Неточные совпадения
— Как это
можно, сударыня! Вам и говорить этого
не следует, — возражал Петр Михайлыч.
Капитан вставал и почтительно ему кланялся. Из одного этого поклона
можно было заключить, какое глубокое уважение питал капитан к брату. За столом, если никого
не было постороннего, говорил один только Петр Михайлыч; Настенька больше молчала и очень мало кушала; капитан совершенно молчал и очень много ел; Палагея Евграфовна беспрестанно вскакивала. После обеда между братьями всегда почти происходил следующий разговор...
— Как
можно сравнить: Петербург и Москва!.. Петербург — чудо как хорош, а Москвы… я решительно
не люблю; мы там жили несколько зим и ужасно скучали.
— Если так, то, конечно… в наше время, когда восстает сын на отца, брат на брата, дщери на матерей, проявление в вас сыновней преданности
можно назвать искрой небесной!.. О господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй!
Не смею, сударь, отказывать вам. Пожалуйте! — проговорил он и повел Калиновича в контору.
— А понимать, — возразил, в свою очередь, Петр Михайлыч, —
можно так, что он
не приступал ни к чему решительному, потому что у Настеньки мало, а у него и меньше того: ну а теперь, слава богу, кроме платы за сочинения, литераторам и места дают
не по-нашему: может быть, этим смотрителем поддержат года два, да вдруг и хватят в директоры: значит, и будет чем семью кормить.
— Он решительно тебя
не понимает; да как же
можно от него этого и требовать? — отвечала Настенька.
— Ну, да, вы
не помните, вы забыли.
Можно ли его сюда принять? Он очень умный и милый молодой человек, — толковал ей князь.
Он хвалил направление нынешних писателей, направление умное, практическое, в котором, благодаря бога,
не стало капли приторной чувствительности двадцатых годов; радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые своей высокопарной ложью в каждом здравомыслящем человеке могли только развивать желчь; радовался, наконец, совершенному изгнанию стихов к ней, к луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую сторону французской литературы и отозвался с уважением об английской — словом, явился в полном смысле литературным дилетантом и, как
можно подозревать, весь рассказ о Сольфини изобрел, желая тем показать молодому литератору свою симпатию к художникам и любовь к искусствам, а вместе с тем намекнуть и на свое знакомство с Пушкиным, великим поэтом и человеком хорошего круга, — Пушкиным, которому, как известно, в дружбу напрашивались после его смерти
не только люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные враги его, в силу той невинной слабости, что всякому маленькому смертному приятно стать поближе к великому человеку и хоть одним лучом его славы осветить себя.
Все эти мысли и ожидания повергли моего героя почти в лихорадочное состояние; но сколько ему ни хотелось отправиться как
можно скорее к генеральше, хоть бы даже в начале седьмого, он подавил в себе это чувство и, неторопливо занявшись своим туалетом, вышел из квартиры в десятом часу, желая тем показать, что из вежливости готов доставить удовольствие обществу, но
не торопится, потому что сам
не находит в этом особенного для себя наслаждения — словом, желал поддержать тон.
По приходе домой, однако, все эти мечтания его разлетелись в прах: он нашел письмо от Настеньки и, наперед предчувствуя упреки, торопливо и с досадой развернул его; по беспорядочности мыслей, по небрежности почерка и, наконец, по каплям слез, еще
не засохшим и слившимся с чернилами,
можно было судить, что чувствовала бедная девушка, писав эти строки.
— Отчего это Полина
не вздумает подарить мне на память любви колечко, которое лежит у ней в шкапу в кабинете; солитер с крупную горошину; за него решительно
можно помнить всю жизнь всякую женщину, хоть бы у ней
не было даже ни одного ребра.
— Очень вам благодарен, князь, — возразил Калинович, — но из ваших слов
можно вывести странное заключение, что литература должна составить мое несчастье, а
не успех в жизни.
— Очень верю, — подхватил князь, — и потому рискую говорить с вами совершенно нараспашку о предмете довольно щекотливом. Давеча я говорил, что бедному молодому человеку жениться на богатой, фундаментально богатой девушке,
не быв даже влюблену в нее,
можно, или, лучше сказать, должно.
— Все вертишься под ногами… покричи еще у меня; удавлю каналью! — проговорил, уходя, Флегонт Михайлыч, и по выражению глаз его
можно было верить, что он способен был в настоящую минуту удавить свою любимицу, которая, как бы поняв это, спустя только несколько времени осмелилась выйти из-под стула и, отворив сама мордой двери, нагнала своего патрона, куда-то пошедшего
не домой, и стала следовать за ним, сохраняя почтительное отдаление.
Неуклонно с тех пор начал он в уплату долга отдавать из своего жалованья две трети, поселившись для того в крестьянской почти избушонке и ограничив свою пищу хлебом, картофелем и кислой капустой. Даже в гостях, когда предлагали ему чаю или трубку, он отвечал басом: «Нет-с; у меня дома этого нет, так зачем уж баловаться?» Из собственной убитой дичи зверолов тоже никогда ничего
не ел, но, стараясь продать как
можно подороже, копил только деньгу для кредитора.
— Хорошо, — отвечал односложно Калинович, думая про себя: «Эта несносная девчонка употребляет, кажется, все средства, чтоб сделать мой отъезд в Петербург как
можно труднее, и неужели она
не понимает, что мне нельзя на ней жениться? А если понимает и хочет взять это силой, так неужели
не знает, что это совершенно невозможно при моем характере?»
— Господствует учение энциклопедистов… подкопаны все основания общественные, государственные, религиозные… затем кровь… безурядица. Что
можно было из этого предвидеть?.. Одно, что народ дожил до нравственного и материального разложения; значит, баста!.. Делу конец!.. Ничуть
не бывало, возрождается, как феникс, и выскакивает в Наполеоне Первом. Это черт знает что такое!
— Под этими фактами, — начал он, — кроется весьма серьезное основание, а видимая неустойчивость — общая участь всякого народа, который социальные идеи
не оставляет, как немцы, в кабинете,
не перегоняет их сквозь реторту парламентских прений, как делают это англичане, а сразу берет и, прикладывает их к делу. Это общая участь! И за то уж им спасибо, что они с таким самоотвержением представляют из себя какой-то оселок, на котором пробуется мысль человеческая. Как это
можно? Помилуйте!
А с одной, брат, рассудочной способностью, пожалуй,
можно сделаться юристом, администратором, ученым, но никак
не поэтом и
не романистом — никак!
— Потому что все это, — начал он, — сосредоточилось теперь в журналах и в руках у редакторов, на которых человеку без состояния вряд ли
можно положиться, потому что они
не только что
не очень щедро, но даже, говорят,
не всегда верно и честно платят.
— Но когда его
можно застать, я даже и того
не знаю, — спросил Калинович.
— За мое призвание, — продолжал студент, — что я
не хочу по их дудке плясать и сделаться каким-нибудь офицером, они считают меня, как и Гамлета, почти сумасшедшим. Кажется, после всего этого
можно сыграть эту роль с душой; и теперь меня собственно останавливает то, что знакомых, которые бы любили и понимали это дело, у меня нет. Самому себе доверить невозможно, и потому, если б вы позволили мне прочесть вам эту роль… я даже принес книжку… если вы только позволите…
«Вот с этим человеком, кажется,
можно было бы потолковать и отвести хоть немного душу», — подумал он и,
не будучи еще уверен, чтоб тот пришел, решился послать к нему записку, в которой, ссылаясь на болезнь, извинялся, что
не был у него лично, и вместе с тем покорнейше просил его сделать истинно христианское дело — посетить его, больного, одинокого и скучающего.
— О боже мой! Но каким же образом
можно отделить, особенно в деле любви, душу от тела? Это как корни с землей: они ее переплетают, а она их облепляет, и я именно потому
не позволяю себе переписки, чтоб
не делать девушке еще большего зла.
— В театр-с, непременно в театр! — подхватил Белавин. — Но только
не в Александринку — боже вас сохрани! — а то испортите первое впечатление. В итальянскую оперу ступайте. Это и Эрмитаж, я вам скажу, — два места в Петербурге, где действительно
можно провести время эстетически.
— Ах, как я рада! — воскликнула Полина, и в ту же минуту в комнату проворно вошла прелестнейшая женщина, одетая с таким изяществом, что Калинович даже
не воображал, что
можно быть так одетою.
— Много, конечно,
не нужно. Достаточно выбрать лучшие экземпляры. Где же все! — отвечал князь. — Покойник генерал, — продолжал он почти на ухо Калиновичу и заслоняясь рукой, — управлял после польской кампании конфискованными имениями, и потому можете судить, какой источник и что
можно было зачерпнуть.
— Может быть, эту ошибку
можно будет теперь поправить, — продолжал Калинович, барабаня пальцами по столу, чтоб
не дать заметить, как они дрожали.
У меня своих четверо ребят, и если б
не зарабатывал копейки, где только
можно, я бы давным-давно был банкрот; а перед подобной логикой спасует всякая мораль, и как вы хотите, так меня и понимайте, но это дело иначе ни для вас, ни для кого в мире
не сделается! — заключил князь и, утомленный, опустился на задок кресла.
Можно будет распустить под рукой слух, что это старая ваша любовь, на которую мать была
не согласна, потому что он нечиновен; но для сердца вашего, конечно,
не может существовать подобного препятствия: вы выходите за него, и прекрасно!
— Коли приказанье будет, я доклад смелый могу держать, — отвечал старик с какой-то гордостью. — Григорий Васильев
не такой человек, чтоб его
можно было залакомить или закупить, что коли по головке погладить, так он и лапки распустит: никогда этого быть
не может. У Григорья Васильева, — продолжал он умиленным тоном и указывая на потолок, — был один господин — генерал… он теперь на небе, а вы, выходит, преемник его; так я и понимаю!
— Поезжайте, поезжайте, — подхватил князь, — как
можно упускать такой случай! Одолжить ее каким-нибудь вздором — и какая перспектива откроется! Помилуйте!.. Литературой, конечно, вы теперь
не станете заниматься: значит, надо служить; а в Петербурге без этого заднего обхода ничего
не сделаешь: это лучшая пружина, за которую взявшись
можно еще достигнуть чего-нибудь порядочного.
Жена его, молоденькая и краснощекая дама, сидела тоже с работою, но губернаторша
не обращала на нее никакого внимания; зато очень умильно взглядывал на нее сам губернатор — замечательно еще бодрый старик, в сюртуке нараспашку, с болтающимися густыми эполетами и вообще в такой мере благообразный, что когда он стоял в соборе за обедней в белых штанах и ботфортах, то многие из очень милых дам заверяли, что в него решительно
можно еще влюбиться.
Теперь вот рекрутское присутствие открыло уже свои действия, и
не угодно ли будет полюбопытствовать: целые вороха вот тут, на столе, вы увидите просьб от казенных мужиков на разного рода злоупотребления ихнего начальства, и в то же время ничего невозможно сделать, а самому себе повредить
можно; теперь вот с неделю, как приехал флигель-адъютант, непосредственный всего этого наблюдатель, и, как я уже слышал, третий день совершенно поселился в доме господина управляющего и изволит там с его супругой, что ли, заниматься музыкой.
На такого рода любезность вице-губернаторша также
не осталась в долгу и, как ни устала с дороги, но дня через два сделала визит губернаторше, которая продержала ее по крайней мере часа два и, непременно заставивши пить кофе, умоляла ее, бога ради, быть осторожною в выборе знакомств и даже дала маленький реестр тем дамам, с которыми
можно еще было сблизиться.
Откуп тоже
не ушел.
Не стесняясь личным знакомством и некоторым родством с толстым Четвериковым, Калинович пригласил его к себе и объяснил, что, так как дела его в очень хорошем положении, то
не угодно ли будет ему хоть несколько расплатиться с обществом, от которого он миллионы наживает, и пожертвовать тысяч десять серебром на украшение города.
Можно себе представить, что почувствовал при этих словах скупой и жадный Четвериков!
Из одного этого
можно заключить, что начал выделывать подобный господин в губернском городе:
не говоря уже о том, что как только дядя давал великолепнейший на всю губернию бал, он делал свой, для горничных — в один раз все для брюнеток, а другой для блондинок, которые, конечно, и сбегались к нему потихоньку со всего города и которых он так угощал, что многие дамы, возвратившись с бала, находили своих девушек мертвецки пьяными.
— Нет,
можно:
не говорите этого,
можно! — повторяла молодая женщина с раздирающей душу тоской и отчаянием. — Я вот стану перед вами на колени, буду целовать ваши руки… — произнесла она и действительно склонилась перед Калиновичем, так что он сам поспешил наклониться.
Оне только и скажут на то: «Ах, говорит, дружок мой, Михеич, много, говорит, я в жизни моей перенесла горя и перестрадала, ничего я теперь
не желаю»; и точно: кабы
не это, так уж действительно какому ни на есть господину хорошему нашей барышней заняться
можно:
не острамит,
не оконфузит перед публикой! — заключил Михеич с несколько лукавой улыбкой, и, точно капли кипящей смолы, падали все слова его на сердце Калиновича, так что он
не в состоянии был более скрывать волновавших его чувствований.
— Ты боишься, сама
не знаешь чего; а мне угрожает каторга. Помилуй, Полина! Сжальтесь же вы надо мной! Твое предположение идти за мной в Сибирь — это вздор, детские мысли; и если мы
не будем действовать теперь, когда
можно еще спастись, так в результате будет, что ты останешься блаженствовать с твоим супругом, а я пойду в рудники. Это безбожно! Ты сама сейчас сказала, что я гибну за тебя. Помоги же мне хоть сколько-нибудь…
Нового они теперь поэтому составить
не могут, а если б и составили, так
не будет его скрепы, как человека мертвого; прямо на это обстоятельство и упереть
можно будет, и накидать таких тут петель, что сам черт их
не разберет, кто кого дерет…
— История эта длинная, — отвечала она, — впрочем, тут все свои: значит,
можно говорить свободно. Дядя уж теперь
не рассердится — так, дядя?
— Но, кроме этих частных случаев, — продолжал губернатор,
не поднимая глаз, — существуют, если
можно так выразиться, установившиеся, вошедшие в какую-то законность злоупотребления, которые
не влекут за собой никаких жалоб, а потому почти
не оглашаются.
— Ничуть
не бывало, — продолжал молодой человек прежним деловым тоном, — преступление в этом деле тогда бы
можно считать совершенным, когда бы сам подряд, обеспеченный этим свидетельством, лопнул: казна, значит, должна была бы дальнейшие работы производить на счет залогов, которых в действительности
не оказалось, и тогда в самом деле существовало бы фактическое зло, а потому существовало бы и преступление.