Неточные совпадения
Их сиятельство уважили; пошли они это в другую комнату; целый час он там объяснял:
что и как — никому неизвестно, только вышли их сиятельство
из комнаты очень ласковы, даже приглашали Ивана Петровича к себе, в Петербург, служить, да отказался он тем,
что скромен и столичного образования
не имеет.
Прислан был к нам Фейер
из другого города за отличие, потому
что наш город торговый и на реке судоходной стоит. Перед ним был городничий, старик, и такой слабый да добрый. Оседлали его здешние граждане. Вот приехал Фейер на городничество, и сзывает всех заводчиков (а у нас их
не мало, до пятидесяти штук в городе-то).
„Поздравьте, говорит, меня с крестником“.
Что бы вы думали? две тысячи взял, да
из городу через два часа велел выехать: „Чтоб и духу, мол, твоего здесь
не пахло“.
— Это правда, Кшецынский, правда,
что ты ничего
не видишь!
Не понимаю, братец, на
что у тебя глаза! Если б мне
не была известна твоя преданность… если б я своими руками
не вытащил тебя
из грязи — ты понимаешь: «
из грязи»?.. право, я
не знаю…
Что ж, спрашивал что-нибудь городничий?
Входит Перегоренский, господин лет шестидесяти, но еще бодрый и свежий. Видно, однако же,
что, для подкрепления угасающих сил, он нередко прибегает к напитку, вследствие
чего и нос его приобрел все возможные оттенки фиолетового цвета. На нем порыжелый фрак с узенькими фалдочками и нанковые панталонцы без штрипок. При появлении его Алексей Дмитрич прячет обе руки к самым ягодицам,
из опасения, чтоб господину Перегоренскому
не вздумалось протянуть ему руку.
В этой-то горести застала Парашку благодетельная особа. Видит баба, дело плохо, хоть
ИЗ села вон беги: совсем проходу нет. Однако
не потеряла, головы, и
не то чтобы кинулась на шею благодетелю, а выдержала характер. Смекнул старик,
что тут силой
не возьмешь — и впрямь перетащил мужа в губернский; город,
из духовного звания выключил и поместил в какое-то присутственное место бумагу изводить.
Задаром-с, совсем задаром, можно сказать,
из уважения к вам,
что как вы мои начальники были, ласкали меня — ну, и у нас тоже
не бесчувственность, а чувство в сердце обитает-с.
Провинция странная вещь, господа! и вы, которые никогда
не выставляли
из Петербурга своего носа, никогда ни о
чем не помышляли, кроме паев в золотых приисках и акций в промышленных предприятиях,
не ропщите на это!
Не боялся он также,
что она выскользнет у него
из рук; в том городе, где он жил и предполагал кончить свою карьеру,
не только человека с живым словом встретить было невозможно, но даже в хорошей говядине ощущалась скудость великая; следовательно, увлечься или воспламениться было решительно нечем, да притом же на то и ум человеку дан, чтоб бразды правления
не отпускать.
Таким образом, и княжна очень скоро начала находить весьма забавным,
что, например, вчерашнюю ночь Иван Акимыч, воротясь
из клуба ранее обыкновенного,
не нашел дома своей супруги, вследствие
чего произошла небольшая домашняя драма, по-французски называемая roman intime, [интимный роман (франц.).] а по-русски потасовкой, и оказалось нужным содействие полиции, чтобы водворить мир между остервенившимися супругами.
Секретарь,
не получавший подарков лет десять, возразил на это,
что стряпчий подлец, а стряпчий отвечал,
что не подлец, а тот подлец, кто платки
из карманов ворует, и ударил секретаря вдругорядь в щеку.
Княжна знала, какое количество ваты истребляет Надежда Осиповна, чтоб сделать свой бюст роскошным; знала,
что Наталья Ивановна в грязь полезет, если видит,
что там сидит мужчина;
что Петр Ермолаич только до обеда бывает человеком, а после обеда, вплоть до другого утра,
не годится;
что Федору Платонычу вчерашнего числа прислал полорецкий городничий свежей икры в презент;
что Вера Евлампьевна, выдавая замуж свою дочь, вызывала зачем-то окружных
из уездов.
Еще в детстве она слыхала,
что одна
из ее grandes-tantes, princesse Nina, [тетушек, княжна Нина (франц.).] убежала с каким-то разносчиком; ей рассказывали об этой истории, comme d’une chose sans nom, [как о неслыханной вещи (франц.).] и даже,
из боязни запачкать воображение княжны,
не развивали всех подробностей, а выражались общими словами,
что родственница ее сделала vilenie. [низость (франц.).]
К сожалению, полная развязка этой истории
не дошла до меня; знаю только,
что с этого времени остроумнейшие
из крутогорских чиновников, неизвестно с какого повода, прозвали княжну пауком-бабой.
Разговаривая с ней за ужином, я вижу, как этот взор беспрестанно косит во все стороны, и в то время, когда, среди самой любезной фразы, голос ее внезапно обрывается и принимает тоны надорванной струны, я заранее уж знаю,
что кто-нибудь
из приглашенных взял два куска жаркого вместо одного, или
что лакеи на один
из столов, где должно стоять кагорское, ценою
не свыше сорока копеек, поставил шато-лафит в рубль серебром.
Василий Николаич
не преминул воспользоваться и этим обстоятельством. Несколько понедельников сряду, к общему утешению всей крутогорской публики, он рассказывал Алексею Дмитричу какую-то историю, в которой одно
из действующих лиц говорит:"Ну, положим,
что я дурак", и на этих словах прерывал свой рассказ.
— Помилуйте, — возражает Алексей Дмитрич, — как же вы
не понимаете? Ну, вы представьте себе две комиссии: одна комиссия и другая комиссия, и в обеих я, так сказать, первоприсутствующий… Ну вот, я
из одной комиссии и пишу, теперича, к себе, в другую комиссию,
что надо вот Василию Николаичу дом починить, а
из этой-то комиссии пишу опять к себе в другую комиссию,
что, врешь, дома чинить
не нужно, потому
что он в своем виде… понимаете?
— Мы здесь рассуждаем об том, — говорит он мне, — какое нынче направление странное принимает литература — всё какие-то нарывы описывают! и так, знаете, все это подробно,
что при дамах даже и читать невозможно… потому
что дама — vous concevez, mon cher! [вы понимаете, мой милый! (франц.)] — это такой цветок, который ничего, кроме тонких запахов, испускать
из себя
не должен, и вдруг ему, этому нежному цветку, предлагают навозную кучу… согласитесь,
что это неприятно…
В провинции лица умеют точно так же хорошо лгать, как и в столицах, и если бы кто посмотрел в нашу сторону, то никак
не догадался бы,
что в эту минуту разыгрывалась здесь одна
из печальнейших драм, в которой действующими лицами являлись оскорбленная гордость и жгучее чувство любви, незаконно попранное, два главные двигателя всех действий человеческих.
Они бесконечно зреют в сердце бедного труженика, выражаясь в жалобах, всегда однообразных и всегда бесплодных, но тем
не менее повторяющихся беспрерывно, потому
что человеку невозможно
не стонать, если стон, совершенно созревший, без всяких с его стороны усилий, вылетает
из груди его.
— Вот любопытно! уж
не думаете ли вы,
что из себя очень занимательны?
— За меня отдадут-с… У меня, Марья Матвевна, жалованье небольшое, а я и тут способы изыскиваю… стало быть, всякий купец такому человеку дочь свою, зажмуря глаза, препоручить может… Намеднись иду я по улице, а Сокуриха-купчиха смотрит
из окна:"Вот, говорит, солидный какой мужчина идет"… так, стало быть, ценят же!.. А за
что?
не за вертопрашество-с!
О мати-пустыня! прими мя кающегося и сокрушенного, прими, да
не изыду
из тебя вовек и
не до конца погибну!"И
что ж, сударь! едва лишь кончил он молитву, как почувствовал,
что страсти его внезапно укротились, и был он лют яко лев, а сделался незлобив и кроток яко агнец.
Иван Онуфрич, имея в виду такую ее образованность, а также и то,
что из себя она
не сухопара, непременно надеется выдать ее замуж за генерала.
—
Что ж за глупость! Известно, папенька
из сидельцев вышли, Аксинья Ивановна! — вступается Боченков и, обращаясь к госпоже Хрептюгиной, прибавляет: — Это вы правильно, Анна Тимофевна, сказали: Ивану Онуфричу денно и нощно бога молить следует за то,
что он его, царь небесный, в большие люди произвел. Кабы
не бог, так где бы вам родословной-то теперь своей искать? В червивом царстве, в мушином государстве? А теперь вот Иван Онуфрич, поди-кось, от римских цезарей, чай, себя по женской линии производит!
— Какой он малоумный! Вестимо попроще против других будет, потому
что из деревни
не выезжает, а то какой же он малоумный? как есть хрестьянин!
Из себя он был столько хорош,
что даже в картинах нынче уж таких мужчин
не пишут, обращение имел учтивое и одевался завсегда очень чисто.
Уговаривал он меня, за такую ко мне его любовь, заемное письмо ему дать, и хоша могла я
из этого самого поступка об его злом намерении заключить, однако ж
не заключила, и только в том могла себя воздержать,
что без браку исполнить его просьбу
не согласилась.
Забиякин. Но, сознайтесь сами, ведь я дворянин-с; если я, как человек, могу простить, то, как дворянин,
не имею на это ни малейшего права! Потому
что я в этом случае, так сказать,
не принадлежу себе. И вдруг какой-нибудь высланный
из жительства, за мошенничество, иудей проходит мимо тебя и смеет усмехаться!
Забиякин. А
что вы думаете? может быть, и в самом деле изъян… это бывает! Я помню, как-то
из Пермской губернии проезжали здесь, мещанина показывали, с лишком трех аршин-с. Так вы
не поверите… точный ребенок-с! до того уж, знаете, велик,
что стоять
не в силах. Постоит-постоит для примеру — да и сядет: собственная это, знаете, тяжесть-то его так давит.
Живновский (Забиякину). Ишь, шельма, как тает! молодец он, а все, знаете,
не то,
что в наше время бывало… орлы! Налетишь, бывало, из-за сизых туч, так все эти курочки словно сожмутся, даже взглянуть
не смеют: просто трепет какой-то!
Налетов. Помогите хоть вы мне как-нибудь. Сами согласитесь, за
что я тут страдаю? ну, умерла девка, ну, и похоронили ее: стоит ли из-за этого благородного человека целый год беспокоить! Ведь они меня с большого-то ума чуть-чуть под суд
не отдали!
Хоробиткина. Ваше сиятельство! я
не могу! я
не могу изъявить перед целым светом мой стыд… потому
что я опозорена, ваше сиятельство, я несчастнейшая
из женщин!
На той неделе и то Вера Панкратьевна, старуха-то, говорит: «Ты у меня смотри, Александра Александрыч, на попятный
не вздумай; я, говорит, такой счет в правленье представлю,
что угоришь!» Вот оно и выходит,
что теперича все одно: женись — от начальства на тебя злоба,
из службы, пожалуй, выгонят;
не женись — в долгу неоплатном будешь, кажный обед
из тебя тремя обедами выйдет, да
чего и во сне-то
не видал, пожалуй, в счет понапишут.
И ведь все-то он этак! Там ошибка какая ни на есть выдет: справка неполна, или законов нет приличных — ругают тебя, ругают, — кажется, и жизни
не рад; а он туда же, в отделение
из присутствия выдет да тоже начнет тебе надоедать: «Вот, говорит, всё-то вы меня под неприятности подводите». Даже тошно смотреть на него. А станешь ему, с досады, говорить:
что же, мол, вы сами-то, Яков Астафьич,
не смотрите? — «Да где уж мне! — говорит, — я, говорит, человек старый, слабый!» Вот и поди с ним!
Крестовоздвиженский (подобострастно улыбаясь). Это справедливо, ваше высокородие, изволили заметить,
что приказные больше от скуки, а
не то так
из того женятся,
что год кормить обещают или там сюртук сошьют-с.
Рыбушкин (почти засыпает). Ну да… дда! и убью! ну
что ж, и убью! У меня, брат Сашка, в желудке жаба, а в сердце рана… и все от него… от этого титулярного советника… так вот и сосет, так и сосет… А ты на нее
не смотри… чаще бей… чтоб помнила, каков муж есть… а мне…
из службы меня выгнали… а я, ваше высоко… ваше высокопревосходительство… ишь длинный какой — ей-богу,
не виноват… это она все… все Палашка!.. ведьма ты! ч-ч-ч-е-орт! (Засыпает; Дернов уводит его.)
А уж папенька-то, Гаврило Осипыч,
что ж это и за человек такой!
не успели мы
из церкви приехать, а он уж нализался, и кричит тут!
Праздношатающийся (в раздумье).
Чего он мне тут нагородил, ничего и
не поймешь!.. ба! мысль! (вынимает
из кармана записную книжку и пишет) мошенничество… обман… взятки… невежество… тупоумие… общее безобразие!..
что выйдет,
не знаем, а подадим горячо!
— Да точно так-с. Теперь конец месяца, а сами вы изволите помнить,
что его высокородие еще в прошлом месяце пытал меня бранить за то,
что у меня много бумаг к отчетности остается, да посулил еще
из службы за это выгнать. Ну, а если мы эту бумагу начнем разрешать, так разрешим ее
не раньше следующего месяца, а дополнительных-то сведений потребуешь, так хоть и
не разрешена она досконально, а все как будто исполнена: его высокородие и останутся довольны.
В окнах действительно сделалось как будто тусклее; елка уже упала, и десятки детей взлезали друг на друга, чтобы достать себе хоть что-нибудь
из тех великолепных вещей, которые так долго манили собой их встревоженные воображеньица. Оська тоже полез вслед за другими, забыв внезапно все причиненные в тот вечер обиды, но ему
не суждено было участвовать в общем разделе, потому
что едва завидел его хозяйский сын, как мгновенно поверг несчастного наземь данною с размаха оплеухой.
Душа моя внезапно освежается; я чувствую,
что дыханье ровно и легко вылетает
из груди моей…"Господи! дай мне силы
не быть праздным,
не быть ленивым,
не быть суетным!" — говорю я мысленно и просыпаюсь в то самое время, когда веселый день напоминает мне,
что наступил «великий» праздник и
что надобно скорее спешить к обедне.
Но ты ласково сдерживаешь их нетерпение; ты знаешь,
что в этот день придут к тебе разговеться такие же труженики, как и ты сам,
не получившие, быть может, на свою долю ничего
из «остаточков»; сердце твое в этот день для всех растворяется; ты любишь и тоскуешь только о том,
что не можешь всех насытить, всех напитать во имя Христа-искупителя.
Нет сомненья,
что она и во мне видит одного
из толпы «несчастненьких»,
что она охотно полюбила бы меня, как любит своих сироток, если бы я, на мое несчастие,
не был чиновником.
А вот, я вам доложу, тоска-то, как видишь,
что человек-от и честной и хороший, а ни к
чему как есть приступиться
не может — все-то у него
из рук валится.
Дал я ему поуспокоиться — потому
что он даже
из себя весь вышел — да и говорю потом:"Ведь вот ты, ваше благородие (я ему и ты говорил, потому
что уж больно он смирен был), баешь,
что, мол, подлеца подлецом называть, а это, говорю, и по християнству нельзя, да и начальство пожалуй
не позволит.
Кажется, так бы и расцеловал его: такой он там хитрый да смышленый
из бумаги-то смотрит!"Однако, — говорю я ему, — как бы тебе этак, ваше благородие, бога
не прогневить!"–"А
что?"–"Да так, уж больно ты хорошо себя описал, а ведь посмотреть, так ты дело-то испортил только".
Я сам терпеть
не могу взяточничества — фуй, мерзость! Взятки опять-таки берут только Фейеры да Трясучкины, а у нас на это совсем другой взгляд. У нас
не взятки, а администрация; я требую только должного, а как оно там
из них выходит, до этого мне дела нет. Моя обязанность только исчислить статьи гоньба там,
что ли, дорожная повинность, рекрутство… Tout cela doit rapporter.
Для того, чтобы приносить действительную пользу, я должен быть весел, бодр, свеж и беззаботен — все это очень просто и понятно; и если судьба забила меня в какой-нибудь гнусный Полорецк, то
из этого вовсе
не следует,
что я должен сделаться Зеноном [55].
Когда я был очень молод, то имел на предстоявшую мне деятельность весьма наивный и оригинальный взгляд. Я мечтал о каких-то патриархальных отношениях, о каких-то детях, которых нужно иногда вразумлять, иногда на коленки ставить. Хороши дети! Согласитесь, по крайней мере,
что если и есть тут дети, то, во всяком случае, ce ne sont pas des enfants de bonne maison. [это
не дети
из хорошей семьи (франц.).]