Неточные совпадения
Разговор зашел о том, как Тушкевич с Весловским одни ездили в лодке, и Тушкевич стал рассказывать про
последние гонки в Петербурге в Яхт-Клубе. Но Анна, выждав перерыв, тотчас же
обратилась к архитектору, чтобы вывести его из молчания.
Последние слова он уже сказал,
обратившись к висевшим на стене портретам Багратиона и Колокотрони, [Колокотрони — участник национально-освободительного движения в Греции в 20-х г. XIX в.] как обыкновенно случается с разговаривающими, когда один из них вдруг, неизвестно почему,
обратится не
к тому лицу,
к которому относятся слова, а
к какому-нибудь нечаянно пришедшему третьему, даже вовсе незнакомому, от которого знает, что не услышит ни ответа, ни мнения, ни подтверждения, но на которого, однако ж, так устремит взгляд, как будто призывает его в посредники; и несколько смешавшийся в первую минуту незнакомец не знает, отвечать ли ему на то дело, о котором ничего не слышал, или так постоять, соблюдши надлежащее приличие, и потом уже уйти прочь.
Она так на него и накинулась, посадила его за стол подле себя по левую руку (по правую села Амалия Ивановна) и, несмотря на беспрерывную суету и хлопоты о том, чтобы правильно разносилось кушанье и всем доставалось, несмотря на мучительный кашель, который поминутно прерывал и душил ее и, кажется, особенно укоренился в эти
последние два дня, беспрерывно
обращалась к Раскольникову и полушепотом спешила излить перед ним все накопившиеся в ней чувства и все справедливое негодование свое на неудавшиеся поминки; причем негодование сменялось часто самым веселым, самым неудержимым смехом над собравшимися гостями, но преимущественно над самою хозяйкой.
— «Интеллигенция любит только справедливое распределение богатства, но не самое богатство, скорее она даже ненавидит и боится его». Боится? Ну, это ерундоподобно. Не очень боится в наши дни. «В душе ее любовь
к бедным
обращается в любовь
к бедности». Мм — не замечал. Нет, это чепуховидно. Еще что? Тут много подчеркнуто, черт возьми! «До
последних, революционных лет творческие, даровитые натуры в России как-то сторонились от революционной интеллигенции, не вынося ее высокомерия и деспотизма…»
А между тем Ефим был именно тем лицом,
к которому, будь из чего выбирать, я бы
обратился с таким предложением
к последнему.
— Нет, это — плоды вашего дела! — резко возвысила она голос. — В
последний раз
обращаюсь к вам, Аркадий Макарович, — хотите ли вы обнаружить адскую интригу против беззащитного старика и пожертвовать «безумными и детскими любовными мечтами вашими», чтоб спасти родную вашу сестру?
— Так-с, — сказал прокурор всё с той же чуть заметной улыбкой, как бы показывая этой улыбкой то, что такие заявления знакомы ему и принадлежат
к известному ему забавному разряду. — Так-с, но вы, очевидно, понимаете, что я, как прокурор суда, не могу согласиться с вами. И потому советую вам заявить об этом на суде, и суд разрешит ваше заявление и признает его уважительным или неуважительным и в
последнем случае наложит на вас взыскание.
Обратитесь в суд.
— Если вы меня не хотите видеть, то увидите удивительную актрису, — отвечая на смысл его слов, сказала Mariette. — Не правда ли, как она хороша была в
последней сцене? —
обратилась она
к мужу.
— Мама, окрести его, благослови его, поцелуй его, — прокричала ей Ниночка. Но та, как автомат, все дергалась своею головой и безмолвно, с искривленным от жгучего горя лицом, вдруг стала бить себя кулаком в грудь. Гроб понесли дальше. Ниночка в
последний раз прильнула губами
к устам покойного брата, когда проносили мимо нее. Алеша, выходя из дому,
обратился было
к квартирной хозяйке с просьбой присмотреть за оставшимися, но та и договорить не дала...
Главное, знал меру, умел при случае сдержать себя самого, а в отношениях
к начальству никогда не переступал некоторой
последней и заветной черты, за которою уже проступок не может быть терпим,
обращаясь в беспорядок, бунт и в беззаконие.
Меня заинтересовало, как Дерсу узнал, что у Янсели должна быть сетка на соболя. Он ответил, что по дороге видел срезанный рябиновый прутик и рядом с ним сломанное кольцо от сетки, брошенное на землю. Ясно, что прутик понадобился для нового кольца. И Дерсу
обратился к удэгейцу с вопросом, есть ли у него соболиная сетка.
Последний молча развязал котомку и подал то, что у него спросили. Действительно, в сетке одно из средних колец было новое.
— Какая твоя вина, барин! Своей судьбы не минуешь! Ну, кудластый, лошадушка моя верная, —
обратился Филофей
к кореннику, — ступай, брат, вперед! Сослужи
последнюю службу! Все едино… Господи! бо-слови!
Изгоним же
последний стужи след
Из наших душ и
обратимся к Солнцу.
Он говорил Прудону, что
последние нумера «Voix du Peuple» слабы; Прудон рассматривал их и становился все угрюмее, потом, совершенно рассерженный,
обратился к редакторам...
Одного из редакторов, помнится Дюшена, приводили раза три из тюрьмы в ассизы по новым обвинениям и всякий раз снова осуждали на тюрьму и штраф. Когда ему в
последний раз, перед гибелью журнала, было объявлено, решение, он,
обращаясь к прокурору, сказал: «L'addition, s'il vous plaît?» [Сколько с меня всего? (фр.)] — ему в самом деле накопилось лет десять тюрьмы и тысяч пятьдесят штрафу.
Не дошли еще до
последнего края беспрепятственного вольномыслия, но многие уже начинают
обращаться к суеверию.
А именно, натуры
последнего разряда, сдавленные, убитые, потерявшие всякую энергию и подвижность, — представляются нам, главным образом, в последующих комедиях Острорского,
к которым мы должны теперь
обратиться.
— О боже! — вскрикнул он,
обращаясь к жене, — тут все наши документы, тут мои
последние инструменты, тут всё… о, милостивый государь, знаете ли вы, что вы для меня сделали? Я бы пропал!
Варя, так строго обращавшаяся с ним прежде, не подвергала его теперь ни малейшему допросу об его странствиях; а Ганя,
к большому удивлению домашних, говорил и даже сходился с ним иногда совершенно дружески, несмотря на всю свою ипохондрию, чего никогда не бывало прежде, так как двадцатисемилетний Ганя, естественно, не обращал на своего пятнадцатилетнего брата ни малейшего дружелюбного внимания,
обращался с ним грубо, требовал
к нему от всех домашних одной только строгости и постоянно грозился «добраться до его ушей», что и выводило Колю «из
последних границ человеческого терпения».
«Дитя! — сказал он мне вдруг, — что ты думаешь о нашем намерении?» Разумеется, он спросил у меня так, как иногда человек величайшего ума, в
последнее мгновение,
обращается к орлу или решетке.
Вихров, по наружности, слушал эти похвалы довольно равнодушно, но, в самом деле, они очень ему льстили, и он вошел в довольно подробный разговор с молодыми людьми, из которого узнал, что оба они были сами сочинители; штатский писал статьи из политической экономии, а военный — очерки
последней турецкой войны, в которой он участвовал; по некоторым мыслям и по некоторым выражениям молодых людей, Вихров уже не сомневался, что оба они были самые невинные писатели; Мари между тем
обратилась к мужу.
Николай Силыч, до сего времени молчавший, при
последней фразе взглянул на священника, а потом, встав на ноги,
обратился к инспектору-учителю.
Она
обращалась к князю с проклятием, говорила, что не может простить ему, описывала всю
последнюю жизнь свою, все ужасы, на которые оставляет Нелли, и умоляла его сделать хоть что-нибудь для ребенка.
— Господи боже мой! — вскричала Анна Андреевна, до
последней степени заинтересованная рассказом и не спускавшая глаз с Нелли, которая преимущественно
обращалась к ней.
Из обращения Тейтча
к германскому парламенту мы узнали, во-первых, что человек этот имеет общее a tous les coeurs bien nes [всем благородным сердцам (франц.)] свойство любить свое отечество, которым он почитает не Германию и даже не отторгнутые ею, вследствие
последней войны, провинции, а Францию; во-вторых, что, сильный этою любовью, он сомневается в правильности присоединения Эльзаса и Лотарингии
к Германии, потому что с разумными существами (каковыми признаются эльзас-лотарингцы) нельзя
обращаться как с неразумными, бессловесными вещами, или, говоря другими словами, потому что нельзя разумного человека заставить переменить отечество так же легко, как он меняет белье; а в-третьих, что, по всем этим соображениям, он находит справедливым, чтобы совершившийся факт присоединения был подтвержден спросом населения присоединенных стран, действительно ли этот факт соответствует его желаниям.
«Братцы, —
обращается он
к рабочим, — в третий и
последний раз предупреждаю, что буду стрелять!…» Крики, свист, хохот…
— Сколько я себя ни помню, — продолжал он,
обращаясь больше
к Настеньке, — я живу на чужих хлебах, у благодетеля (на
последнем слове Калинович сделал ударение), у благодетеля, — повторил он с гримасою, — который разорил моего отца, и когда тот умер с горя, так он, по великодушию своему, призрел меня, сироту, а в сущности приставил пестуном
к своим двум сыновьям, болванам, каких когда-либо свет создавал.
— Надобно съездить; сидя здесь, ничего не сделаешь!.. Непременно надобно!.. — повторил старик, почти совершенно успокоенный
последним ответом Калиновича. — И вы, пожалуйста, Настасья Петровна, не отговаривайте: три месяца не век! — прибавил он,
обращаясь к дочери.
«
Последний ваш поступок дает мне право исполнить давнишнее мое желание и разойтись с вами. Если вы вздумаете меня преследовать и захотите силой заставить меня жить с вами, я
обращусь к правительству и буду у него просить защиты от вас».
Но тут г-н фон Рихтер заметил Панталеоне, что ему, как старшему секунданту, следует, по правилам дуэли, прежде чем провозгласить роковое: «Раз, два! три!»,
обратиться к противникам с
последним советом и предложением: помириться; что хотя это предложение не имеет никогда никаких последствий и вообще не что иное, как пустая формальность, однако исполнением этой формальности г-н Чиппатола отклоняет от себя некоторую долю ответственности; что, правда, подобная аллокуция [Речь, обращение (лат. allocutio).] составляет прямую обязанность так называемого «беспристрастного свидетеля» (unparteiischer Zeuge) — но так как у них такового не имеется — то он, г-н фон Рихтер, охотно уступает эту привилегию своему почтенному собрату.
— Да. Но
последним вашим поступком, именно присылкой этого вот самого гранатового браслета, вы переступили те границы, где кончается наше терпение. Понимаете? — кончается. Я от вас не скрою, что первой нашей мыслью было
обратиться к помощи власти, но мы не сделали этого, и я очень рад, что не сделали, потому что повторяю — я сразу угадал в вас благородного человека.
Когда
последний в мае 1881 года был назначен министром внутренних дел, Н.И. Пастухов, учтя впечатление, которое он произвел на Н.П. Игнатьева,
обратился к нему с ходатайством о разрешении издавать в Москве ежедневную газету.
Но однажды в клубе, когда он, по какому-то горячему поводу, проговорил этот афоризм собравшейся около него кучке клубных посетителей (и всё людей не
последних), Николай Всеволодович, стоявший в стороне один и
к которому никто и не
обращался, вдруг подошел
к Павлу Павловичу, неожиданно, но крепко ухватил его за нос двумя пальцами и успел протянуть за собою по зале два-три шага.
— Надеюсь, mesdames, что вы позволите мне напомнить вам о себе? А с вами мы даже родственницы! — проговорила она заискивающим тоном и при
последних словах
обращаясь к Сусанне Николаевне.
Сказав
последние слова, Егор Егорыч вспомнил, что в их обществе есть дама, а потому он вежливо
обратился к Миропе Дмитриевне и произнес...
Марфин слушал капитана с нахмуренным лицом. Он вообще офицеров
последнего времени недолюбливал, считая их шагистиками и больше ничего, а то, что говорил Аггей Никитич, на первых порах показалось Егору Егорычу пошлым, а потому вряд ли даже не с целью прервать его разглагольствование он
обратился к барышням...
— Полковник! видите ли это упорство? Неужели оно натуральное? В
последний раз
обращаюсь к тебе, Фалалей, скажи: какой сон ты видел сегодня?
На третий день он лежал в постели и бредил. Организм его, потрясенный предшествовавшими событиями, очевидно не мог вынести
последнего удара. Но и в бреду он продолжал быть гражданином; он поднимал руки, он
к кому-то
обращался и молил спасти «нашу общую, бедную…». В редкие минуты, когда воспалительное состояние утихало, он рассуждал об анархии.
— Пожалуйте, свечи тушить приказано, — сказал заспанный лакей, слушавший
последний разговор и соображавший, почему это господа всегда говорят всё одно и то же. — Счет за кем записать прикажете? За вами-с? — прибавил он,
обращаясь к высокому, вперед зная,
к кому
обратиться.
В антракт Тургенев выглянул из ложи, а вся публика встала и обнажила головы. Он молча раскланялся и исчез за занавеской, больше не показывался и уехал перед самым концом
последнего акта незаметно. Дмитриев остался, мы пошли в сад. Пришел Андреев-Бурлак с редактором «Будильника» Н.П. Кичеевым, и мы сели ужинать вчетвером. Поговорили о спектакле, о Тургеневе, и вдруг Бурлак начал собеседникам рекомендовать меня, как ходившего в народ, как в Саратове провожали меня на войну, и вдруг
обратился к Кичееву...
— Ну, вот поди ж ты! А все дохнет, братец ты мой! — подхватил пильщик. — Не знаем, как дальше будет, а от самого Серпухова до Комарева, сами видели, так скотина и валится. А в одной деревне так до
последней шерстинки все передохло, ни одного копыта не осталось. Как бишь звать-то эту деревню? Как бишь ее, — заключил он,
обращаясь к длинному шерстобиту, — ну, вот еще где набор-то собирали… как…
— Скажи, —
обратился он прямо и исключительно
к одному только Бегушеву, — правду ли говорят, что в Москве
последние десять лет сделалось холоднее, чем было прежде?
— На самых точных данных, которые были собраны о нем, — отвечал ему Тюменев и
обратился к Бегушеву: — В
последний венский кризис… может, это и выдумка, но во всяком случае очень хорошо характеризующая время…
К Грохову он
обратился потому, что ему известно было, что Домна Осиповна с прежним своим поверенным совершенно рассорилась, так как во время кутежа ее мужа с Гроховым написала сему
последнему очень бранчивое письмо, на которое Грохов спьяна написал ей такого рода ответ, что Домна Осиповна не решилась даже никому прочесть этого послания, а говорила только, что оно было глупое и чрезвычайно оскорбительное для нее.
Лупачев. И ты должна будешь ее исполнить, потому что это первая и
последняя; никогда я
к тебе ни с какими просьбами не
обращался и не
обращусь.
— Но скажу более, господа, — прибавил он,
обращаясь в
последний раз
к господам регистраторам, — скажу более — оба вы здесь со мной глаз на глаз. Вот, господа, мои правила: не удастся — креплюсь, удастся — держусь и во всяком случае никого не подкапываю. Не интригант — и этим горжусь. В дипломаты бы я не годился. Говорят еще, господа, что птица сама летит на охотника. Правда, и готов согласиться: но кто здесь охотник, кто птица? Это еще вопрос, господа!
Вот эти-то
последние функции и вынудят тебя от времени до времени выбегать из шайки и
обращаться к прочим партикулярным людям.
Почти ежедневно через залу, где мы играли, в кабинет
к отцу проходил с бумагами его секретарь, Борис Антонович Овсяников. Часто
последний обращался ко мне, обещая сделать превосходную игрушку — беговые санки, и впоследствии я не мог видеть Бориса Антоновича без того, чтобы не спросить: «Скоро ли будут готовы санки?» На это следовали ответы, что вот только осталось выкрасить, а затем высушить, покрыть лаком, обить сукном и т. д. Явно, что санки существовали только на словах.
И между тем единственная заслуга г. Командора в
последнее время состояла только в том, что он всякий раз восклицал: «Bien joue, mal reussi!» [«Сыграно хорошо, а удалось плохо!» (фр.).], когда Иван Матвеич, играя с г. Ратчем на биллиарде, давал промах или не попадал в лузу; да еще, когда Иван Матвеич
обращался к нему за столом с вопросом вроде, например, следующего: «N'est-ce pas, M. le Commandeur, c'est Montesquieu qui a dit cela dans ses „Lettres Persanes“?» [«Не правда ли, г.
Мольер. Попрошу
обращаться к директору Пале-Рояля, а не
к актерам. Я еще хозяин на
последнем спектакле!