Неточные совпадения
Как бы, я воображаю, все переполошились: «Кто такой,
что такое?» А лакей входит (вытягиваясь и представляя лакея):«Иван Александрович Хлестаков
из Петербурга, прикажете принять?» Они, пентюхи, и
не знают,
что такое значит «прикажете принять».
Один
из них, например, вот этот,
что имеет толстое лицо…
не вспомню его фамилии, никак
не может обойтись без того, чтобы, взошедши на кафедру,
не сделать гримасу, вот этак (делает гримасу),и потом начнет рукою из-под галстука утюжить свою бороду.
Городничий (бьет себя по лбу).Как я — нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран,
из ума!.. Тридцать лет живу на службе; ни один купец, ни подрядчик
не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких,
что весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трех губернаторов обманул!..
Что губернаторов! (махнул рукой)нечего и говорить про губернаторов…
Городничий.
Что, Анна Андреевна? а? Думала ли ты что-нибудь об этом? Экой богатый приз, канальство! Ну, признайся откровенно: тебе и во сне
не виделось — просто
из какой-нибудь городничихи и вдруг; фу-ты, канальство! с каким дьяволом породнилась!
А вы — стоять на крыльце, и ни с места! И никого
не впускать в дом стороннего, особенно купцов! Если хоть одного
из них впустите, то… Только увидите,
что идет кто-нибудь с просьбою, а хоть и
не с просьбою, да похож на такого человека,
что хочет подать на меня просьбу, взашей так прямо и толкайте! так его! хорошенько! (Показывает ногою.)Слышите? Чш… чш… (Уходит на цыпочках вслед за квартальными.)
Городничий. И
не рад,
что напоил. Ну
что, если хоть одна половина
из того,
что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и
не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу:
что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь
не прилгнувши
не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право,
чем больше думаешь… черт его знает,
не знаешь,
что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без царя в голове, — один
из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он
не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают
из уст его совершенно неожиданно.
Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем более он выиграет. Одет по моде.
Осип. Да так; все равно, хоть и пойду, ничего
из этого
не будет. Хозяин сказал,
что больше
не даст обедать.
Хлестаков (сначала немного заикается, но к концу речи говорит громко).Да
что же делать?.. Я
не виноват… Я, право, заплачу… Мне пришлют
из деревни.
Колода есть дубовая
У моего двора,
Лежит давно:
из младости
Колю на ней дрова,
Так та
не столь изранена,
Как господин служивенькой.
Взгляните: в
чем душа!
Помалчивали странники,
Покамест бабы прочие
Не поушли вперед,
Потом поклон отвесили:
«Мы люди чужестранные,
У нас забота есть,
Такая ли заботушка,
Что из домов повыжила,
С работой раздружила нас,
Отбила от еды.
«
Что за мужчина? — старосту
Допытывали странники. —
За
что его тузят?»
—
Не знаем, так наказано
Нам
из села
из Тискова,
Что буде где покажется
Егорка Шутов — бить его!
И бьем. Подъедут тисковцы.
Расскажут. Удоволили? —
Спросил старик вернувшихся
С погони молодцов.
Бездомного, безродного
Немало попадается
Народу на Руси,
Не жнут,
не сеют — кормятся
Из той же общей житницы,
Что кормит мышку малую
И воинство несметное...
И писаря просил,
Да правды
из мошенника
И топором
не вырубишь,
Что тени
из стены!
Дорога многолюдная
Что позже — безобразнее:
Все чаще попадаются
Избитые, ползущие,
Лежащие пластом.
Без ругани, как водится,
Словечко
не промолвится,
Шальная, непотребная,
Слышней всего она!
У кабаков смятение,
Подводы перепутались,
Испуганные лошади
Без седоков бегут;
Тут плачут дети малые.
Тоскуют жены, матери:
Легко ли
из питейного
Дозваться мужиков?..
Кутейкин.
Из ученых, ваше высокородие! Семинарии здешния епархии. Ходил до риторики, да, Богу изволившу, назад воротился. Подавал в консисторию челобитье, в котором прописал: «Такой-то де семинарист,
из церковничьих детей, убоялся бездны премудрости, просит от нея об увольнении». На
что и милостивая резолюция вскоре воспоследовала, с отметкою: «Такого-то де семинариста от всякого учения уволить: писано бо есть,
не мечите бисера пред свиниями, да
не попрут его ногами».
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я
не знаю твоей книжки, однако читай ее, читай. Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать
не станет. Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать
из них все то,
что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько в свете быть возможно.
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя
из глаз теперь
не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так пожить на свете слюбится.
Не век тебе, моему другу,
не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь,
что и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.) С братцем переведаюсь
не по-твоему. Пусть же все добрые люди увидят,
что мама и
что мать родная. (Отходит с Митрофаном.)
Скотинин. Люблю свиней, сестрица, а у нас в околотке такие крупные свиньи,
что нет
из них ни одной, котора, став на задни ноги,
не была бы выше каждого
из нас целой головою.
Скотинин. Да с ним на роду вот
что случилось. Верхом на борзом иноходце разбежался он хмельной в каменны ворота. Мужик был рослый, ворота низки, забыл наклониться. Как хватит себя лбом о притолоку, индо пригнуло дядю к похвям потылицею, и бодрый конь вынес его
из ворот к крыльцу навзничь. Я хотел бы знать, есть ли на свете ученый лоб, который бы от такого тумака
не развалился; а дядя, вечная ему память, протрезвясь, спросил только, целы ли ворота?
Стародум. Льстец есть тварь, которая
не только о других, ниже о себе хорошего мнения
не имеет. Все его стремление к тому, чтоб сперва ослепить ум у человека, а потом делать
из него,
что ему надобно. Он ночной вор, который сперва свечу погасит, а потом красть станет.
Прыщ был уже
не молод, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сложенный кряжем, он всею своею фигурой так, казалось, и говорил:
не смотрите на то,
что у меня седые усы: я могу! я еще очень могу! Он был румян, имел алые и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов; походка у него была деятельная и бодрая, жест быстрый. И все это украшалось блестящими штаб-офицерскими эполетами, которые так и играли на плечах при малейшем его движении.
"Было
чего испугаться глуповцам, — говорит по этому случаю летописец, — стоит перед ними человек роста невеликого,
из себя
не дородный, слов
не говорит, а только криком кричит".
Не забудем,
что летописец преимущественно ведет речь о так называемой черни, которая и доселе считается стоящею как бы вне пределов истории. С одной стороны, его умственному взору представляется сила, подкравшаяся издалека и успевшая организоваться и окрепнуть, с другой — рассыпавшиеся по углам и всегда застигаемые врасплох людишки и сироты. Возможно ли какое-нибудь сомнение насчет характера отношений, которые имеют возникнуть
из сопоставления стихий столь противоположных?
Выслушав такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал в тупик. Ему предстояло одно
из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству и между тем начать под рукой следствие, или же некоторое время молчать и выжидать,
что будет. Ввиду таких затруднений он избрал средний путь, то есть приступил к дознанию, и в то же время всем и каждому наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы
не волновать народ и
не поселить в нем несбыточных мечтаний.
Пускай рассказ летописца страдает недостатком ярких и осязательных фактов, — это
не должно мешать нам признать,
что Микаладзе был первый в ряду глуповских градоначальников, который установил драгоценнейший
из всех административных прецедентов — прецедент кроткого и бесскверного славословия.
Базары опустели, продавать было нечего, да и некому, потому
что город обезлюдел. «Кои померли, — говорит летописец, — кои, обеспамятев, разбежались кто куда». А бригадир между тем все
не прекращал своих беззаконий и купил Аленке новый драдедамовый [Драдедамовый — сделанный
из особого тонкого шерстяного драпа (от франц. «drap des dames»).] платок. Сведавши об этом, глуповцы опять встревожились и целой громадой ввалили на бригадиров двор.
Уподобив себя вечным должникам, находящимся во власти вечных кредиторов, они рассудили,
что на свете бывают всякие кредиторы: и разумные и неразумные. Разумный кредитор помогает должнику выйти
из стесненных обстоятельств и в вознаграждение за свою разумность получает свой долг. Неразумный кредитор сажает должника в острог или непрерывно сечет его и в вознаграждение
не получает ничего. Рассудив таким образом, глуповцы стали ждать,
не сделаются ли все кредиторы разумными? И ждут до сего дня.
Что из него должен во всяком случае образоваться законодатель, — в этом никто
не сомневался; вопрос заключался только в том, какого сорта выйдет этот законодатель, то есть напомнит ли он собой глубокомыслие и административную прозорливость Ликурга или просто будет тверд, как Дракон.
Из всех этих слов народ понимал только: «известно» и «наконец нашли». И когда грамотеи выкрикивали эти слова, то народ снимал шапки, вздыхал и крестился. Ясно,
что в этом
не только
не было бунта, а скорее исполнение предначертаний начальства. Народ, доведенный до вздыхания, — какого еще идеала можно требовать!
Никто
не помнил, когда она поселилась в Глупове, так
что некоторые
из старожилов полагали,
что событие это совпадало с мраком времен.
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город.
Из обывателей многие плакали, потому
что почувствовали себя сиротами и, сверх того, боялись подпасть под ответственность за то,
что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали,
что за повиновение их ожидает
не кара, а похвала.
Но он упустил
из виду, во-первых,
что народы даже самые зрелые
не могут благоденствовать слишком продолжительное время,
не рискуя впасть в грубый материализм, и, во-вторых,
что, собственно, в Глупове благодаря вывезенному
из Парижа духу вольномыслия благоденствие в значительной степени осложнялось озорством.
Возвратившись домой, Грустилов целую ночь плакал. Воображение его рисовало греховную бездну, на дне которой метались черти. Были тут и кокотки, и кокодессы, и даже тетерева — и всё огненные. Один
из чертей вылез
из бездны и поднес ему любимое его кушанье, но едва он прикоснулся к нему устами, как по комнате распространился смрад. Но
что всего более ужасало его — так это горькая уверенность,
что не один он погряз, но в лице его погряз и весь Глупов.
Легко было немке справиться с беспутною Клемантинкою, но несравненно труднее было обезоружить польскую интригу, тем более
что она действовала невидимыми подземными путями. После разгрома Клемантинкинова паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский грустно возвращались по домам и громко сетовали на неспособность русского народа, который даже для подобного случая ни одной талантливой личности
не сумел
из себя выработать, как внимание их было развлечено одним, по-видимому, ничтожным происшествием.
Но это-то и делает рукопись драгоценною, ибо доказывает,
что она вышла несомненно и непосредственно из-под пера глубокомысленного администратора и даже
не была на просмотре у его секретаря.
Другого градоначальника я знал весьма тощего, который тоже
не имел успеха, потому
что едва появился в своем городе, как сразу же был прозван от обывателей одною
из тощих фараоновых коров, и затем уж ни одно
из его распоряжений действительной силы иметь
не могло.
Одни говорили,
что она
не более как интриганка; которая с ведома мужа задумала овладеть Грустиловым, чтобы вытеснить
из города аптекаря Зальцфиша, делавшего Пфейферу сильную конкуренцию.
К счастию, однако ж, на этот раз опасения оказались неосновательными. Через неделю прибыл
из губернии новый градоначальник и превосходством принятых им административных мер заставил забыть всех старых градоначальников, а в том числе и Фердыщенку. Это был Василиск Семенович Бородавкин, с которого, собственно, и начинается золотой век Глупова. Страхи рассеялись, урожаи пошли за урожаями, комет
не появлялось, а денег развелось такое множество,
что даже куры
не клевали их… Потому
что это были ассигнации.
Нельзя сказать, чтоб предводитель отличался особенными качествами ума и сердца; но у него был желудок, в котором, как в могиле, исчезали всякие куски. Этот
не весьма замысловатый дар природы сделался для него источником живейших наслаждений. Каждый день с раннего утра он отправлялся в поход по городу и поднюхивал запахи, вылетавшие
из обывательских кухонь. В короткое время обоняние его было до такой степени изощрено,
что он мог безошибочно угадать составные части самого сложного фарша.
Вышел бригадир
из брички и стал спорить,
что даров мало,"да и дары те
не настоящие, а лежалые"и служат к умалению его чести.
Развращение нравов дошло до того,
что глуповцы посягнули проникнуть в тайну построения миров и открыто рукоплескали учителю каллиграфии, который, выйдя
из пределов своей специальности, проповедовал с кафедры,
что мир
не мог быть сотворен в шесть дней.
Из рассказов летописца видно,
что они и рады были
не бунтовать, но никак
не могли устроить это, ибо
не знали, в
чем заключается бунт.
Мы уже видели,
что так называемые вериги его были
не более как помочи;
из дальнейших же объяснений летописца усматривается,
что и прочие подвиги были весьма преувеличены Грустиловым и
что они в значительной степени сдабривались духовною любовью.
Но таково было ослепление этой несчастной женщины,
что она и слышать
не хотела о мерах строгости и даже приезжего чиновника велела перевести
из большого блошиного завода в малый.
Яшенька, с своей стороны, учил,
что сей мир, который мы думаем очима своима видети, есть сонное некое видение, которое насылается на нас врагом человечества, и
что сами мы
не более как странники,
из лона исходящие и в оное же лоно входящие.
Очевидно,
что когда эти две энергии встречаются, то
из этого всегда происходит нечто весьма любопытное. Нет бунта, но и покорности настоящей нет. Есть что-то среднее,
чему мы видали примеры при крепостном праве. Бывало, попадется барыне таракан в супе, призовет она повара и велит того таракана съесть. Возьмет повар таракана в рот, видимым образом жует его, а глотать
не глотает. Точно так же было и с глуповцами: жевали они довольно, а глотать
не глотали.
Вот вышла
из мрака одна тень, хлопнула: раз-раз! — и исчезла неведомо куда; смотришь, на место ее выступает уж другая тень и тоже хлопает, как попало, и исчезает…"Раззорю!","
Не потерплю!" — слышится со всех сторон, а
что разорю,
чего не потерплю — того разобрать невозможно.
Долго раздумывал он, кому
из двух кандидатов отдать преимущество: орловцу ли — на том основании,
что «Орел да Кромы — первые воры», — или шуянину — на том основании,
что он «в Питере бывал, на полу сыпал и тут
не упал», но наконец предпочел орловца, потому
что он принадлежал к древнему роду «Проломленных Голов».
Из рассказа его видно,
что глуповцы беспрекословно подчиняются капризам истории и
не представляют никаких данных, по которым можно было бы судить о степени их зрелости, в смысле самоуправления;
что, напротив того, они мечутся
из стороны в сторону, без всякого плана, как бы гонимые безотчетным страхом.