Неточные совпадения
Возвращаясь всё назад
от памятных оскорбительных
слов спора к тому, что было их поводом, она добралась наконец
до начала разговора.
Когда дорога понеслась узким оврагом в чащу огромного заглохнувшего леса и он увидел вверху, внизу, над собой и под собой трехсотлетние дубы, трем человекам в обхват, вперемежку с пихтой, вязом и осокором, перераставшим вершину тополя, и когда на вопрос: «Чей лес?» — ему сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись из леса, понеслась дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых и старых ив и лоз, в виду тянувшихся вдали возвышений, и перелетела мостами в разных местах одну и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево
от себя, и когда на вопрос: «Чьи луга и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда поднялась потом дорога на гору и пошла по ровной возвышенности с одной стороны мимо неснятых хлебов: пшеницы, ржи и ячменя, с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг показались в картинном отдалении, и когда, постепенно темнея, входила и вошла потом дорога под тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку по зеленому ковру
до самой деревни, и замелькали кирченые избы мужиков и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся сердце и без вопроса знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец почти такими
словами: «Ну, не дурак ли я был доселе?
Обнаруживала ли ими болеющая душа скорбную тайну своей болезни, что не успел образоваться и окрепнуть начинавший в нем строиться высокий внутренний человек; что, не испытанный измлада в борьбе с неудачами, не достигнул он
до высокого состоянья возвышаться и крепнуть
от преград и препятствий; что, растопившись, подобно разогретому металлу, богатый запас великих ощущений не принял последней закалки, и теперь, без упругости, бессильна его воля; что слишком для него рано умер необыкновенный наставник и нет теперь никого во всем свете, кто бы был в силах воздвигнуть и поднять шатаемые вечными колебаньями силы и лишенную упругости немощную волю, — кто бы крикнул живым, пробуждающим голосом, — крикнул душе пробуждающее
слово: вперед! — которого жаждет повсюду, на всех ступенях стоящий, всех сословий, званий и промыслов, русский человек?
К довершению этого, кричал кричмя дворовый ребятишка, получивший
от матери затрещину; визжал борзой кобель, присев задом к земле, по поводу горячего кипятка, которым обкатил его, выглянувши из кухни, повар.
Словом, все голосило и верещало невыносимо. Барин все видел и слышал. И только тогда, когда это делалось
до такой степени несносно, что даже мешало барину ничем не заниматься, высылал он сказать, чтоб шумели потише.
И так-то вот всегда у этих шиллеровских прекрасных душ бывает:
до последнего момента рядят человека в павлиные перья,
до последнего момента на добро, а не на худо надеются; и хоть предчувствуют оборот медали, но ни за что себе заранее настоящего
слова не выговорят; коробит их
от одного помышления; обеими руками
от правды отмахиваются,
до тех самых пор, пока разукрашенный человек им собственноручно нос не налепит.
Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло с минуту; ему показалось даже в ее глазах что-то вроде насмешки, как будто она уже обо всем догадалась. Он чувствовал, что теряется, что ему почти страшно,
до того страшно, что, кажется, смотри она так, не говори ни
слова еще с полминуты, то он бы убежал
от нее.
Я был глубоко оскорблен
словами гвардейского офицера и с жаром начал свое оправдание. Я рассказал, как началось мое знакомство с Пугачевым в степи, во время бурана; как при взятии Белогорской крепости он меня узнал и пощадил. Я сказал, что тулуп и лошадь, правда, не посовестился я принять
от самозванца; но что Белогорскую крепость защищал я противу злодея
до последней крайности. Наконец я сослался и на моего генерала, который мог засвидетельствовать мое усердие во время бедственной оренбургской осады.
Дело дошло наконец
до того, что Евдоксия, вся красная
от выпитого вина и стуча плоскими ногтями по клавишам расстроенного фортепьяно, принялась петь сиплым голосом сперва цыганские песни, потом романс Сеймур-Шиффа «Дремлет сонная Гранада», а Ситников повязал голову шарфом и представлял замиравшего любовника при
словах...
Но Калитин и Мокеев ушли со двора. Самгин пошел в дом, ощущая противный запах и тянущий приступ тошноты. Расстояние
от сарая
до столовой невероятно увеличилось; раньше чем он прошел этот путь, он успел вспомнить Митрофанова в трактире, в день похода рабочих в Кремль, к памятнику царя; крестясь мелкими крестиками, человек «здравого смысла» горячо шептал: «Я — готов, всей душой! Честное
слово: обманывал из любви и преданности».
Он вошел не сразу. Варвара успела лечь в постель, лежала она вверх лицом, щеки ее опали, нос заострился; за несколько минут
до этой она была согнутая, жалкая и маленькая, а теперь неестественно вытянулась, плоская, и лицо у нее пугающе строго. Самгин сел на стул у кровати и, гладя ее руку
от плеча к локтю, зашептал
слова, которые казались ему чужими...
— Постарел, больше, чем надо, — говорила она, растягивая
слова певуче, лениво; потом, крепко стиснув руку Самгина горячими пальцами в кольцах и отодвинув его
от себя, осмотрев с головы
до ног, сказала: — Ну — все же мужчина в порядке! Сколько лет не видались? Ох, уж лучше не считать!
Самгин тоже опрокинулся на стол,
до боли крепко опираясь грудью о край его. Первый раз за всю жизнь он говорил совершенно искренно с человеком и с самим собою. Каким-то кусочком мозга он понимал, что отказывается
от какой-то части себя, но это облегчало, подавляя темное, пугавшее его чувство. Он говорил чужими, книжными
словами, и самолюбие его не смущалось этим...
— Трудно поумнеть, — вздохнула Дуняша. — Раньше, хористкой, я была умнее, честное
слово! Это я
от мужа поглупела. Невозможный! Ему скажешь три
слова, а он тебе — триста сорок! Один раз, ночью,
до того заговорил, что я его по-матерному обругала…
Климу хотелось отстегнуть ремень и хлестнуть по лицу девушки, все еще красному и потному. Но он чувствовал себя обессиленным этой глупой сценой и тоже покрасневшим
от обиды,
от стыда, с плеч
до ушей. Он ушел, не взглянув на Маргариту, не сказав ей ни
слова, а она проводила его укоризненным восклицанием...
Да, у Краснова руки были странные, они все время, непрерывно, по-змеиному гибко двигались, как будто не имея костей
от плеч
до пальцев. Двигались как бы нерешительно, слепо, но пальцы цепко и безошибочно ловили все, что им нужно было: стакан вина, бисквит, чайную ложку. Движения этих рук значительно усиливали неприятное впечатление рассказа. На
слова Юрина Краснов не обратил внимания; покачивая стакан, глядя невидимыми глазами на игру огня в красном вине, он продолжал все так же вполголоса, с трудом...
Как ей быть? Оставаться в нерешительном положении нельзя: когда-нибудь
от этой немой игры и борьбы запертых в груди чувств дойдет
до слов — что она ответит о прошлом! Как назовет его и как назовет то, что чувствует к Штольцу?
Вера задумывалась. А бабушка, при каждом
слове о любви, исподтишка глядела на нее — что она: волнуется, краснеет, бледнеет? Нет: вон зевнула. А потом прилежно отмахивается
от назойливой мухи и следит, куда та полетела. Опять зевнула
до слез.
Заметив, что Викентьев несколько покраснел
от этого предостережения, как будто обиделся тем, что в нем предполагают недостаток такта, и что и мать его закусила немного нижнюю губу и стала слегка бить такт ботинкой, Татьяна Марковна перешла в дружеский тон, потрепала «милого Николеньку» по плечу и прибавила, что сама знает, как напрасны эти
слова, но что говорит их по привычке старой бабы — читать мораль. После того она тихо, про себя вздохнула и уже ничего не говорила
до отъезда гостей.
Пивший молодой человек почти совсем не говорил ни
слова, а собеседников около него усаживалось все больше и больше; он только всех слушал, беспрерывно ухмылялся с слюнявым хихиканьем и,
от времени
до времени, но всегда неожиданно, производил какой-то звук, вроде «тюр-люр-лю!», причем как-то очень карикатурно подносил палец к своему носу.
У меня сердце сжалось
до боли, когда я услышал такие
слова. Эта наивно унизительная просьба была тем жалчее, тем сильнее пронзала сердце, что была так обнаженна и невозможна. Да, конечно, он просил милостыню! Ну мог ли он думать, что она согласится? Меж тем он унижался
до пробы: он попробовал попросить! Эту последнюю степень упадка духа было невыносимо видеть. Все черты лица ее как бы вдруг исказились
от боли; но прежде чем она успела сказать
слово, он вдруг опомнился.
Мне остается сказать несколько
слов о некоторых из якутских купцов, которые также достигают
до здешних геркулесовых столпов, то есть
до Ледовитого моря, или в противную сторону,
до неведомых пустынь. Один из них ездит, например, за пятьсот верст еще далее Нижнеколымска,
до которого считается три тысячи верст
от Якутска, к чукчам, другой к югу, на реку Уду, третий к западу, в Вилюйский округ.
От островов Бонинсима
до Японии — не путешествие, а прогулка, особенно в августе: это лучшее время года в тех местах. Небо и море спорят друг с другом, кто лучше, кто тише, кто синее, —
словом, кто более понравится путешественнику. Мы в пять дней прошли 850 миль. Наше судно, как старшее, давало сигналы другим трем и одно из них вело на буксире. Таща его на двух канатах, мы могли видеться с бывшими там товарищами; иногда перемолвим и
слово, написанное на большой доске складными буквами.
Нет науки о путешествиях: авторитеты, начиная
от Аристотеля
до Ломоносова включительно, молчат; путешествия не попали под ферулу риторики, и писатель свободен пробираться в недра гор, или опускаться в глубину океанов, с ученою пытливостью, или, пожалуй, на крыльях вдохновения скользить по ним быстро и ловить мимоходом на бумагу их образы; описывать страны и народы исторически, статистически или только посмотреть, каковы трактиры, —
словом, никому не отведено столько простора и никому
от этого так не тесно писать, как путешественнику.
Про старца Зосиму говорили многие, что он, допуская к себе столь многие годы всех приходивших к нему исповедовать сердце свое и жаждавших
от него совета и врачебного
слова,
до того много принял в душу свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость уже столь тонкую, что с первого взгляда на лицо незнакомого, приходившего к нему, мог угадывать: с чем тот пришел, чего тому нужно и даже какого рода мучение терзает его совесть, и удивлял, смущал и почти пугал иногда пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем тот молвил
слово.
Тиранил же ужасно, обучая ее всяким штукам и наукам, и довел бедную собаку
до того, что та выла без него, когда он отлучался в классы, а когда приходил, визжала
от восторга, скакала как полоумная, служила, валилась на землю и притворялась мертвою и проч.,
словом, показывала все штуки, которым ее обучили, уже не по требованию, а единственно
от пылкости своих восторженных чувств и благодарного сердца.
Об остальных слезах человеческих, которыми пропитана вся земля
от коры
до центра, я уж ни
слова не говорю, я тему мою нарочно сузил.
— Ни одному
слову не верите, вот почему! Ведь понимаю же я, что
до главной точки дошел: старик теперь там лежит с проломленною головой, а я — трагически описав, как хотел убить и как уже пестик выхватил, я вдруг
от окна убегаю… Поэма! В стихах! Можно поверить на
слово молодцу! Ха-ха! Насмешники вы, господа!
Тут только я заметил, что гребень хребта, видимый дотоле отчетливо и ясно, теперь имел контуры неопределенные, расплывчатые: горы точно дымились. По их
словам, ветер
от хребта Кямо
до моря доходит через два часа.
Закусив немного и напившись чаю, мы прошли опять вверх по реке Тахобе, которая должна была привести нас к Сихотэ-Алиню.
От места нашего бивака
до главного хребта был еще один переход. По
словам солона, перевал этот невысок.
Область распространения красных волков обнимает длину реки Уссури, Южно-Уссурийский край и прибрежный район к северу
от залива Ольги
до мыса Плитняк. Другими
словами, северная граница их обитания совпадает с границей распространения диких коз и пятнистых оленей. Чаще всего животное это встречается в Посьетском, Барабашском и Суйфунском районах.
Об Якове-Турке и рядчике нечего долго распространяться. Яков, прозванный Турком, потому что действительно происходил
от пленной турчанки, был по душе — художник во всех смыслах этого
слова, а по званию — черпальщик на бумажной фабрике у купца; что же касается
до рядчика, судьба которого, признаюсь, мне осталось неизвестной, то он показался мне изворотливым и бойким городским мещанином. Но о Диком-Барине стоит поговорить несколько подробнее.
От места нашей стоянки
до Арму, по
словам проводников, было 3 дня хода. Но можно сократить расстояние, если пересечь иманскую петлю напрямик горами. Тогда можно выйти прямо к местности Сянь-ши-хеза, находящейся ниже Арму по течению на 50 км. Ввиду недостатка продовольствия сокращение пути теперь было особенно важно. Удэгейцы обещали проводить нас
до того места, где нужно было свернуть с Имана.
На половине пути
от моря, на месте слияния Сицы и Дунцы, с левой стороны есть скала Да-Лаза. Рассказывают, что однажды какой-то старик китаец нашел около нее женьшень крупных размеров. Когда корень принесли в фанзу, сделалось землетрясение, и все люди слышали, как ночью скала Да-Лаза стонала. По
словам китайцев, река Санхобе на побережье моря является северной границей,
до которой произрастает женьшень. Дальше на север никто его не встречал.
— Изволь, мой милый. Мне снялось, что я скучаю оттого, что не поехала в оперу, что я думаю о ней, о Бозио; ко мне пришла какая-то женщина, которую я сначала приняла за Бозио и которая все пряталась
от меня; она заставила меня читать мой дневник; там было написано все только о том, как мы с тобою любим друг друга, а когда она дотрогивалась рукою
до страниц, на них показывались новые
слова, говорившие, что я не люблю тебя.
Соседи, завтракая, разговорились довольно дружелюбно. Муромский попросил у Берестова дрожек, ибо признался, что
от ушибу не был он в состоянии доехать
до дома верхом. Берестов проводил его
до самого крыльца, а Муромский уехал не прежде, как взяв с него честное
слово на другой же день (и с Алексеем Ивановичем) приехать отобедать по-приятельски в Прилучино. Таким образом вражда старинная и глубоко укоренившаяся, казалось, готова была прекратиться
от пугливости куцей кобылки.
Однажды вечером, подходя к винограднику, где жили Гагины, я нашел калитку запертою. Недолго думавши добрался я
до одного обрушенного места в ограде, уже прежде замеченного мною, и перескочил через нее. Недалеко
от этого места, в стороне
от дорожки, находилась небольшая беседка из акаций; я поравнялся с нею и уже прошел было мимо… вдруг меня поразил голос Аси, с жаром и сквозь слезы произносивший следующие
слова...
С другой стороны, вероятно, Станкевичу говорили о том, что он по всему может занять в обществе почетное место, что он призван, по богатству и рождению, играть роль — так, как Боткину всё в доме, начиная
от старика отца
до приказчиков, толковало
словом и примером о том, что надобно ковать деньги, наживаться и наживаться.
Наконец, дошел черед и
до «Письма». Со второй, третьей страницы меня остановил печально-серьезный тон:
от каждого
слова веяло долгим страданием, уже охлажденным, но еще озлобленным. Эдак пишут только люди, долго думавшие, много думавшие и много испытавшие; жизнью, а не теорией доходят
до такого взгляда… читаю далее, — «Письмо» растет, оно становится мрачным обвинительным актом против России, протестом личности, которая за все вынесенное хочет высказать часть накопившегося на сердце.
Мы следили шаг за шагом за каждым
словом, за каждым событием, за смелыми вопросами и резкими ответами, за генералом Лафайетом и за генералом Ламарком, мы не только подробно знали, но горячо любили всех тогдашних деятелей, разумеется радикальных, и хранили у себя их портреты,
от Манюеля и Бенжамен Констана
до Дюпон де Лёра и Армана Кареля.
…Все были
до того потрясены
словами Гарибальди о Маццини, тем искренним голосом, которым они были сказаны, той полнотой чувства, которое звучало в них, той торжественностью, которую они приобретали
от ряда предшествовавших событий, что никто не отвечал, один Маццини протянул руку и два раза повторил: «Это слишком».
Я мог бы написать целый том анекдотов, слышанных мною
от Ольги Александровны: с кем и кем она ни была в сношениях,
от графа д'Артуа и Сегюра
до лорда Гренвиля и Каннинга, и притом она смотрела на всех независимо, по-своему и очень оригинально. Ограничусь одним небольшим случаем, который постараюсь передать ее собственными
словами.
Против горсти ученых, натуралистов, медиков, двух-трех мыслителей, поэтов — весь мир,
от Пия IX «с незапятнанным зачатием»
до Маццини с «республиканским iddio»; [богом (ит.).]
от московских православных кликуш славянизма
до генерал-лейтенанта Радовица, который, умирая, завещал профессору физиологии Вагнеру то, чего еще никому не приходило в голову завещать, — бессмертие души и ее защиту;
от американских заклинателей, вызывающих покойников,
до английских полковников-миссионеров, проповедующих верхом перед фронтом
слово божие индийцам.
Вообще она резвилась, танцевала, любезничала с кавалерами и говорила такие же точно
слова, как и другие. И даже
от времени
до времени, в самый разгар танцев, подбегала к мужу, целовала его и опять убегала.
Словом сказать, было настолько голодно, что даже безответные девушки и те
от времени
до времени позволяли себе роптать.
— «Ничего»! — разве можно так говорить! Это чудно, дивно, божественно! Никогда Мочалов не был так в ударе, как сегодня! Иногда он бывает неровен, но нынче…
От первого
до последнего
слова все было в нем божественно! К сожалению, он, кажется, запивать начал.
По произнесении сих
слов глазки винокура пропали; вместо их протянулись лучи
до самых ушей; все туловище стало колебаться
от смеха, и веселые губы оставили на мгновение дымившуюся люльку.
— Ну, сват, вспомнил время! Тогда
от Кременчуга
до самых Ромен не насчитывали и двух винниц. А теперь… Слышал ли ты, что повыдумали проклятые немцы? Скоро, говорят, будут курить не дровами, как все честные христиане, а каким-то чертовским паром. — Говоря эти
слова, винокур в размышлении глядел на стол и на расставленные на нем руки свои. — Как это паром — ей-богу, не знаю!
И прямо — в «вагончик», к «княжне», которой дал
слово, что придет. Там произошла сцена ревности. Махалкин избил «княжну»
до полусмерти. Ее отправили в Павловскую больницу, где она и умерла
от побоев.
Тогда волан,
до уродства набитый ватой, спасал кучера
от увечья и уцелел теперь, как и забытое
слово «барин» у извозчиков без волана и «вась-сиясь» у лихачей…
Брат на время забросил даже чтение. Он достал у кого-то несколько номеров трубниковской газеты, перечитал их
от доски
до доски, затем запасся почтовой бумагой, обдумывал, строчил, перемарывал, считал буквы и строчки, чтобы втиснуть написанное в рамки газетной корреспонденции, и через несколько дней упорной работы мне пришлось переписывать новое произведение брата. Начиналось оно
словами...