Неточные совпадения
Аммос Федорович. Помилуйте, как
можно! и без того это такая честь… Конечно, слабыми моими силами, рвением и усердием к начальству… постараюсь заслужить… (Приподымается со стула, вытянувшись и руки по швам.)
Не смею более беспокоить своим присутствием.
Не будет ли какого приказанья?
Анна Андреевна. Ты, Антоша, всегда готов обещать. Во-первых, тебе
не будет времени думать об этом. И как
можно и с какой стати себя обременять этакими обещаниями?
Осип. Ваше высокоблагородие! зачем вы
не берете? Возьмите! в дороге все пригодится. Давай сюда головы и кулек! Подавай все! все пойдет впрок. Что там? веревочка? Давай и веревочку, — и веревочка в дороге пригодится: тележка обломается или что другое, подвязать
можно.
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде
не оборвется! А ведь какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой, ты у меня проговоришься. Я тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить. Что
можно сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь
не спишь, стараешься для отечества,
не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще когда будет. (Окидывает глазами комнату.)Кажется, эта комната несколько сыра?
Артемий Филиппович (
не давая письма). Нет, это место
можно пропустить, а там дальше разборчиво.
Как ты
не догадалась сказать, что чрез месяц еще лучше
можно узнать!
Анна Андреевна.
Можно, конечно, да ведь
не всякой же мелюзге оказывать покровительство.
Я, кажется, всхрапнул порядком. Откуда они набрали таких тюфяков и перин? даже вспотел. Кажется, они вчера мне подсунули чего-то за завтраком: в голове до сих пор стучит. Здесь, как я вижу,
можно с приятностию проводить время. Я люблю радушие, и мне, признаюсь, больше нравится, если мне угождают от чистого сердца, а
не то чтобы из интереса. А дочка городничего очень недурна, да и матушка такая, что еще
можно бы… Нет, я
не знаю, а мне, право, нравится такая жизнь.
Анна Андреевна. Как можно-с! Вы делаете много чести. Я этого
не заслуживаю.
Оно и правда:
можно бы!
Морочить полоумного
Нехитрая статья.
Да быть шутом гороховым,
Признаться,
не хотелося.
И так я на веку,
У притолоки стоючи,
Помялся перед барином
Досыта! «Коли мир
(Сказал я, миру кланяясь)
Дозволит покуражиться
Уволенному барину
В останные часы,
Молчу и я — покорствую,
А только что от должности
Увольте вы меня...
Софья. Вижу, какая разница казаться счастливым и быть действительно. Да мне это непонятно, дядюшка, как
можно человеку все помнить одного себя? Неужели
не рассуждают, чем один обязан другому? Где ж ум, которым так величаются?
Умного человека легко извинить
можно, если он какого-нибудь качества ума и
не имеет.
Тогда
не было б таких дворян, которых благородство,
можно сказать, погребено с их предками.
Есть указания, которые заставляют думать, что аскетизм Грустилова был совсем
не так суров, как это
можно предполагать с первого взгляда.
При такой системе
можно сказать наперед: а) что градоначальники будут крепки и б) что они
не дрогнут.
Он
не был ни технолог, ни инженер; но он был твердой души прохвост, а это тоже своего рода сила, обладая которою
можно покорить мир. Он ничего
не знал ни о процессе образования рек, ни о законах, по которому они текут вниз, а
не вверх, но был убежден, что стоит только указать: от сих мест до сих — и на протяжении отмеренного пространства наверное возникнет материк, а затем по-прежнему, и направо и налево, будет продолжать течь река.
Из всех этих слов народ понимал только: «известно» и «наконец нашли». И когда грамотеи выкрикивали эти слова, то народ снимал шапки, вздыхал и крестился. Ясно, что в этом
не только
не было бунта, а скорее исполнение предначертаний начальства. Народ, доведенный до вздыхания, — какого еще идеала
можно требовать!
Искусственные примеси сверху донизу опутали Глупов, и ежели
можно сказать, что в общей экономии его существования эта искусственность была небесполезна, то с
не меньшею правдой
можно утверждать и то, что люди, живущие под гнетом ее, суть люди
не весьма счастливые.
Как бы то ни было, но безобразная глуповская затея разрешилась гораздо неожиданнее и совсем
не от тех причин, которых влияние
можно было бы предполагать самым естественным.
Я, конечно,
не хочу этим выразить, что мундир может действовать и распоряжаться независимо от содержащегося в нем человека, но, кажется, смело
можно утверждать, что при блестящем мундире даже худосочные градоначальники — и те могут быть на службе терпимы.
Потом пошли к модному заведению француженки, девицы де Сан-Кюлот (в Глупове она была известна под именем Устиньи Протасьевны Трубочистихи; впоследствии же оказалась сестрою Марата [Марат в то время
не был известен; ошибку эту, впрочем,
можно объяснить тем, что события описывались «Летописцем», по-видимому,
не по горячим следам, а несколько лет спустя.
— Я уж на что глуп, — сказал он, — а вы еще глупее меня! Разве щука сидит на яйцах? или
можно разве вольную реку толокном месить? Нет,
не головотяпами следует вам называться, а глуповцами!
Не хочу я володеть вами, а ищите вы себе такого князя, какого нет в свете глупее, — и тот будет володеть вами!
Конечно, с первого взгляда может показаться странным, что Бородавкин девять дней сряду кружит по выгону; но
не должно забывать, во-первых, что ему незачем было торопиться, так как
можно было заранее предсказать, что предприятие его во всяком случае окончится успехом, и, во-вторых, что всякий администратор охотно прибегает к эволюциям, дабы поразить воображение обывателей.
Поэтому почти наверное
можно утверждать, что он любил амуры для амуров и был ценителем женских атуров [Ату́ры (франц.) — всевозможные украшения женского наряда.] просто, без всяких политических целей; выдумал же эти последние лишь для ограждения себя перед начальством, которое, несмотря на свой несомненный либерализм, все-таки
не упускало от времени до времени спрашивать:
не пора ли начать войну?
Немедленно вслед за ним вскочила и Аксиньюшка, и начали они кружиться. Сперва кружились медленно и потихоньку всхлипывали; потом круги начали делаться быстрее и быстрее, покуда наконец
не перешли в совершенный вихрь. Послышался хохот, визг, трели, всхлебывания, подобные тем, которые
можно слышать только весной в пруду, дающем приют мириадам лягушек.
Кажется, этого совершенно достаточно, чтобы убедить читателя, что летописец находится на почве далеко
не фантастической и что все рассказанное им о походах Бородавкина
можно принять за документ вполне достоверный.
Скорее, однако ж,
можно думать, что в голове его вообще никаких предположений ни о чем
не существовало.
Из рассказа его видно, что глуповцы беспрекословно подчиняются капризам истории и
не представляют никаких данных, по которым
можно было бы судить о степени их зрелости, в смысле самоуправления; что, напротив того, они мечутся из стороны в сторону, без всякого плана, как бы гонимые безотчетным страхом.
И того ради, существенная видится в том нужда, дабы
можно было мне, яко градоначальнику, издавать для скорости собственного моего умысла законы, хотя бы даже
не первого сорта (о сем и помыслить
не смею!), но второго или третьего.
Район, который обнимал кругозор этого идиота, был очень узок; вне этого района
можно было и болтать руками, и громко говорить, и дышать, и даже ходить распоясавшись; он ничего
не замечал; внутри района —
можно было только маршировать.
Если факты, до такой степени диковинные,
не возбуждают ни в ком недоверия, то
можно ли удивляться превращению столь обыкновенному, как то, которое случилось с Грустиловым?
Пиво же
можно кушать сколько угодно и без всякой опасности, ибо оное
не печальные мысли внушает, а токмо добрые и веселые.
Прямая линия соблазняла его
не ради того, что она в то же время есть и кратчайшая — ему нечего было делать с краткостью, — а ради того, что по ней
можно было весь век маршировать и ни до чего
не домаршироваться.
Скорым шагом удалялся он прочь от города, а за ним, понурив головы и едва поспевая, следовали обыватели. Наконец к вечеру он пришел. Перед глазами его расстилалась совершенно ровная низина, на поверхности которой
не замечалось ни одного бугорка, ни одной впадины. Куда ни обрати взоры — везде гладь, везде ровная скатерть, по которой
можно шагать до бесконечности. Это был тоже бред, но бред точь-в-точь совпадавший с тем бредом, который гнездился в его голове…
С полною достоверностью отвечать на этот вопрос, разумеется, нельзя, но если позволительно допустить в столь важном предмете догадки, то
можно предположить одно из двух: или что в Двоекурове, при немалом его росте (около трех аршин), предполагался какой-то особенный талант (например, нравиться женщинам), которого он
не оправдал, или что на него было возложено поручение, которого он, сробев,
не выполнил.
Одно привычное чувство влекло его к тому, чтобы снять с себя и на нее перенести вину; другое чувство, более сильное, влекло к тому, чтобы скорее, как
можно скорее,
не давая увеличиться происшедшему разрыву, загладить его.
Сработано было чрезвычайно много на сорок два человека. Весь большой луг, который кашивали два дня при барщине в тридцать кос, был уже скошен. Нескошенными оставались углы с короткими рядами. Но Левину хотелось как
можно больше скосить в этот день, и досадно было на солнце, которое так скоро спускалось. Он
не чувствовал никакой усталости; ему только хотелось еще и еще поскорее и как
можно больше сработать.
Левин
не отвечал. Сказанное ими в разговоре слово о том, что он действует справедливо только в отрицательном смысле, занимало его. «Неужели только отрицательно
можно быть справедливым?» спрашивал он себя.
Не позаботясь даже о том, чтобы проводить от себя Бетси, забыв все свои решения,
не спрашивая, когда
можно, где муж, Вронский тотчас же поехал к Карениным. Он вбежал на лестницу, никого и ничего
не видя, и быстрым шагом, едва удерживаясь от бега, вошел в ее комнату. И
не думая и
не замечая того, есть кто в комнате или нет, он обнял ее и стал покрывать поцелуями ее лицо, руки и шею.
— Право, я
не знаю, что в нем
можно осуждать. Направления его я
не знаю, но одно — он отличный малый, — отвечал Степан Аркадьич. — Я сейчас был у него, и, право, отличный малый. Мы позавтракали, и я его научил делать, знаешь, это питье, вино с апельсинами. Это очень прохлаждает. И удивительно, что он
не знал этого. Ему очень понравилось. Нет, право, он славный малый.
М-llе Варенька эта была
не то что
не первой молодости, но как бы существо без молодости: ей
можно было дать и девятнадцать и тридцать лет.
— Да, и как сделана эта фигура, сколько воздуха. Обойти
можно, — сказал Голенищев, очевидно этим замечанием показывая, что он
не одобряет содержания и мысли фигуры.
Так как время дачного сезона кончается, я просил бы вас переехать в Петербург как
можно скорее,
не позже вторника.
— Ну, как тебе
не совестно! Я
не понимаю, как
можно быть такой неосторожной! — с досадой напал он на жену.
Михайлов между тем, несмотря на то, что портрет Анны очень увлек его, был еще более рад, чем они, когда сеансы кончились и ему
не надо было больше слушать толки Голенищева об искусстве и
можно забыть про живопись Вронского.
— Спасать
можно человека, который
не хочет погибать; но если натура вся так испорчена, развращена, что самая погибель кажется ей спасением, то что же делать?
Никогда еще
не проходило дня в ссоре. Нынче это было в первый раз. И это была
не ссора. Это было очевидное признание в совершенном охлаждении. Разве
можно было взглянуть на нее так, как он взглянул, когда входил в комнату за аттестатом? Посмотреть на нее, видеть, что сердце ее разрывается от отчаяния, и пройти молча с этим равнодушно-спокойным лицом? Он
не то что охладел к ней, но он ненавидел ее, потому что любил другую женщину, — это было ясно.
— Ну, про это единомыслие еще другое
можно сказать, — сказал князь. — Вот у меня зятек, Степан Аркадьич, вы его знаете. Он теперь получает место члена от комитета комиссии и еще что-то, я
не помню. Только делать там нечего — что ж, Долли, это
не секрет! — а 8000 жалованья. Попробуйте, спросите у него, полезна ли его служба, — он вам докажет, что самая нужная. И он правдивый человек, но нельзя же
не верить в пользу восьми тысяч.
— Кити! я мучаюсь. Я
не могу один мучаться, — сказал он с отчаянием в голосе, останавливаясь пред ней и умоляюще глядя ей в глаза. Он уже видел по ее любящему правдивому лицу, что ничего
не может выйти из того, что он намерен был сказать, но ему всё-таки нужно было, чтоб она сама разуверила его. — Я приехал сказать, что еще время
не ушло. Это всё
можно уничтожить и поправить.
Первое время деревенской жизни было для Долли очень трудное. Она живала в деревне в детстве, и у ней осталось впечатление, что деревня есть спасенье от всех городских неприятностей, что жизнь там хотя и
не красива (с этим Долли легко мирилась), зато дешева и удобна: всё есть, всё дешево, всё
можно достать, и детям хорошо. Но теперь, хозяйкой приехав в деревню, она увидела, что это всё совсем
не так, как она думала.