послышались чьи-то шаги, и она открыла глаза.
К ней навстречу быстро
шел дядя Николай Николаич.
Матушка мало умела писать; лучше всего она внушала: «Береги жену — время тяготно», а отец с
дядею с этих пор
пошли жарить про Никиту.
Дядя даже прислал серебряный ковшик, из чего Никиту поить. А отец все будто сны видит, как
к нему в сад вскочил от немецкой коровки русский теленочек, а он его будто поманил: тпрюси-тпрюси, — а теленочек ему детским языком отвечает: «я не тпруси-тпруси, а я Никитушка, свет Иванович по изотчеству, Сипачев по прозванию».
— Н… да, — протянула г-жа Фаворская снисходительно, но в этом согласии слышалось отрицание. — Не находите ли вы, — обратилась она опять
к дяде, — что младшему мальчику больше
идет его ермолочка, чем старшему мундир?.. Так хорошо, когда люди знают свое место. Вы… не находите этого? — с некоторой тревогой переспросила она.
Неловкое молчание. Священник
идет к стороне и, раскрывая книгу, читает. Входят Люба с Лизанькой. Люба, 20-летняя красивая, энергичная девушка, дочь Марьи Ивановны, Лизанька, постарше ее, дочь Александры Ивановны. Обе с корзинами, повязанные платками,
идут за грибами. Здороваются — одна с теткой и
дядей, Лизанька с отцом и матерью — и со священником.