Неточные совпадения
Крестьяне низко кланялись,
Бурмистр (смекнули странники,
Что
тот мужик присадистый
Бурмистр)
перед помещиком,
Как бес
перед заутреней,
Юлил: «Так точно!
Как мала душа
того, кто за безделицу вызовет на дуэль,
перед тем, кто вступится за отсутствующего, которого честь при нем клеветники терзают!
И, сказав это, вывел Домашку к толпе. Увидели глуповцы разбитную стрельчиху и животами охнули. Стояла она
перед ними,
та же немытая, нечесаная,
как прежде была; стояла, и хмельная улыбка бродила по лицу ее. И стала им эта Домашка так люба, так люба, что и сказать невозможно.
В
то время
как глуповцы с тоскою перешептывались, припоминая, на ком из них более накопилось недоимки, к сборщику незаметно подъехали столь известные обывателям градоначальнические дрожки. Не успели обыватели оглянуться,
как из экипажа выскочил Байбаков, а следом за ним в виду всей толпы очутился точь-в-точь такой же градоначальник,
как и
тот, который за минуту
перед тем был привезен в телеге исправником! Глуповцы так и остолбенели.
Хотя же и дальше терпеть согласны, однако опасаемся: ежели все помрем,
то как бы бригадир со своей Аленкой нас не оклеветал и
перед начальством в сумненье не ввел.
Понятно,
как должен был огорчиться бригадир, сведавши об таких похвальных словах. Но так
как это было время либеральное и в публике ходили толки о пользе выборного начала,
то распорядиться своею единоличною властию старик поопасился. Собравши излюбленных глуповцев, он вкратце изложил
перед ними дело и потребовал немедленного наказания ослушников.
Как взглянули головотяпы на князя, так и обмерли. Сидит, это,
перед ними князь да умной-преумной; в ружьецо попаливает да сабелькой помахивает. Что ни выпалит из ружьеца,
то сердце насквозь прострелит, что ни махнет сабелькой,
то голова с плеч долой. А вор-новотор, сделавши такое пакостное дело, стоит брюхо поглаживает да в бороду усмехается.
В речи, сказанной по этому поводу, он довольно подробно развил
перед обывателями вопрос о подспорьях вообще и о горчице,
как о подспорье, в особенности; но оттого ли, что в словах его было более личной веры в правоту защищаемого дела, нежели действительной убедительности, или оттого, что он, по обычаю своему, не говорил, а кричал, —
как бы
то ни было, результат его убеждений был таков, что глуповцы испугались и опять всем обществом пали на колени.
— А, и вы тут, — сказала она, увидав его. — Ну, что ваша бедная сестра? Вы не смотрите на меня так, — прибавила она. — С
тех пор
как все набросились на нее, все
те, которые хуже ее во сто тысяч раз, я нахожу, что она сделала прекрасно. Я не могу простить Вронскому, что он не дал мне знать, когда она была в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста,
передайте ей от меня мою любовь. Ну, расскажите же мне про нее.
Перед отъездом Вронского на выборы, обдумав
то, что
те сцены, которые повторялись между ними при каждом его отъезде, могут только охладить, а не привязать его, Анна решилась сделать над собой все возможные усилия, чтобы спокойно переносить разлуку с ним. Но
тот холодный, строгий взгляд, которым он посмотрел на нее, когда пришел объявить о своем отъезде, оскорбил ее, и еще он не уехал,
как спокойствие ее уже было разрушено.
—
Передайте вашей жене, что я люблю ее
как прежде, и что если она не может простить мне мое положение,
то я желаю ей никогда не прощать меня. Чтобы простить, надо пережить
то, что я пережила, а от этого избави ее Бог.
«Нужно физическое движенье, а
то мой характер решительно портится», подумал он и решился косить,
как ни неловко это будет ему
перед братом и народом.
Окончив речь, губернатор пошел из залы, и дворяне шумно и оживленно, некоторые даже восторженно, последовали за ним и окружили его в
то время,
как он надевал шубу и дружески разговаривал с губернским предводителем. Левин, желая во всё вникнуть и ничего не пропустить, стоял тут же в толпе и слышал,
как губернатор сказал: «Пожалуйста,
передайте Марье Ивановне, что жена очень сожалеет, что она едет в приют». И вслед затем дворяне весело разобрали шубы, и все поехали в Собор.
И, делая это, он всё рассматривал и наблюдал, что открывалось
перед ним;
то он срывал кочеток, съедал его или угощал Левина,
то отбрасывал носком косы ветку,
то оглядывал гнездышко перепелиное, с которого из-под самой косы вылетала самка,
то ловил козюлю, попавшуюся на пути, и,
как вилкой подняв ее косой, показывал Левину и отбрасывал.
Степан Аркадьич
передал назад письмо и с
тем же недоумением продолжал смотреть на зятя, не зная, что сказать. Молчание это было им обоим так неловко, что в губах Степана Аркадьича произошло болезненное содрогание в
то время,
как он молчал, не спуская глаз с лица Каренина.
Брат же, на другой день приехав утром к Вронскому, сам спросил его о ней, и Алексей Вронский прямо сказал ему, что он смотрит на свою связь с Карениной
как на брак; что он надеется устроить развод и тогда женится на ней, а до
тех пор считает ее такою же своею женой,
как и всякую другую жену, и просит его так
передать матери и своей жене.
Вронский нахмурившись смотрел
перед собою,
как будто не слыша
того, что говорит Степан Аркадьич.
Он сделался бледен
как полотно, схватил стакан, налил и подал ей. Я закрыл глаза руками и стал читать молитву, не помню
какую… Да, батюшка, видал я много,
как люди умирают в гошпиталях и на поле сражения, только это все не
то, совсем не
то!.. Еще, признаться, меня вот что печалит: она
перед смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил
как отец… ну, да Бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать
перед смертью?
Мне пришло на мысль окрестить ее
перед смертию; я ей это предложил; она посмотрела на меня в нерешимости и долго не могла слова вымолвить; наконец отвечала, что она умрет в
той вере, в
какой родилась.
Тот, кому случалось,
как мне, бродить по горам пустынным, и долго-долго всматриваться в их причудливые образы, и жадно глотать животворящий воздух, разлитой в их ущельях,
тот, конечно, поймет мое желание
передать, рассказать, нарисовать эти волшебные картины.
Думал он также и о
том, что надобно торопиться закупать, у кого
какие еще находятся беглецы и мертвецы, ибо помещики друг
перед другом спешат закладывать имения и скоро во всей России может не остаться и угла, не заложенного в казну.
Потом в
ту же минуту приступил к делу:
перед шкатулкой потер руки с таким же удовольствием,
как потирает их выехавший на следствие неподкупный земский суд, подходящий к закуске, и
тот же час вынул из нее бумаги.
Перед ним стояла не одна губернаторша: она держала под руку молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку с тоненькими и стройными чертами лица, с остреньким подбородком, с очаровательно круглившимся овалом лица,
какое художник взял бы в образец для Мадонны и
какое только редким случаем попадается на Руси, где любит все оказаться в широком размере, всё что ни есть: и горы и леса и степи, и лица и губы и ноги;
ту самую блондинку, которую он встретил на дороге, ехавши от Ноздрева, когда, по глупости кучеров или лошадей, их экипажи так странно столкнулись, перепутавшись упряжью, и дядя Митяй с дядею Миняем взялись распутывать дело.
— Благодетель! вы все можете сделать. Не закон меня страшит, — я
перед законом найду средства, — но
то, что непов<инно> я брошен в тюрьму, что я пропаду здесь,
как собака, и что мое имущество, бумаги, шкатулка… спасите!
Он был бледный, убитый, в
том бесчувственно-страшном состоянии, в
каком бывает человек, видящий
перед собою черную, неотвратимую смерть, это страшилище, противное естеству нашему…
Смеются вдвое в ответ на это обступившие его приближенные чиновники; смеются от души
те, которые, впрочем, несколько плохо услыхали произнесенные им слова, и, наконец, стоящий далеко у дверей у самого выхода какой-нибудь полицейский, отроду не смеявшийся во всю жизнь свою и только что показавший
перед тем народу кулак, и
тот по неизменным законам отражения выражает на лице своем какую-то улыбку, хотя эта улыбка более похожа на
то,
как бы кто-нибудь собирался чихнуть после крепкого табаку.
Пьян ты, что ли?» Селифан почувствовал свою оплошность, но так
как русский человек не любит сознаться
перед другим, что он виноват,
то тут же вымолвил он, приосанясь: «А ты что так расскакался? глаза-то свои в кабаке заложил, что ли?» Вслед за сим он принялся отсаживать назад бричку, чтобы высвободиться таким образом из чужой упряжи, но не тут-то было, все перепуталось.
В
то самое время, когда Чичиков в персидском новом халате из золотистой термаламы, развалясь на диване, торговался с заезжим контрабандистом-купцом жидовского происхождения и немецкого выговора, и
перед ними уже лежали купленная штука первейшего голландского полотна на рубашки и две бумажные коробки с отличнейшим мылом первостатейнейшего свойства (это было мыло
то именно, которое он некогда приобретал на радзивилловской таможне; оно имело действительно свойство сообщать нежность и белизну щекам изумительную), — в
то время, когда он,
как знаток, покупал эти необходимые для воспитанного человека продукты, раздался гром подъехавшей кареты, отозвавшийся легким дрожаньем комнатных окон и стен, и вошел его превосходительство Алексей Иванович Леницын.
— Да шашку-то, — сказал Чичиков и в
то же время увидел почти
перед самым носом своим и другую, которая,
как казалось, пробиралась в дамки; откуда она взялась, это один только Бог знал. — Нет, — сказал Чичиков, вставши из-за стола, — с тобой нет никакой возможности играть! Этак не ходят, по три шашки вдруг.
— Такой приказ, так уж, видно, следует, — сказал швейцар и прибавил к
тому слово: «да». После чего стал
перед ним совершенно непринужденно, не сохраняя
того ласкового вида, с
каким прежде торопился снимать с него шинель. Казалось, он думал, глядя на него: «Эге! уж коли тебя бары гоняют с крыльца, так ты, видно, так себе, шушера какой-нибудь!»
Досада ли на
то, что вот не удалась задуманная назавтра сходка с своим братом в неприглядном тулупе, опоясанном кушаком, где-нибудь во царевом кабаке, или уже завязалась в новом месте
какая зазнобушка сердечная и приходится оставлять вечернее стоянье у ворот и политичное держанье за белы ручки в
тот час,
как нахлобучиваются на город сумерки, детина в красной рубахе бренчит на балалайке
перед дворовой челядью и плетет тихие речи разночинный отработавшийся народ?
То направлял он прогулку свою по плоской вершине возвышений, в виду расстилавшихся внизу долин, по которым повсюду оставались еще большие озера от разлития воды; или же вступал в овраги, где едва начинавшие убираться листьями дерева отягчены птичьими гнездами, — оглушенный карканьем ворон, разговорами галок и граньями грачей, перекрестными летаньями, помрачавшими небо; или же спускался вниз к поемным местам и разорванным плотинам — глядеть,
как с оглушительным шумом неслась повергаться вода на мельничные колеса; или же пробирался дале к пристани, откуда неслись, вместе с течью воды, первые суда, нагруженные горохом, овсом, ячменем и пшеницей; или отправлялся в поля на первые весенние работы глядеть,
как свежая орань черной полосою проходила по зелени, или же
как ловкий сеятель бросал из горсти семена ровно, метко, ни зернышка не
передавши на
ту или другую сторону.
Никак не мог он понять, что бы значило, что ни один из городских чиновников не приехал к нему хоть бы раз наведаться о здоровье, тогда
как еще недавно
то и дело стояли
перед гостиницей дрожки —
то почтмейстерские,
то прокурорские,
то председательские.
—
Как в цене? — сказал опять Манилов и остановился. — Неужели вы полагаете, что я стану брать деньги за души, которые в некотором роде окончили свое существование? Если уж вам пришло этакое, так сказать, фантастическое желание,
то с своей стороны я
передаю их вам безынтересно и купчую беру на себя.
Но в продолжение
того,
как он сидел в жестких своих креслах, тревожимый мыслями и бессонницей, угощая усердно Ноздрева и всю родню его, и
перед ним теплилась сальная свечка, которой светильня давно уже накрылась нагоревшею черною шапкою, ежеминутно грозя погаснуть, и глядела ему в окна слепая, темная ночь, готовая посинеть от приближавшегося рассвета, и пересвистывались вдали отдаленные петухи, и в совершенно заснувшем городе, может быть, плелась где-нибудь фризовая шинель, горемыка неизвестно
какого класса и чина, знающая одну только (увы!) слишком протертую русским забубенным народом дорогу, — в это время на другом конце города происходило событие, которое готовилось увеличить неприятность положения нашего героя.
Слезши с козел, он стал
перед бричкою, подперся в бока обеими руками, в
то время
как барин барахтался в грязи, силясь оттуда вылезть, и сказал после некоторого размышления: «Вишь ты, и перекинулась!»
Река
то, верная своим высоким берегам, давала вместе с ними углы и колена по всему пространству,
то иногда уходила от них прочь, в луга, затем, чтобы, извившись там в несколько извивов, блеснуть,
как огонь,
перед солнцем, скрыться в рощи берез, осин и ольх и выбежать оттуда в торжестве, в сопровожденье мостов, мельниц и плотин,
как бы гонявшихся за нею на всяком повороте.
На щеголеватом столе
перед диваном лежали засаленные подтяжки, точно
какое угощенье гостю, и до
того стала ничтожной и сонной его жизнь, что не только перестали уважать его дворовые люди, но даже чуть не клевали домашние куры.
Губернаторша произнесла несколько ласковым и лукавым голосом с приятным потряхиванием головы: «А, Павел Иванович, так вот
как вы!..» В точности не могу
передать слов губернаторши, но было сказано что-то исполненное большой любезности, в
том духе, в котором изъясняются дамы и кавалеры в повестях наших светских писателей, охотников описывать гостиные и похвалиться знанием высшего тона, в духе
того, что «неужели овладели так вашим сердцем, что в нем нет более ни места, ни самого тесного уголка для безжалостно позабытых вами».
Теперь у нас дороги плохи,
Мосты забытые гниют,
На станциях клопы да блохи
Заснуть минуты не дают;
Трактиров нет. В избе холодной
Высокопарный, но голодный
Для виду прейскурант висит
И тщетный дразнит аппетит,
Меж
тем как сельские циклопы
Перед медлительным огнем
Российским лечат молотком
Изделье легкое Европы,
Благословляя колеи
И рвы отеческой земли.
И постепенно в усыпленье
И чувств и дум впадает он,
А
перед ним воображенье
Свой пестрый мечет фараон.
То видит он: на талом снеге,
Как будто спящий на ночлеге,
Недвижим юноша лежит,
И слышит голос: что ж? убит.
То видит он врагов забвенных,
Клеветников и трусов злых,
И рой изменниц молодых,
И круг товарищей презренных,
То сельский дом — и у окна
Сидит она… и всё она!..
Он так привык теряться в этом,
Что чуть с ума не своротил
Или не сделался поэтом.
Признаться: то-то б одолжил!
А точно: силой магнетизма
Стихов российских механизма
Едва в
то время не постиг
Мой бестолковый ученик.
Как походил он на поэта,
Когда в углу сидел один,
И
перед ним пылал камин,
И он мурлыкал: Benedetta
Иль Idol mio и ронял
В огонь
то туфлю,
то журнал.
Незадолго
перед ужином в комнату вошел Гриша. Он с самого
того времени,
как вошел в наш дом, не переставал вздыхать и плакать, что, по мнению
тех, которые верили в его способность предсказывать, предвещало какую-нибудь беду нашему дому. Он стал прощаться и сказал, что завтра утром пойдет дальше. Я подмигнул Володе и вышел в дверь.
Как передать мои страдания в
то время, когда бабушка начала читать вслух мое стихотворение и когда, не разбирая, она останавливалась на середине стиха, чтобы с улыбкой, которая тогда мне казалась насмешливою, взглянуть на папа, когда она произносила не так,
как мне хотелось, и когда, по слабости зрения, не дочтя до конца, она
передала бумагу папа и попросила его прочесть ей все сначала?
Я был бы очень огорчен, если бы Сережа видел меня в
то время,
как я, сморщившись от стыда, напрасно пытался вырвать свою руку, но
перед Сонечкой, которая до
того расхохоталась, что слезы навернулись ей на глаза и все кудряшки распрыгались около ее раскрасневшегося личика, мне нисколько не было совестно.
Его доброе немецкое лицо, участие, с которым он старался угадать причину моих слез, заставляли их течь еще обильнее: мне было совестно, и я не понимал,
как за минуту
перед тем я мог не любить Карла Иваныча и находить противными его халат, шапочку и кисточку; теперь, напротив, все это казалось мне чрезвычайно милым, и даже кисточка казалась явным доказательством его доброты.
Когда я принес манишку Карлу Иванычу, она уже была не нужна ему: он надел другую и, перегнувшись
перед маленьким зеркальцем, которое стояло на столе, держался обеими руками за пышный бант своего галстука и пробовал, свободно ли входит в него и обратно его гладко выбритый подбородок. Обдернув со всех сторон наши платья и попросив Николая сделать для него
то же самое, он повел нас к бабушке. Мне смешно вспомнить,
как сильно пахло от нас троих помадой в
то время,
как мы стали спускаться по лестнице.
Войдя в кабинет с записками в руке и с приготовленной речью в голове, он намеревался красноречиво изложить
перед папа все несправедливости, претерпенные им в нашем доме; но когда он начал говорить
тем же трогательным голосом и с
теми же чувствительными интонациями, с которыми он обыкновенно диктовал нам, его красноречие подействовало сильнее всего на него самого; так что, дойдя до
того места, в котором он говорил: «
как ни грустно мне будет расстаться с детьми», он совсем сбился, голос его задрожал, и он принужден был достать из кармана клетчатый платок.
Только два больших
тома «Histoire des voyages», [«История путешествий» (фр.).] в красных переплетах, чинно упирались в стену; а потом и пошли, длинные, толстые, большие и маленькие книги, — корочки без книг и книги без корочек; все туда же, бывало, нажмешь и всунешь, когда прикажут
перед рекреацией привести в порядок библиотеку,
как громко называл Карл Иваныч эту полочку.
Тарас видел,
как смутны стали козацкие ряды и
как уныние, неприличное храброму, стало тихо обнимать козацкие головы, но молчал: он хотел дать время всему, чтобы пообыклись они и к унынью, наведенному прощаньем с товарищами, а между
тем в тишине готовился разом и вдруг разбудить их всех, гикнувши по-казацки, чтобы вновь и с большею силой, чем прежде, воротилась бодрость каждому в душу, на что способна одна только славянская порода — широкая, могучая порода
перед другими, что море
перед мелководными реками.